«…Как это нам удалось, не знаю, но в середине дня мы оказались в забитых трупами ямах на гребне высоты. Вечером пришла смена, и роту отправили в тыл. Теперь нас было двадцать шесть. После ужина, едва не засыпая от усталости, мы слушали полковника, специально приехавшего из политуправления армии. Благоухая коньячным ароматом, он обратился к нам: «Геррои! Взяли, наконец, эту высоту!! Да мы вас за это в ВКПб без кандидатского стажа!!! Геррои! Уррра!!!»

Потом нас стали записывать в ВКПб.

— А я не хочу… — робко вымолвил я.

— Как не хочешь? Мы же тебя без кандидатского стажа в ВКПб.

— Я не смогу…

На лице политрука было искреннее изумление, понять меня он был не в состоянии. Зато все понял вездесущий лейтенант из СМЕРШа:

— Кто тут не хочет?!! Фамилия?!! Имя?! Год рождения?!! — он вытянул из сумки большой блокнот и сделал в нем заметку. Лицо его было железным, в глазах сверкала решимость:

— Завтра утром разберемся! — заявил он.

Но человек предполагает, а Бог располагает: под утро немцы опять взяли высоту, а днем мы опять полезли на ее склоны. Добрались, однако, лишь до середины ската… На следующую ночь роту отвели, и было нас теперь всего шестеро. Остальные остались лежать на высоте, и с ними лейтенант из СМЕРШа, вместе со своим большим блокнотом. И посейчас он там, а я, хоть и порченый, хоть убогий, жив еще. И беспартийный. Бог милосерден»…

«…Этот странный и дикий случай произошел однажды поздно вечером (уже в Германии). Я сидел в своей комнате и вдруг услышал наверху, в мансарде, пистолетные выстрелы. Заподозрив неладное, я бросился вверх по лестнице, распахнул дверь и увидел ужасающую сцену. Майор Г. стоял с дымящимся пистолетом в руке, перед ним сидела немка, держа мертвого младенца в одной руке и зажимая рану другой. Постель, подушки, детские пеленки — все было в крови. Пуля прошла через головку ребенка и застряла в груди матери. Майор Г. был абсолютно спокоен, неподвижен и трезв как стеклышко. Зато стоящий рядом лейтенант весь извивался и шипел:

— Ну убей! Убей ее!

Этот лейтенант был совершенно пьян — серое лицо, синие губы, слезящиеся глаза, слюни изо рта. Так пьянеют алкоголики на последней стадии алкоголизма… Лейтенант был пьян до изумления, но, как я понял, все же делал свое дело: подзуживал майора. Зачем? Я не знал. Может быть, у него была цель — устроить провокацию и слепить дело? Он ведь был из СМЕРШа! А пути и методы этой организации неисповедимы… Ничего не поняв и не обдумав, я неожиданно для себя влепил майору в ухо. Вероятно, мне показалось, что он впал в помутнение разума и мой удар должен был привести его в чувство… Майор Г. спокойно положил пистолет в кобуру, а лейтенант поднял крик: «А-а-а! Ударил офицера!» — орал он торжественно и радостно, словно только этого и ждал. Я понял, что попал в скверную историю. Ударить офицера — невероятное событие…

Меня заперли в сыром подвале и продержали там ночь и день. К вечеру повели куда-то. На допрос, — решил я. Только бы не лупили! Однако опять счастье улыбнулось мне. Начальник из СМЕРШа долго разглядывал меня, а потом сказал:

— Иди давай, да в следующий раз не валяй дурака. Да помалкивай, помалкивай!

Мне отдали ремень, погоны и все на этом кончилось.

Потом уже, сопоставляя обстоятельства, я понял, что начальство не радо было происшедшему. Лейтенант, по-видимому, занимался самодеятельностью и перестарался. Назревал скандал. Майор Г. был образцовым офицером, я был ветераном дивизии, да еще только что получившим орден. Дело решили замять, будто ничего не произошло».

«…В эти дни здесь, в Берлине, я совершил поступок, которым горжусь до сих пор, но удивляюсь собственному авантюризму… Дождливым вечером меня куда-то послали. Я укрылся от дождя прорезиненной и блестящей трофейной офицерской накидкой. Она закрывала голову капюшоном, а все тело — до пят; солдат выглядел в ней как генерал. Прихватив автомат, я отправился в путь. Около соседнего дома меня остановили отчаянные женские вопли: какой-то старший лейтенант, судя по цвету погон — интендант, тащил молодую смазливую немку в подъезд. Он стянул с нее кофточку, разорвал белье. Я немедленно подбежал поближе, лязгнул затвором автомата и громко рявкнул командирским голосом (откуда что взялось): «Смир-р-р-на!!! — и представился. — Командир подразделения СМЕРШ, номер 12–13, майор Потапов!!! Приказываю, немедленно явитесь в штаб и доложите начальству о вашем безобразном поведении!.. Я проверю!.. Кр-р-р-угом!.. Марш!.. Бегом!..»

«Создатель СМЕРШа — пожалуй, лучшей контрразведки времен Второй мировой войны — Виктор Абакумов после войны был репрессирован и расстрелян. Целый ряд авторитетных историков считают, что генерал стал жертвой обострившейся борьбы за власть со стороны отдельных советских руководителей того времени. В результате его выдающиеся заслуги, в том числе по борьбе с бандеровским подпольем, были незаслуженно забыты. Это не что иное, как искажение истории и забвение памяти о героях Великой Отечественной войны. Это несправедливо и даже недопустимо!»

Селивановский Николай Николаевич, комиссар госбезопасности 3-го ранга, с 26 мая 1943 г. — генерал-лейтенант.

После начала в июле 1951 года расследования по «сфабрикованному врагами В. Абакумова «делу о «сионистском заговоре в МГБ» смещен с постов заместителя министра госбезопасности СССР и перестал быть председателем «Комиссии по выездам за границу при ЦК ВКП (б)». Получил новое назначение — на ничтожную должность «начальника инспекции при начальнике Главного управления государственных продовольственных резервов при Совете министров СССР».

Арестован 2 ноября 1951 года. Обвинен во «вредительской работе в органах МГБ, направленной на подрыв государственной безопасности СССР». Находясь под следствием в тюрьме МГБ СССР, симулировал психическое заболевание с целью избежать возможного смертного приговора, чем и спасся. Уволен 28 августа 1953 года с формулировкой «по фактам дискредитации служебного положения». С этого дня и до конца жизни пребывал на пенсии. Умер в 1997 году в Москве в возрасте 96 лет. Похоронен на Введенском кладбище.

Мешик Павел Яковлевич, комиссар госбезопасности 3-го ранга, с 26 мая 1943 г. — генерал-лейтенант.

С апреля 1943 года по декабрь 1945 года — заместитель начальника Главного управления контрразведки СМЕРШ, одновременно в 1944–1945 годах заместитель командующего 1-м Украинским фронтом по делам гражданской администрации и уполномоченный НКВД СССР по 1-му Украинскому фронту.

В марте 1945 года направлен в Польшу, где в ранге советника при министерстве общественной администрации временного правительства Польши руководил созданием органов польской госбезопасности.

С марта 1953 года — министр внутренних дел Украинской ССР.

В мае 1953 года по указанию Мешика были отстранены от должности 18 из 25 начальников УМВД, настаивавших на силовом решении вооруженного конфликта против ОУН-УПА*. Были отменены смертные приговоры, вынесенные бандеровцам, и пересмотрены многие уголовные дела в отношении последних, а также свернуты многие операции; началось восстановление разрушенных греко-католических монастырей. Эти меры представляли при этом очередную попытку добиться разоружения ОУН-УПА.

Не помогло генералу Мешику даже это. Специальным судебным присутствием Верховного суда СССР 23 декабря 1953 года вместе с Берией, Кобуловым, Меркуловым, Деканозовым, Влодзимирским, Гоглидзе он был приговорен к смертной казни с конфискацией личного имущества, лишением воинских званий и наград.

29 мая 2000 года, рассмотрев обращение родственников осужденных с просьбой о реабилитации, Военная коллегия Верховного суда Российской Федерации вынесла Определение, в котором, в частности, говорится:

«Они хотя и выполняли распоряжения Берии, Кобулова, Меркулова, сами систематически злоупотребляли властью, что выражалось в арестах невиновных людей, фальсификации материалов уголовных дел, применении пыток, то есть совершили деяния при наличии особо отягчающих обстоятельств в виде незаконного лишения свободы и гибели многих граждан».

Суд отказал в реабилитации, вместе с тем, опять же частично, изменил приговор Специального судебного присутствия от 23 декабря 1953 года, исключив обвинение в измене Родине и назначив наказание «за должностные преступления в виде злоупотребления властью при наличии особо отягчающих обстоятельств «в виде 25 лет лишения свободы.

Бабич Исай Яковлевич, комиссар госбезопасности, с 26 мая 1943 г. — генерал-лейтенант.

С июля 1941 года работал на должности заместителя начальника Особого отдела Северо-Западного фронта, с 21 мая 1942 года — на должности начальника Особого отдела Северо-Западного фронта, а с 19 апреля 1943 года — на должности заместителя начальника Главного управления контрразведки СМЕРШ.

4 июля 1946 года был назначен помощником начальника 3-го главного управления МГБ СССР, а в августе 1947 года — по совместительству начальником Высшей школы МГБ СССР.

Умер 9 декабря 1948 года в Москве. Похоронен на Новодевичьем кладбище.

Врадий Иван Иванович, генерал-майор, с 25 сентября 1944 г. — генерал-лейтенант.

В годы Великой Отечественной войны был начальником 5-го отделения и помощником начальника отдела кадров НКВД СССР, затем начальником отдела кадров ГУКР СМЕРШ и заместителем начальника СМЕРШ. В 1946–1951 гг. заместитель начальника Управления кадров МГБ СССР.

В январе 1954-го уволен из МВД СССР «по фактам дискредитации» и в марте 1955-го лишен генеральского звания (обвинен в расходовании 26 тысяч рублей на ремонт собственной квартиры). С октября 1969-го — на пенсии. Похоронен на Хованском кладбище Москвы.

Докладная записка начальника Главного политуправления Красной Армии А. Щербакова — Сталину.

«22 мая 1943 г.

По вашему личному распоряжению Главное Политическое Управление Красной Армии расследовало донесение командарма 7-й отдельной армии генерал-майора тов. Крутикова о работе Особого отдела Армии.

Военный Совет 7-й отдельной армии взял под сомнение правильность обвинений Никулина и Шведова в шпионаже. По материалам следствия, проведенного Особым отделом Армии, дело рисовалось следующим образом:

Резидент немецкой разведки Никулин, снабженный немецкой разведкой оружием (пистолетом и гранатами), получил от немецкой разведки задание вести обширную шпионскую деятельность в Красной Армии — вербовать шпионов, взрывать мосты, поджигать воинские склады, советские учреждения и т.д. Никулин имел в своем распоряжении агентов-связистов, которые, переходя линию фронта, передавали немцам шпионские сведения, собранные Никулиным. В числе других шпионов Никулин завербовал командира Красной Армии младшего лейтенанта Шведова.

Проверка этого дела дала следующие результаты: Никулин И.А., 1910 года рождения, служил в Красной Армии в 1939 году, участвовал в боях с белофиннами, был ранен, после чего признан негодным к военной службе. Никулин совершенно неграмотный (умеет только расписываться), работал до войны и во время войны плотником Тихвинской лесобиржи. Четыре брата Никулина служат в Красной Армии. Во время оккупации Никулин полтора месяца проживал на территории, занятой немцами. Со Шведовым Никулин познакомился в то время, когда воинская часть, в которой состоял Шведов, располагалась по соседству, где проживал Никулин.

На допросе мне и тов. Абакумову Шведов заявил, что после того, как следователь Ильяйнен потребовал от него назвать сообщников, он, Шведов, назвал двух красноармейцев из взвода, которым он командовал. Но Ильяйнен отклонил этих людей и потребовал назвать других лиц. После этого Шведов оговорил Никулина.

Будучи арестованным, Никулин ни в чем себя виновным не признавал, после пребывания в камере признал себя виновным в шпионаже.

Расследованием установлено, что объективных фактов для обвинения Никулина и Шведова в шпионаже нет. Так, например, неграмотному во всех отношениях Никулину, проживающему в глухой деревушке, немцами якобы были даны следующие задания (перечислены 9 пунктов: «о расположении складов с боеприпасами, вооружением, взрывчатыми веществами, продовольствием, фуражом, горюче-смазочными материалами и другим военным имуществом», «о дислокации штабов, воинских частей и соединений», «о расположении аэродромов и количестве самолетов на них» и «о политико-моральном состоянии личного состава частей Красной Армии и гражданского населения»… Немало для неграмотного плотника. — П. Г.)».

«Донесение на Ваше имя командующего 7-й отдельной армией Генерал-майора Крутикова в части, касающейся конкретных фактов извращений в работе Особого отдела армии, — в основном правильно. Что касается обобщений, имеющихся в донесении, то они являются неправильными.

Проверка показала, что по ряду шпионских дел обвинения были построены только на признании самих подсудимых. Однако сделанное в донесении командующего обобщение о том, что общей чертой большинства шпионских дел являлось полное отсутствие объективных доказательств и что все обвинения в шпионско-диверсионной работе были построены на признании самих подсудимых, — является неправильным».

«Я не знаю точного числа расстрелянных, повешенных и не уверен, смогут ли будущие историки, если они и получат доступ к трибунальским архивам, установить общее число казненных. Я могу свидетельствовать лишь о том, что число казненных определяется многими тысячами. Среди них виновные и невиновные, боевые солдаты и офицеры, храбро сражавшиеся с врагом, женщины и мужчины, проживавшие на оккупированной немцами территории СССР. Известно, что военные суды и в других армиях, и на других войнах не отличались мягкостью, а были чрезвычайными органами, щедрыми на репрессии. Но все это не идет ни в какое сравнение с практикой Военных трибуналов Красной армии.

Одну из ночей весной 1942 года я, будучи секретарем Военного трибунала Ворошиловградского гарнизона Южного фронта, провел в канцелярии Ворошиловградской тюрьмы один на один с корвоенюристом Иваном Осиповичем Матулевичем (зам В. Ульриха, председателя Военной коллегии Верховного суда СССР. — П. Г.). Этот генерал юстиции — один из самых страшных палачей XX века — был тогда председателем Военного трибунала Южного фронта.

Я как секретарь Военного трибунала гарнизона должен был технически помочь ему пересмотреть личные тюремные дела всех заключенных, находившихся в тюрьме, провести, как тогда говорилось, «расчистку тюрьмы».

Всю работу по «расчистке» Матулевич провел в моем присутствии за одну ночь. Он просматривал тюремное дело заключенного, в котором либо была на папиросной бумаге слепая машинописная копия приговора, либо приговора еще не было, а была только такая же слепая копия постановления об аресте или о привлечении к уголовной ответственности. Иногда содержание этого документа даже трудно было разобрать. Но, бегло взглянув на такую бумажку, Матулевич в левом верхнем углу очень быстро делал две разные резолюции. Одна означала расстрел, другая — направление в штрафной батальон».

«Несправедливые обвинения в попытках перейти на сторону противника фигурировали обычно в делах, сфабрикованных органами «СМЕРШ». Так на фронте официально именовалась военная контрразведка. «СМЕРШ» расшифровывалось как «смерть шпионам». Молва утверждала, что название придумано Сталиным. Органы «СМЕРШ» стремились показать, что они проявляют активность и бдительность, и поэтому, если настоящих шпионов и перебежчиков не было, они их создавали, предъявляя тяжкие обвинения и демонстрируя высокому начальству свое рвение и оперативное искусство по разоблачению пособников врага».

Из протокола допроса свидетеля полковника Рюмина (в 1954 г. расстрелян):

«АБАКУМОВ, ЛЕОНОВ (генерал-майор, начальник Следственной части по особо важным делам МГБ СССР. — П. Г.) и их сообщники установили такой порядок, при котором показания арестованных оформлялись протоколами не на каждом допросе, а от случая к случаю, что приводило к запущенности в делах и затягиванию сроков следствия.

Арестованный ЮДИН (главный хирург института имени Склифосовского; от него добивались показаний на маршала артиллерии Воронова, с которым Юдин дружил. — П. Г.) после ареста допрашивался 80 раз, а в его деле имеется всего лишь пять протоколов допроса.

Арестованный ПАВЛОВ (начальник отдела Управления МГБ по Свердловской области. — П. Г.) за четыре с лишним года допрашивался 21 раз, а в деле имеется всего лишь шесть протоколов допроса.

Арестованный ВОРОЖЕЙКИН (маршал авиации. — П. Г.) допрашивался 149 раз, а в его деле имеется девять протоколов допроса…

К числу грубейших нарушений советских законов надо отнести также и самовольные, никем не санкционированные избиения арестованных.

ШИМЕЛИОВИЧ (Борис Абрамович, главврач Боткинской больницы; расстрелян; реабилитирован. — П.Г.) арестован в январе 1949 года. Следствие по его делу вначале вел старший следователь тов. ШИШКОВ, который допрашивал его ежедневно, днем и ночью.

Затем арестованного ШИМЕЛИОВИЧА передали мне. Он к этому времени еще ни в чем не признавался, но был весь в синяках и плохо походил на человека, поскольку тов. ШИШКОВ систематически избивал его, причем в кабинет к тов. ШИШКОВУ заходили и другие следователи, и некоторые из них, не имея на то никаких прав, тоже прикладывали руки к ШИМЕЛИОВИЧУ.

Больше того, АБАКУМОВ, как я уже показал, смазывал дела на особо опасных государственных преступников и тем самым лил воду на мельницу врагов Советского государства».

Из протокола допроса Абакумова:

«Я хочу дополнительно сказать о том, что каких-либо случаев неправильного применения мер физического воздействия к арестованным в следственной части по особо важным делам не было. Наоборот, в ЦК ВКП (б) меня и моего первого заместителя Огольцова неоднократно предупреждали о том, чтобы наш чекистский аппарат не боялся применять меры физического воздействия к арестованным — шпионам и другим преступникам, когда это нужно. Имея это указание и пользуясь этим правом, в органах МГБ СССР и в следственной части по особо важным делам я и мой первый заместитель Огольцов давали санкцию на применение мер физического воздействия к арестованным — шпионам, террористам и другим преступникам. Делали это разумно и давали санкцию, когда это требовалось».

Из письма арестованного Е. Питовранова, заместителя министра госбезопасности:

«В результате на все основные участки чекистской работы в МГБ СССР АБАКУМОВЫМ были расставлены преданные ему люди, которые преклоняясь и, стараясь выслужиться перед ним, постоянно твердили, что в лице АБАКУМОВА в органах МГБ наконец-то появился «настоящий министр», и призывали к послушному исполнению его воли… С помощью этих людей АБАКУМОВ зажал мертвой хваткой весь остальной руководящий состав, полностью лишил его самостоятельности и, поощряя подхалимство, угодничество, круговую поруку, создал в аппарате затхлую антипартийную обстановку. Мы же, приспешники АБАКУМОВА, способствуя ему в проведении преступной деятельности, кричали о достигнутых успехах в агентурно-оперативной работе, а на деле помогали АБАКУМОВУ ее разваливать и нарушать советские законы».

Докладная записка о результатах обыска квартиры и дачи Абакумова

«17 июля 1951 г.

Произведенным обыском и описью личного имущества бывший министр госбезопасности СССР Абакумов изобличается как соучастник крупного расхищения принадлежащего Советскому государству трофейного имущества.

В квартире и на даче Абакумова обнаружено:

1. Шерстяных тканей — 483 метра, шелковых тканей — 1265 метров, а всего мануфактуры — 1883 метра.
   По приблизительной оценке, эта мануфактура стоит более 300 000 рублей.
2. Обуви — 85 пар. Кож хромовых — до 30 штук.
3. Костюмов мужских штатских — 18, галстуков — свыше 70, подтяжек — 27, брючных поясов — 59, мужских носков — свыше 170 пар.
4. Иностранных радиол и радиоприемников — 10, телевизоров — 2, роялей — 2, аккордеонов — 4.
5. Художественных ваз и статуэток фарфоровых — 63.
6. Большое количество фарфоровой и хрустальной посуды. 15 фарфоровых и хрустальных сервизов, в том числе тарелок до 500 штук, бокалов и рюмок — до 300 штук.
7. Серебряные столовые приборы — более чем на 100 персон.
8. Часов ручных и карманных импортных — 23, в том числе золотых — 9.
9. Импортных духов и одеколона, преимущественно французских, — 65 флаконов, чулок высококачественных импортных — 122 пары, пуговиц иностранных — около 7000 штук, в числе их перламутровых — 4600, полотенец махровых — более 100 шт.
10. Шоколада заграничного — 25 килограммов.
11. Ковров — 39.
12. Холодильников импортных — 6.
13. Уникальные антикварные дорогостоящие вещи.
14. Десятки комплектов детской одежды, много обуви и игрушек иностранного происхождения.

Ориентировочно общая стоимость описанного имущества Абакумова составляет около миллиона рублей.

В городской квартире Абакумова размером до 300 квадратных метров комнаты обиты шелком и другими тканями и отделаны дорогостоящими сортами дерева (карельская береза, красное дерево, дуб и т. д.)».

«Во исполнение Ваших указаний от 5 и 13 ноября с.г. сделано следующее.

<…>

3. Абакумов переведен из Лефортовской в Бутырскую тюрьму и содержится в ручных кандалах. Расположение камеры, в которой находится Абакумов, исключает возможность его связи с кем-либо из лиц, не имеющих отношения к его охране и допросам.

Абакумов охраняется людьми, не знающими его и неизвестными ему. Содержится Абакумов не под фамилией, а под присвоенным ему номером.

4. Подобраны и уже использованы в деле два работника, могущие выполнять специальные задания (применять физические наказания) в отношении особо важных и особо опасных преступников».

Из заявления председателю Совета министров Маленкову от заключенного И. ЧЕРНОВА (бывшего начальника секретариата МГБ СССР) от 2 октября 1953 г.

«21 месяц нахожусь под следствием. Из них 13 месяцев неимоверно тяжелых. Меня много раз жестоко избивали, около 50 суток сидел в наручниках с вывернутыми руками в заднее положение, неделями лишался сна. 19 месяцев мне не давали бумаги, тем самым лишали возможности сообщить ЦК КПСС о творившихся беззакониях следователем Соколовым. 90% того, что было выбито из меня и добыто путем пыток и провокаций, отпало.

Но отпало не все. Меня обвиняют в том, что якобы я принимал участие в фальсификации заявления Шиманова (генерал Н.С. Шиманов, член Военного совета ВВС. — П. Г.), направленного против Вас.

Об этом дал показания Броверман (полковник Я.М. Броверман, замначальника секретариата МГБ. — П. Г.), возглавлявший работу по информации при преступнике Абакумове. Эти ложные показания Броверман дал через год после ареста, т.е. тогда (ноябрь 1952 г.), когда уже вовсю били. Со всей ответственностью перед Вами как перед руководителем Советского государства и партии заявляю, что к этому гнусному делу, совершенному преступником Абакумовым, я не причастен, и моя совесть чиста. Чтобы доказать свою невиновность в этом деле, я просил следствие устроить мне очные ставки с Броверманом и Абакумовым, но мне в этом отказано, что я считаю незаконным.

Эта сволочь Абакумов еще жив и обязан членораздельно сказать — кому он поручил творить преступное дело по фальсификации заявления Шиманова».

Абакумов: «Дорогой товарищ Маленков Г.М., кто же следит за расследованием, так могут исратить (так! — П. Г.) хороших, честных людей и начать делать то, что было в 1937 г. Именно тогда фабриковались такие протоколы допросов. Если так будут арестовывать и допрашивать, то дальше трудно будет все это остановить. Пора уже, может быть, положить этому конец».

«Меня страшно огорчало: я — доводитель, особенно те дела, которые шли на особое совещание. Случалось, что я целые дела заново переписывал. И тут доводить дали. Боже, что это были за протоколы. Потому-то и кабинет у меня такой был — в подвале. Надо мной посмеивались. Офицеры не очень-то придавали значение грамоте».

«Кто они? Преступники? Пенсионеры? Неужели ничего не поняли? Кичились. Гордились… Послушать их — сплошь шпионов разоблачали. Пионеры их приветствовали… Я слушал, слушал. И решил написать. Вернее, у меня давно был замысел. Только это собрание дало форму… Дистанция дает право на осмысление…»

«Дети приветствовали… палачей. И тут я встал (и вышел из зала). Не мог уже терпеть… В перерыве расхаживали с сознанием исполненного долга. Но я-то знал, что они все значили. У каждого руки в крови… Торжествовать ли сегодня надо было? Молебен по убиенным. И раскаяние».