«В передней зазвонил колокольчик. Он звонил трепетно и нервно, будто медная птичка билась о медные стены.

Ольга побледнела и медленно положила на стол вилку, потом нож. Он посмотрел на часы и раздраженно сказал, что она дура. В десять часов вечера не приходят. Приходят ночью или под утро. Это каждый ребенок знает…»

«…В прокуратуру Союза можно было пройти просто так, без пропуска, хотя в других, в тысячу раз менее важных учреждениях, были введены исключительные строгости при входе и выходе. Тут распахнутые ворота имели свой смысл: любой трудящийся, заподозривший кого-нибудь в шпионаже, диверсии, вредительстве, подкулачничестве, связи с врагами народа или еще в чем-нибудь, мог в любое время дня и ночи прийти и сигнализировать».

«…Гнусное покушение на стахановку полей, участницу Всесоюзного съезда колхозников-ударников Ольгу Дубяк, которую едва не искалечил бык Хмурый (к-з «Светлый путь»), временно сбесившийся от уколов ядовитых лекарств, сделанных с вредительской целью бывш. зоотехником Ростовцевым»… «Бывш. зав. райзо Осмоловский дал подкулачнику Серегину 250 руб. с подлой целью поощрения его на изъятие магнето из трактора «Фордзон» с целью срыва посевкампании…»

«Я считала, что, защищая в рамках, поставленных законом (а именно в этом я видела свою профессиональную задачу), я не рискую свободой. Уверена, что и мои коллеги, соглашавшиеся и не соглашавшиеся участвовать в политических процессах, опасались не ареста и не осуждения. Они боялись, с полным для этого основанием, что принципиальная защита (защита, основанная на материалах самого следственного досье и анализе действующих советских законов) может повлечь за собой исключение из коллегии адвокатов, боялись навсегда потерять возможность заниматься своей профессией».

«Для меня давно прошло время юношеских иллюзий. Я не могла также считать, что все беззаконие, жестокость, презрение к человеческой личности в моей стране были связаны только с «нарушением социалистической законности в период культа личности Сталина». После страшных разоблачений на XX съезде коммунистической партии и клятвенных заверений новых правителей, что это никогда не повторится, я видела зарождение и развитие «культа Хрущева». И опять это было связано с ложью и беззаконием, с подавлением всяческой свободы — свободы творить, думать, говорить то, что думаешь. Я поняла, что эта несвобода — свойство системы, ее неотъемлемый признак. Советские диссиденты, которых я защищала, не были ни террористами, ни экстремистами. Это были люди, легально боровшиеся за соблюдение законных и естественных прав человека».

Дина Каминская:

«Такое понятие, как уважение к правосудию, к обязанности гражданина говорить в суде только правду, в Советском Союзе вообще встречается нечасто. Те же свидетели, о которых пишу сейчас, могли не опасаться и привлечения к уголовной ответственности за дачу ложных показаний. Более того, они знали, что ни следователь, ни судья не будут даже пытаться уличить их во лжи, какой бы явной эта ложь ни была. Что потом каждое слово, сказанное ими по подсказке КГБ или прокуратуры, суд будет защищать от критики со стороны адвокатов и самих подсудимых».

Борис Золотухин:

«Начну объяснения по существу дела с того, что в формулировке обвинения есть утверждение, которое, не будучи преступлением, тем не менее активно используется против Гинзбурга. Ему приписываются антисоветские убеждения.

Сами по себе убеждения, как известно, не наказуемы, но раз прокурор на них настойчиво ссылается, более того — использует их как незыблемый фундамент всего обвинения, мы не можем оставить это утверждение без ответа. Ибо если шатким, непрочным окажется фундамент обвинения, то не устоит и рухнет вся возведенная на нем постройка. Мы услышали вчера, что сведения об убеждениях подсудимого прокурор почерпнул из весьма своеобразного источника. Им оказался старинный, восьмилетней давности протокол допроса Гинзбурга, не имеющий никакого отношения к нашему делу.

Любое рассмотренное судом дело — гражданское или уголовное — всегда спор двух сторон: истца и ответчика, обвинения и защиты. И всегда решение выносится в пользу только одной стороны, а другая остается недовольной. Не важно, идет ли речь о рутинном деле, или громком процессе. Одни признают приговор убедительным, другие могут считать его сомнительным. Гинзбург был в числе тех, кто считал приговор (по делу Синявского и Даниэля) неверным.

Но в этом он был не одинок. Не согласились с приговором по делу Синявского и Даниэля люди разных политических взглядов, в том числе, и те, кто, разделял коммунистическую идеологию, и те, чей патриотизм несомненен. Я должен напомнить о письме 62-х писателей. Среди них: Корней Чуковский, Илья Эренбург, Павел Антокольский, Вениамин Каверин, Белла Ахмадулина, Юрий Нагибин, Ефим Дорош.

Люди, широко известные советской общественности выдающимся вкладом в развитие социалистической культуры. Нельзя умолчать о том, что писатели не видели антисоветского умысла в произведениях Синявского и Даниэля. Более того, они с тревогой написали: «Мы полагаем, что процесс над Синявским и Даниэлем причинил уже сейчас больший вред, чем ошибки Синявского и Даниэля».

Я напоминаю об этом, чтобы подчеркнуть: отношение Александра Гинзбурга к приговору не было исключительным. Его реакция не была единичной. Нельзя пройти и мимо того, что с Запада, от наших друзей, тоже поступали подобные отклики. Всем памятно письмо Луи Арагона. Оно имеется в материалах дела. Вот что пишет Луи Арагон: «Я не могу представить, чтобы коммунист отнесся с безразличием к приговору, вынесенному по этому делу. Ради блага нашего общего дела мы надеемся, что приговор будет обжалован. Не нам диктовать великой дружественной стране ее поведение, но мы чувствовали бы свою вину, если бы не сказали свое мнение».

В этом деле имеется похожее высказывание Джона Голлана, руководителя английской компартии.

Этим я хочу еще раз подчеркнуть, что точка зрения Гинзбурга на дело Синявского и Даниэля не может быть поставлена ему в вину как отход от коммунистической идеологии.

С учетом обстоятельств, сопровождающих наше дело, в том числе, утверждений об антисоветских убеждениях Гинзбурга, естественно задать вопрос: является ли сборник по делу Синявского и Даниэля антисоветским? Я нахожу ответ в самой формулировке обвинения. Обвинение не называет этот сборник антисоветским, оно считает его лишь тенденциозным. Тенденциозность с точки зрения обвинения состоит в стремлении опорочить процесс по делу двух литераторов.

Я настаиваю на том, что в деле нет решительно никаких данных о том, у Гинзбурга была хотя бы одна бумажка, одобряющая приговор и оставшаяся за пределами сборника. Вы найдете в нем все без исключения статьи как центральных, так и периферийных газет, одобряющие приговор Синявскому и Даниэлю. Позиция тех, кто приветствовал их осуждение, представлена в сборнике с исчерпывающей полнотой, максимальной тщательностью и предельной добросовестностью. Наряду с этим отражена и другая точка зрения — мнение тех, кто не согласен с приговором. Что же это за странная тенденциозность, состоящая в исчерпывающем показе противоположных точек зрения? И если это тенденциозность, то что же тогда объективность?

А теперь посмотрим, подтверждаются ли слова Гинзбурга, его показания? Гинзбург говорит: «Я передал этот сборник высшим должностным лицам. Я передал этот сборник депутатам Верховного Совета». Нам легко убедиться в его правоте. Один экземпляр сборника, адресованный председателю Комитета государственной безопасности СССР, Гинзбург сам отнес в приемную КГБ на Кузнецком Мосту. Этот экземпляр лежит на вашем столе, он перед вами, товарищи судьи. Следствие, проверявшее пути распространения сборника внутри нашей страны, нашло депутата Верховного Совета СССР, писателя Эренбурга, которому Гинзбург вручил сборник. Гинзбург рассказывал следователю, что есть почти надежные сведения о том, что сборник в частном порядке передан председателю президиума Верховного Совета СССР. Но следователь не проверил этих показаний, хотя я считаю их чрезвычайно важными для оправдания Гинзбурга.

Товарищи судьи, мы рассмотрели все, чем обвинение могло обосновать вину Александра Гинзбурга. Оказалось, что материалов, позволяющих вынести обвинительный приговор, в деле нет. Это дает мне почетную привилегию не останавливаться на характеристике личности Гинзбурга, хотя у меня есть такая возможность. Вы помните отзывы о нем свидетелей Столяровой и Пинского, о его личной порядочности, его безупречной честности и интеллигентности. Я не стану говорить об этом, потому что независимо от того, хорош или плох Александр Гинзбург, он невиновен и по закону подлежит оправданию».

«6/IX-82 года мне было предъявлено обвинение по статье 190-1 УК РСФСР. Через несколько дней мне было устно сообщено, что дело приостановлено. С тех пор производство по делу не возобновлялось.

В соответствии с ч. V ст. 195 УПК РСФСР и п. 3 ст. УК РСФСР мое дело по ст. 190-1 УК РСФСР, приостановленное и не возобновленное в течение 5-ти лет, должно быть прекращено.

Следовательно, мне должны возвратить все изъятое при обысках имущество.

Это имущество должно храниться до прекращения дела, и почему следственной части Вашей прокуратуры потребовалось полгода для выяснения вопроса, где это имущество, — понять невозможно.

Прошу Вас дать мне исчерпывающий ответ на вопрос, где и когда я могу получить свое имущество.

21/V-1988 г.

…Никакого уведомления о прекращении уголовного дела против меня 31/VIII-1984 г. по основаниям ст. 6 УПК РСФСР я не получала и очень сомневаюсь, что оно мне было послано…

Обращаю Ваше внимание на то, что я 5 лет ждала истечения сроков, предусмотренных ч. V ст. 195 УПК РСФСР, п. 3 ст. 48 УК РСФСР для прекращения приостановленного дела и только в октябре 1987 года обратилась в прокуратуру с требованием о возврате мне изъятых при обысках вещей и материалов. 8 месяцев потребовалось Вашему аппарату для разрешения столь простого вопроса, и в письмах от 4/XI-87 г. и от 7/XII-87 г. начальник следственного отдела В. П. Конин ни словом не обмолвился о том, что уголовное дело против меня прекращено еще в 1984 году и что об этом было послано извещение.

В третий раз (теперь уже в Вашем письме) мне сообщается, что пишущие машинки возвращены моей дочери в апреле 1983 года.

Я уже писала дважды, что до этих машинок мне нет никакого дела, они не мне принадлежат и не у меня изъяты. Сообщите, где мои машинки, изъятые у меня при обысках, произведенных следователем УКГБ СССР по г. Москве Капаевым и переданные впоследствии в следственный отдел прокуратуры г. Москвы. Вы (имеется в виду зампрокурора Москвы Ю. Смирнов. — П. Г.) пишете, что сведений о поступлении в прокуратуру г. Москвы «иных материалов», «изъятых в ходе обысков», не имеется. Это неправда. Вас ввели в заблуждение работники Вашего аппарата. Во-первых, Ваш следователь Воробьев мне лично сказал, что все изъятое у меня при обысках КГБ передано ему. Во-вторых, я сама лично видела в кабинете у Ю.А. Воробьева свои пишущие машинки «Ундервуд» и «Москва», а также чемодан с письмами, адресованными академику Сахарову, и другие материалы, изъятые у меня при обысках следователем КГБ Капаевым. В-третьих, следователь Воробьев проводил экспертизу изъятых у меня машинописных материалов на предмет установления, какие из них напечатаны на моих машинках «Ундервуд» и «Москва». Акт экспертизы в деле. Экспертизу нельзя было бы провести, если бы этих машинок не было у следователя.

Вы сообщаете мне, что изъятые у меня при обысках «материалы переданы для изучения в УКГБ СССР по г. Москве» и обратно не поступали. Неужели Вы не понимаете, какое свидетельство о беззаконии, совершенном Мосгорпрокуратурой, Вы подписали?.. Почему вещи и материалы, принадлежащие лично мне, являющиеся моей собственностью, подлежащие возврату мне (п. 4 ст. 86 УПК РСФСР) без моего ведома и согласия передаются в УКГБ СССР по г. Москве «для изучения»? Какое указание в каком законе или нормативном акте дало право прокуратуре так бесцеремонно распорядиться моим личным имуществом?..

14 августа 1988 г.

…Только теперь мне стало известно, что уголовное дело, по которому мне было предъявлено обвинение по ст. 190-1 УК РСФСР, возбужденное еще 23/XII-81 г., постановлением следователя по особо важным делам Пономарева Г.В. от 31/VIII-84 г. было прекращено по ст. 6 УПК РСФСР. Никакого извещения о прекращении дела в 1984 г. я не получала. Никаких данных о том, что о прекращении дела мне было объявлено, в Вашей прокуратуре нет. Моей подписью на копии постановления, находящейся в наблюдательном производстве, удостоверено, что с постановлением я ознакомилась только 4/XI-88 г.

Считаю основания прекращения дела неправильными. Обвинение было предъявлено мне необоснованно, так как никакого преступления я не совершала. Мне поставлено в вину изготовление, размножение и распространение документов «нелегальной» Московской группы содействия выполнению Хельсинкских соглашений в СССР и преступные отношения с аккредитованными в Москве иностранными корреспондентами. Других обвинений не предъявлено.

Я действительно была членом указанной группы с 1977 г. и активно участвовала в ее деятельности. Однако эта группа никогда не была нелегальной, действовала публично, гласно, в пределах, определенных Конституцией для добровольных ассоциаций и объединений граждан СССР. Никаких преступных, нелегальных отношений с иностранными корреспондентами у меня не было. Встречалась я с корреспондентами только на открыто проводившихся пресс-конференциях, главным образом в квартире академика А. Д. Сахарова. На этих пресс-конференциях иностранным корреспондентам открыто передавались документы группы, адресованные не издательству «Посев», не газете «Русская мысль» и не радиостанции «Свобода», а главам правительств 35 государств, подписавших Хельсинкские соглашения, в том числе в Президиум Верховного Совета СССР.

За то, как и кем использовались эти документы на Западе, я по действующим законам нести ответственности не могу.

Ни в постановлении о предъявлении мне обвинения, ни в постановлении о прекращении дела не указано ни одного примера того, какие заведомо ложные измышления содержались в инкриминируемых мне документах. В обвинении содержится голословное утверждение, что я помещала в документах «заведомо ложные сведения, которые либо вообще не имели места, либо излагались в явно искаженном, тенденциозном виде, с целью опорочить советский государственный и общественный строй и отдельные звенья советской государственной и общественной системы» (см. текст постановления о прекращении дела). При этом не сделано даже попытки указать цель, которую я якобы стремилась достичь…

Содержащиеся в документах оценочные суждения не могут быть признаны заведомо ложными. Убеждения человека, личная оценка того или иного явления могут быть спорными, дискуссионными, но по внутренней своей сути не могут быть заведомо ложным измышлением…

Я не была «социально опасной» и не совершала никаких преступлений. Если прокуратура г. Москвы придерживается иной точки зрения, то почему же дело прекращено по основаниям, предусмотренным ст. 6 УПК РСФСР? Мои убеждения не изменились. Я и сегодня смогу подписаться под любым из вменяемых мне документов. В сентябре 1982 г. я не «прекратила» свою правозащитную деятельность, изменились лишь формы этой деятельности. Это изменение произошло потому, что все члены Московской Хельсинкской группы, кроме Н. Н. Меймана, были либо так или иначе репрессированы, либо вынуждены покинуть Родину… Группа прекратила свою деятельность, но я продолжала и продолжаю бороться с нарушениями законности».

«Оценивая собранные доказательства, которыми подтверждается участие Каллистратовой в изготовлении и распространении названных документов и учитывая, что в настоящее время многие из перечисленных в них проблем, в том числе война в Афганистане, высылка А.Д. Сахарова и другие, действительно нашли отражение в официальных изданиях и передачах, следует прийти к выводу, что с учетом этих публикаций и изменением в них оценки ряда вопросов внешней и внутренней политики СССР нельзя утверждать, что Каллистратовой распространялись заведомо для нее ложные измышления, порочащие советский государственный и общественный строй.

Отменить постановление о прекращении уголовного дела в отношении Каллистратовой Софьи Васильевны от 31 августа 1984 г. на основании ст. 6 УПК РСФСР. Прекратить уголовное дело в отношении Каллистратовой С.В. за отсутствием в ее действиях состава преступления, о чем уведомить заявительницу».