Пока официальные российские СМИ торжественно рапортуют о приближающейся победе, в новостных пабликах Telegram и разделах криминальной хроники аббревиатура «СВО» звучит чуть ли не чаще, чем с телеэкранов. Участники боевых действий, получившие тяжелейший психологический опыт, не всегда справляются с собой.

В феврале 2025 года врио начальника отдела департамента психологической работы Минобороны Руслан Попов сообщил о критической нехватке психологов. «Мы уже опаздываем с помощью. Психологическую поддержку бойцам надо было предоставить еще вчера», — вторит коллеге военный психолог Татьяна Шнитко.

Однако, как сообщают «Ведомости«, в ходе состоявшегося в марте форума «Плечом к плечу», посвященного помощи участникам специальной военной операции, глава департамента медицинской помощи Минздрава Елена Шешко отметила, что понять масштабы нехватки специалистов можно будет только после возвращения военных домой.

По данным ВОЗ, в прежней России, не вступившей в эпоху СВО, на 100 000 населения приходилось четыре-пять психологов.

Корреспондент «Новой газеты» посетил самый известный фонд поддержки участников СВО, встретился с близкими ветеранов и пообщался с практикующими психологами.

Фонд

В понедельник у входа в курганское отделение государственного фонда «Защитники Отечества» не протолкнуться — в этот день всегда особенно много посетительниц. За редким исключением в эту организацию приходят женщины. Одни холодны и спокойны, другие не отпускают от лица платок, то и дело комкая его и судорожно поднося сухой стороной к красным, опухшим от слез глазам.

Фойе выдержано в нежно-кремовых, светлых оттенках — выбор цветовой гаммы не случаен. По замыслу организаторов, это должно успокаивать и расслаблять, но получается слабо. Воздух в помещении кажется густым от напряжения, царящего здесь, — его будто можно потрогать. На телевизоре, висящем на стене, — ролики о важной роли фонда, отчеты с мероприятий, интервью с участниками СВО…

Эта ширма выполняет двойную функцию. Во-первых, она — наглядный агитационный материал. Ну а во-вторых, за ширмой прячутся две инвалидные коляски.

Пропавшие мужья, проблемы с медпомощью, протезы, реабилитация — все это сплетается в гул, которым заполнено пространство фойе. Слышатся вопросы о выплатах: единоразовых, месячных, «гробовых», об устройстве детей в вузы, о приглашениях на праздничные мероприятия…

Женщины продолжают подходить и занимать свое место в очереди. Со стороны ресепшена раз за разом слышны одни и те же вопросы:

— Имя, номер части, позывной?

— Когда убыл?

— Сколько времени не выходит на связь?

Интонация девушки спокойна — такую каждый из нас хотя бы раз слышал на приеме у врача. Не важно, насколько тревожны симптомы, — тон всегда будничный, холодный, лишенный даже намека на эмоции.

Тем временем из кабинета в кабинет с толстыми папками курсируют сотрудницы фонда.

— Там мальчишки должны бронежилет с каской принести, пусть ко мне тогда идут, — говорит высокая светловолосая девушка в стильном, сидящем по фигуре пальто. Окинув взглядом пришедших, она останавливается на мне и улыбается:

— Вы участник СВО? — Не дожидаясь ответа, продолжает: — По какому вопросу?

— Я к Наталье Викторовне, по ПТСР.

— Одну минутку, сейчас уточню.

Вскоре девушка возвращается, чтобы сопроводить меня в кабинет.

Сам себе психолог

Наталья Викторовна Семина до начала СВО, будучи депутатом Курганской городской думы, помогала наркозависимым. Часто лично пристраивала их в реабилитационные центры. Она хорошо знает эту беду — у самой вот так сын погиб.

Теперь она помогает участникам СВО, возвращающимся с фронта. В том числе, и с реабилитацией по психологической линии.

Услышав мой вопрос о положении дел с реабилитацией людей с ПТСР в регионе, Наталья Викторовна тяжело вздыхает:

— Ну как тебе сказать… Тяжело идет, очень тяжело. Вот буквально на прошлой неделе направили заявку на специалистов — не буду говорить сколько, но людей не хватает. А они сильно нужны. До смешного доходит, особенно с вагнеровцами. Приходит девочка, начинает с ними заниматься — они сидят, внимательно слушают, отвечают. А после заходят в мой кабинет и смеются: «Наталья Викторовна, мы все понимаем, но мы сами себе такие психологи, на нас это не работает». Ну конечно, а как это будет на них работать? Парни, вагнеровцы, особенно те, кто много лет за решеткой провел, — они знаешь, какие психологи… Когда с ними разговариваешь, непонятно, кому из вас двоих больше помощь нужна.

Наталья Викторовна уверена, что специфика работы с ветеранами не позволяет привлекать студентов вузов. Лучше всего подходят практикующие психологи, предварительно прошедшие переобучение:

— Они уже должны обладать не только навыками, но и опытом. И уже есть, созданы курсы, работает система переобучения. Но психологов все равно не хватает. И это еще многие, кому нужна помощь, не приходят — у парней нет понимания, что им это нужно. После того как вернулись, они вообще ни с кем не говорят, только кучкуются с теми, кто тоже оттуда. Ходят друг к другу в гости, и часто ходят. Выпивают. Хорошо, если жена или родители обратятся. Но жены и родители есть не у всех.

С женщинами тоже работаем, да. Рассказываем, что делать, как себя вести с ними. Сначала занятия групповые для всех, потом, если у кого-то вопросы остаются, с ними занимаются уже в индивидуальном порядке.

Конечно, они сначала с недоверием относятся. А потом раз-раз — и на индивидуальную консультацию пришла. Походила, послушала — и, если сама не справляется, уже приводит мужа. До них надо доносить, что есть мы, что к нам можно прийти, поговорить, рассказать, что беспокоит. А вот пить нельзя, пьянство только усугубляет.

Семина глубоко вздыхает.

«Военный психолог — это рептилия»

Врач-психиатр Николай Яликов (имя изменено по его просьбе) согласился рассказать «Новой газете», с какими вызовами сталкивается официальная российская психиатрия в регионах: специалист как раз курирует в своем учреждении направление по реабилитации участников СВО.

— Я начинал практику еще в 94-м, когда психотерапия в России только зарождалась. Это было тяжелое время и для отечественной психиатрии. Несмотря на то что тогда только закончился Афган, шла первая чеченская, понимания, что такое ПТСР и как с ним работать, толком не было. Подход, согласно которому медицина должна быть доступна, заложенный еще при Семашко, вышел из моды, многим стал казаться нерентабельным. А нового создать в тех условиях было нельзя. Тогда и началась просадка.

Подавленные сильные эмоции всегда вызывают соматические изменения. Тем более если говорить о влиянии на психику в боевых действиях такой интенсивности, как сейчас. В стрессовых ситуациях организм работает по-другому. Это касается не только психического, но и физического здоровья нации. Но внимания этой проблеме — что тогда, что сейчас — уделяют недостаточно. Поэтому у нас и нет нормальных комплексных исследований по ПТСР. Вообще нет — в тех масштабах, которые реально нужны. И сегодня, честно говоря, мало кто готов такими исследованиями заниматься. А это очень серьезный вызов, с таким наша страна раньше не сталкивалась. Вторая Чечня, Южная Осетия, немного Сирии… Раненые были, сложности были, но не так, не в таких масштабах.

Помните, как в 90-х и 2000-х в газетах разной степени желтизны писали про «чеченский синдром»? Это был как раз ПТСР у тех, кто чеченскую войну прошел. Он остро проявился потом, уже на гражданке. В том числе и из-за отношения к ветеранам со стороны общества. Оказалось, что до них никому нет дела. В лучшем случае — не замечали, а то и посмеяться могли. Фраза даже такая обидная была: «Служи, дурачок, — получишь значок».

Тогда, если работодатель узнавал, что сотрудник воевал в Чечне, в отделе кадров напротив фамилии могли поставить и знак вопроса. Вылететь можно было в два счета. Но чаще просто на этапе собеседования был отказ. И вот эти парни уходили в автосервис, охрану, криминал…

А если человек и так переломанный, и физически, и психологически, — как ему все это перенести? Но к психологам тогда ходить было не принято. Да и к кому ходить?.. Поэтому «лечились» водкой.

А сейчас… Такого масштабного вызова, повторюсь, не было никогда. Сложнее сейчас с чувством справедливости. А значит, будет сложнее и с реабилитацией. Пусть это прозвучит как диванная аналитика, но, думаю,

Прямо сейчас у нас на глазах происходит слом прежней системы взаимоотношений.

…Вообще я не люблю делить людей на категории, на плохих и хороших. Экстремальные условия меняют человека. Но есть такой момент: люди с маргинальными чертами характера иногда лучше адаптируются в экстремальных условиях. И потом все это выливается в серьезные проблемы в мирной жизни.

Но давай помечтаем… Было бы здорово, если бы вернувшиеся сами понимали, что им нужна помощь. Но нет. В нашем менталитете, особенно у мужчин, считается, что обращение к психологу — это слабость. Нужно все переварить в себе самостоятельно. К тому же все упирается в специалистов. Их не хватает.

К сожалению, мы не сможем направить на амбразуру студентов или даже обычных гражданских психологов. В случае с военным ПТСР университетских знаний, красного диплома или даже ученой степени — увы, недостаточно. И причина не только в компетенциях.

Жаба должна быть холодной. Хороший военный психолог — это рептилия. А тем, кто только начинает практику, будет сложно абстрагироваться. Студентам или семейным психологам трудно не пропускать травмирующий опыт через себя. Даже я понял, что с возрастом для такой работы уже не подхожу. Наверное, я не очень хороший психолог, потому что, если смотрю «Хатико», начинаю плакать.

Как правило, те, кто возвращается, объединены в закрытые сообщества и предпочитают общаться с такими же, как они. Считаю, что лучшие специалисты по проработке ПТСР — это те, кто сам это видел, смог проработать свою травму и может поделиться не просто знаниями, а личным опытом преодоления. Но этими людьми нужно заниматься, их нужно привлекать.

Я на постоянном контакте с Институтом Бехтерева и недавно задал им вопрос: планируют ли они разворачивать дополнительные мощности для реабилитации и изучения посттравмы? Но мне объяснили, что пока работают в штатном режиме и такой надобности нет.

Если бы это зависело от меня, я бы уже сейчас создал координационный центр с утвержденными программами. И на местах объединял бы людей, готовых помогать!

Волонтеры, психологи, специалисты высшей категории — нужны были уже вчера. Нам необходимы целые команды с программой реабилитации. Однако несмотря на призрачное ощущение скорого финала СВО, витающее в воздухе последние пару месяцев (а значит, и потенциальное возвращение сотен тысяч фронтовиков), подвижек в реализации подобных проектов пока не наблюдается.

Сапер

Екатерине Костиной 36 лет, она предпринимательница из Кургана. Высокая веселая девушка. По работе Наталья часто ездит в командировки по России. Встречи с партнерами по бизнесу, форумы, бизнес-тренинги — девушку сложно назвать домохозяйкой. Однако в последние полтора года к ее маршрутам добавились новые во всех смыслах территории: Донецк и Мариуполь.

Ее возлюбленный Виталий — человек хоть и служивший в армии, но от военного дела весьма далекий. Маркетолог по профессии, важная часть их общей команды. Осенью 2023 года ему пришлось подписать контракт. «Это было предложение, от которого нельзя отказаться», — говорит Наталья, не вдаваясь в детали.

В начале октября она вызвалась лично забрать Виталия в отпуск. И эта последняя встреча произвела на девушку сильное впечатление.

— Я по работе была в Краснодаре. У него как раз отпуск начинался. Мы с ним договорились, что он приедет в Ростов и я его оттуда заберу. Ну чтобы не колесить. С самого начала как мы встретились, чувство такое было, что что-то не то. И как обнимает, и как говорит. Я у него: «С тобой все хорошо?» А он: «Да, все нормально», — и улыбается, а улыбка странная, как будто неживая.

Едем с ним, молчим. Обычно он как начнет рассказывать что-то — его уже не заткнешь, все только за животы держатся. А тут… лицо вроде то же, голос его — но энергия такая тяжелая. Хотя в боевых действиях — ну как мне рассказывает — он не участвовал. Не штурмовик, не танкист, не дроновод. Он сапер у меня.

Пока ехали, он все два дня и промолчал. Вот за семь лет, сколько с ним вместе, я его таким ни разу не видела. Хотя где мы с ним только не бывали. Мы познакомились с ним в 2018-м на рок-фесте. Он тогда весь за рок был, всегда любил причипуриться. Если на фестиваль едем, то чтоб без ирокеза, или африканских косичек, или дредов — никогда такого не было. А тут приезжаем — а он форму не снимает. Ночью не спит, только курит. Из комнаты на кухню, с кухни на балкон. Друзья не интересны, сходить куда-то — не хочу. И так неделю. А я ж баба такая, если что не устраивает — сразу в лоб. Утром захожу на кухню: Виталий Андреевич, что это, скажите, за херня? Он че-то отнекивался, какие-то шутки пытался отпускать. А потом рассказал…

К дому без противогаза было не подойти. Блевали они прямо в противогазы, просто так ведь тело не достанешь. Они этих покойников «кошкой» сутки тягали, а те разваливались, и все это надо было собирать. И все — теперь почти каждую ночь, стоит только задремать, перед глазами черви эти.

Сейчас он снова там. Мы когда с ним созваниваемся, я спрашиваю: ты как? Говорит, все так же, но уже привык. В мае приедет.

По словам Натальи, в настоящий момент она занимается поиском психолога, который поможет Виталию прийти в норму после возвращения из зоны боевых действий.

— В Кургане с этим сложно, говорит она. — Толковые специалисты есть в военном госпитале в Екатеринбурге. У нас, конечно, тоже есть, но я, если честно, не уверена, что они могут помочь. Мне коллега как-то скидывала несколько контактов. Я посмотрела одну, из Тюмени. Слушай, она вроде и психологиня — ну а еще таролог, с эзотерическими практиками. Я вообще офигела знатно от этой штуки. Оказывается, все наши замечательные эзотерики, нумерологи и прочая нечисть тоже метят туда. В психологи. Типа, они сейчас тоже будут лечить этих ребят… Ох, чувствую, начнется! Оттуда же еще и зэки придут…

Кроме Витальки у меня много знакомых на ***. И прям сразу видно, кому помощь точно нужна будет. И как все эти гадалки-экстрасенсы им будут помогать? Я вижу, что нехватка жесткая. Специалистов мало, а «психологинь» — как дерьма за баней.

Дело молодых

Татьяна Рослякова (имя изменено) — практикующий психолог, специалист одного из уральских государственных центров, помогающих семьям мобилизованных. Она рассказывает о тех вызовах, с которыми ей приходится сталкиваться в своей работе.

Если парень в 22–24 года отслужил и вернулся, ему нужны те же эмоции — он купит мотоцикл, начнет прыгать с парашютом или, наоборот, будет строить семью. За счет внутреннего ресурса, увлечений и более дружелюбного социума он постепенно возвращается в норму.

Проблемы начинаются у тех, кто попал на *** в более зрелом возрасте — 30–35+. У тех, кого мобилизовали или кто подписал контракт, не имея боевого опыта. Для них *** — гораздо больший стресс, чем для молодежи. Первый слом происходит уже после попадания в зону боевых действий. А что дальше? Ротации нет. А конфликт затяжной. И вообще, отправляясь туда, никто из них не представлял, что это такое.

Вернувшись (а сегодня приезжают в основном по ранению), они видят, что жизнь людей в целом не сильно изменилась: кафе работают, кино показывают, все как веселились, так и веселятся. И давайте будем честны — общество в основном остается равнодушным к ним. В восприятии участника это выглядит как диссонанс — и происходит следующий слом.

Добавим кризис среднего возраста, наслоившийся на боевой опыт, — и оказывается, что они больше не могут найти себя здесь. Усиливаются депрессивные состояния, многие начинают пить.

Больше всего обращений стало поступать с начала прошлого года, когда мужья стали возвращаться по ранению или приезжать в отпуск. После первой командировки чаще все оставалось, как прежде, но через полтора-два года их было уже не узнать.

Нет, я не могу сказать, что рукоприкладство характерно для всех или для большинства. Нам об этом рассказывают редко. У наших женщин ведь какой менталитет? Мы очень терпеливы, и «выносить сор из избы» никто не любит — только в крайних случаях. Но в этом и опасность.

Месяц назад ко мне на горячую линию попала девушка в истерике. Она рассказала, что муж приехал в отпуск, а на следующий день ворвался на кухню с бешеными глазами, накинулся на нее, размолотил миксер и кофемолку. Оказалось, он испугался звука моторчика (он отдаленно напоминает звук, который издают дроны. — Ред.). Позже, придя в себя, он этого не вспомнил — все произошло на автомате. Извинился. Через неделю, не дожидаясь конца отпуска, уехал обратно. Но теперь она боится с ним жить и не знает, что делать…

И таких историй — не одна и не две. Кто-то боится смартфонов, у других — резкая реакция на прикосновения, многие теряют контроль от звуков. Мнительность, подозрительность, замкнутость — самые распространенные симптомы ПТСР. В той или иной мере они есть у всех, кто приходит с СВО. Специально для них в фондах «Защитники Отечества» организуют тренинги. С ними работают психологи — и в группах, и индивидуально. Сейчас это, пожалуй, единственное место, где можно бесплатно получить поддержку.

Хотя все зависит от региона и вовлеченности местных властей. На заседаниях думских комитетов вопросы помощи участникам СВО и их семьям поднимаются регулярно. За тем, чтобы не было эксцессов, следят и в Москве. Это одна из приоритетных задач. Но все упирается в бюджет и специалистов.

И поэтому да — именно семьям приходится или исправлять, или терпеть то, что сделала с человеком ***. Потому что система не готова. Это как с коронавирусом: тоже годами оптимизировали медицину, сокращали расходы… У меня мама врач, и я знаю, что тогда творилось.