Ольга Матвеева, молекулярный биолог, исследователь онколитического вируса «Сендай», много лет назад провела «острый эксперимент» — опыт на самой себе. С помощью коллег по научной лаборатории в США она из собственных раковых клеток и вируса создала вакцину, предотвратив, как считает сама Ольга, развитие метастазов.

Исследования по борьбе с раком с помощью иммунотерапии проводят разные научные институты и фармацевтические компании в мире. Во время пандемии фармгиганты использовали опыт создания вакцин против рака, чтобы разработать вакцины против ковида. А недавно российский Национальный исследовательский центр эпидемиологии и микробиологии имени Гамалеи, известный нам по вакцине «Спутник», объявил, что разработал препарат «от всех видов рака».

Наш разговор с Ольгой Матвеевой состоит из двух частей. Первая — о той самой чудо-вакцине, которой Центр имени Гамалеи обещает лечить от рака россиян уже в 2025 году. Возможно ли такое чудо? Вторая — о том, как еще могли бы лечить рак в мире, но почему-то этого не делают.

— О вирусной природе рака и о возможности создания вакцины против него микробиологи спорили еще в допенициллиновую эпоху. Что это такое на самом деле — вакцина от рака?

— Я внимательно слежу за тем, что делается по этой теме в США, в российской прессе я вижу очень много упоминаний об мРНК-вакцинах от рака. Собственно говоря, мРНК-вакцины от ковида возникли на платформах вакцин, которые очень давно разрабатывались разными компаниями именно против рака. Вакцины, которые предотвращают заболевание определенным типом рака, уже существуют.

— Если вы говорите о вакцине против рака шейки матки, то этот препарат напрямую вакциной от рака не назовешь: она защищает от вирусной инфекции, которая потом может вызвать рак.

— Совершенно верно, есть онкологические заболевания, которые вызываются вирусами; в частности, рак шейки матки вызывается папилломавирусом человека. У мужчин это редкость, но последствия папилломавируса тоже бывают. Компания Merkc разработала вакцину, которую должны получать дети и подростки. Вакциной против рака ее называют в просторечье, но все-таки это правильно. Человек на самом деле получает прививку материалом вируса, иммунная система учится распознавать этот вирус и зараженные им клетки, поэтому, если потом человек заражается, этот вирус не может вызвать у него рак. Это вакцина, которую человек получает именно профилактически.

Но на этом тема с профилактической вакциной против рака практически заканчивается. Те препараты, о которых в последнее время особенно много говорят, — это вакцины лечебные.

— Их получает тот, кто уже заболел?

— Если человеку уже поставлен диагноз, но стандартные методы терапии ему не помогают, есть такая идея: вакцинировать пациента от его собственного рака, научить его иммунную систему лучше распознавать его собственные раковые клетки.

Классический вариант мРНК-вакцин, над которыми работают в США, устроен так. У человека берется его опухолевый материал. Необязательно послеоперационный, можно брать из парафиновых блоков или даже из стекол. Потом делается сиквенс, то есть определяется нуклеотидная последовательность в его раковых клетках. То же самое делается из здоровых клеток крови. Потом материалы сравнивают и находят какие-то кусочки белка, пептиды, в которых, в отличие от здоровых, есть ошибки. Этим раковые клетки отличаются от нормальных.

Тут начинается биоинформатическая часть. Нужно понять, чем именно пептиды «с ошибками» отличаются от нормальных, и иммунизировать человека именно этими кусочками — ненормальными. Это можно сравнить с тем, как у преступника находят некие черты, отличающие его от нормальных людей, сообщают их полиции, и той легче преступника найти.

То же самое происходит в России. Я разговаривала с некоторыми специалистами Центра Гамалеи, это очень высококвалифицированные ученые, глубоко преданные своему проекту, готовые работать по 14 часов в день. Невероятно пламенные, прекрасные люди. Я уверена, что в других институтах, которые занимаются РНК-вакцинами, тоже есть совершенно восхитительные специалисты. Но когда начинаешь читать интервью на эти темы, волосы встают дыбом. С одной стороны, прекрасная наука, великолепные специалисты. С другой — очевидные признаки того, что идет строительство «потемкинских деревень».

— Давайте тогда разделим ученых и администраторов, которые дают интервью.

— Да, их надо разделить. Даже у некоторых ученых, находящихся в центре этих проектов, от интервью администраторов встают волосы дыбом.

— Что именно рассказывают администраторы?

— Нам рассказывают, что эксперименты на мышиных и других моделях проведены, результаты получены и в 2025 году уже начнется лечение пациентов. Об этом любит говорить Вероника Скворцова, глава Федерального медико-биологического агентства. Она рассказала Путину о разработке уникальных вакцин от рака и аллергии.

Все-таки одну вакцину для всего они не обещают, везде фигурирует вакцина персонализированная. Я не люблю применять научные термины, но здесь без них не обойтись. То, чем отличается раковая клетка от нормальной, называется неоантиген. Это как раз те черты, по которым можно «отловить преступника». И они действительно могут быть разными, хотя могут быть и одинаковыми. Например, у многих меланом есть определенные одинаковые неоантигены. Не у всех, но встречаются часто. Однако в принципе это действительно индивидуальная вещь, и, скажем, при одинаковых раках молочной железы у кого-то может быть три неоантигена, а у кого-то — триста. Это вещь действительно персонализированная.

— Если вынести за скобки интервью администраторов и «потемкинские деревни», что именно изобрели в Центре имени Гамалеи? Что это будет означать на практике для пациентов?

— Общий подход — это не их изобретение. Логика, алгоритмы здесь такие же, как в разработках компаний Merck, Pfizer и других в США и в мире. Вначале у пациента индивидуально берут опухолевый материал и нормальные клетки. Дальше начинается процесс сиквенса: вычитываем код генома для этого человека, нам нужны именно его белки. В итоге мы получаем как бы две «книжки», которые нужно сравнить друг с другом. «Слова» в них — это пептиды, а белки — «предложения», составленные из «слов». Разница между «книжками» может быть всего в нескольких отдельных «словах», но выделить их — это уже компьютерная задача.

В итоге мы находим «неправильные слова», их нужно закодировать в мРНК, а потом с помощью липидных наночастиц (так же, как это было устроено в мРНК-вакцинах против ковида) ввести пациенту. Когда они уже будут в клетке, иммунная система сможет показать их другим клеткам, тем, которые должны убивать раковые. И наша «полиция» уже прицельно стреляет по «преступникам», зная их приметы. Это общий принцип, по которому устроена мРНК-вакцина против рака. То есть бывают другие варианты вакцин, менее изученные, но я говорю об основном принципе действия именно мРНК-вакцин.

— Каждый раз вакцина делается для конкретного пациента из его собственных раковых клеток?

— Совершенно точно.

— А то, что нам обещают против «всех видов рака», касается исключительно метода?

— Да, потому что именно метод работает для разных видов рака.

— Каждый раз персонально для пациента — это, наверное, безумно сложная и дорогостоящая процедура? Мы с вами помним, как разрабатывались мРНК-вакцины против ковида, а тут не одна на всех, а каждый раз для одного пациента?

— Конечно, это непросто и недешево. Например, сиквенс нужно провести дважды для каждого человека. Сейчас, насколько я знаю, в России нет таких коммерческих лабораторий, куда каждый может прийти и заказать сиквенс. В Центре Гамалеи мне говорили: предполагается, что онкоцентры и больницы будут сами секвенировать, а в институт передавать готовые результаты для производства вакцин.

Есть другие способы иммунотерапии, и материалы пациентов для этого посылают в Германию и в Израиль. Мне говорили, что существует план массовой посылки биоматериалов для сиквенса в Китай. В России, конечно, во многих институтах есть секвенаторы, но нигде это нельзя поставить на поток, нигде это нельзя делать массово.

— Почему?

— И сами секвенаторы — вещь недешевая, и каких-то реактивов может не хватать из-за санкций. И биоинформатическая часть не настолько проста. Важно не только найти «неправильные слова», они должны еще уметь садиться на определенные молекулы. Грубо говоря, они должны на определенные «буковки» начинаться, на определенные «буковки» заканчиваться, еще в середине у них должны быть конкретные «буковки». Есть пептиды, которые не подойдут для иммунизации. Их надо еще проанализировать, потом синтезировать — в общем, задача непростая. Несколько лет еще точно потребуется, чтобы это помогало пациентам.

А если говорить о том, чтобы что-то взять у пациента, что-то ему ввести, а потом сообщить, что он вакцинирован, так это действительно можно делать хоть в этом году. С 2025 года для таких персонализированных вакцин принимается закон, по которому они не требуют клинических испытаний. И это тоже вещь двоякая. С одной стороны, это хорошо, потому что при персонализированном подходе к лечению рака очень тяжело организовать высококачественные клинические испытания, это трудно и дорого. С другой стороны, это делает дорогу к «потемкинским деревням» еще шире и лучше вымощенной.

— Почему вы считаете, что здесь есть признаки «потемкинских деревень»? Мы, конечно, помним именно историю с «эпивак-короной», но все-таки речь идет о тяжелой болезни.

— Основной признак вероятной новой «эпивак-короны» в том, что нет публикаций. В Центре Гамалеи говорят: мы провели испытания на мышах. Очень хорошо, но почему вы не публикуете данные? Для того чтобы лекарство пошло в клинику, должны выйти десятки публикаций о том, как это все работает на первом этапе, на втором, как удается загрузить мРНК в липосомы — капельки жира, с которыми они попадут в организм. Когда всё рассказывают исключительно прессе и в терминах «опухоль стабилизируется», это действительно начинает напоминать «эпивак-корону». Кстати, в интервью Вероника Скворцова говорит: у мышей опухоль стабилизируется. Скворцова не говорит, что мыши живут дольше, не говорит, что они вылечиваются.

— В Центре Гамалеи действительно разработали новый продукт, который его создатели готовы выпускать и применять для пациентов в России? Или они просто описали общий принцип действия мРНК-вакцин от рака, который в мире и без них известен?

— По их словам, у них есть много неких секретов, которые делают технологию гораздо лучше. Сама логика та же, в ней ничего нового, об этом я знаю из разговора с одним из сотрудников Центра Гамалеи. Но у них, может быть, загрузка мРНК в липосомы более эффективная, может быть, еще что-то. То есть на каждом из этапов у них может быть какое-то ноу-хау. Но какое именно — неизвестно, они по этому поводу ничего не публикуют.

— А сам продукт? Как понять, есть он или это только описание технологии?

— Это понять невозможно, потому что нет публикаций.

— Может быть, это научное достижение, коммерческая тайна, о которой не хотят рассказывать конкурентам?

— Это я могу понять. Но почему тогда они не получают патент? Как иначе проверить, что обещанное средство существует и работает? Когда вообще нет публикаций, когда нам только рассказывают про огромный секрет, у других ученых нет никакого способа проверить правдоподобность подобных заявлений.

— А у пациентов?

— Теоретически в такой ситуации можно вколоть пациенту что угодно и объявить, что ему дали лекарство от рака. Легче не стало? Ну, бывает, помогает не всем. И это, кстати, правда.

— Действительно не всем может помогать?

— Могут быть, скажем, такие неудобные для загрузки в иммунную систему неоантигены, что система не сработает. Опухоли бывают настолько хорошо запрятаны в организме, этот «преступник» может так хорошо маскироваться, что «полиция» его не распознает. Так тоже бывает.

— И при этом, как вы сказали, такая персонализированная вакцина, сложная и дорогая, будет применяться без клинических испытаний? Где тогда брать данные об эффективности препарата? Хотя бы теоретические?

— Вот хоть бы об опытах на мышках что-нибудь опубликовали, прежде чем говорить что-то прессе. Нет ничего.

— Предположим, гипотетический пациент соглашается на такое лечение. Он же задаст вопрос об эффективности? Он спросит, на сколько процентов успеха можно рассчитывать. Что ему будут отвечать?

— Ему будут отвечать, что это неизвестно, клинических испытаний не было, это индивидуализированная терапия, будем надеяться на успех. И таких пациентов, которые придут за этим лечением, будет несметное число. Больные раком в отчаянье ждут лекарства.

— Чем это отличается от визита к шаману, который уверяет, что может вылечить рак корой дуба?

— В том-то и дело, что тут это отличается красивыми словами о вакцине. И особенно обидно, что за этим стоят суперученые, которые действительно занимаются такими разработками и могут со временем добиться успеха.

— Как должны выглядеть клинические испытания, когда лекарство в каждом случае подбирается индивидуально? Как это происходит в мире?

— Прежде всего должны быть опубликованы доклинические испытания. Если у вас мышка дольше живет с такой вакциной, расскажите об этих этапах. Хоть какие-нибудь статьи должны быть. Я нашла только одну диссертацию на эту тему, и то не о раковых, а о других мРНК-вакцинах.

— Как поступают крупные западные компании? Скажем, Merck проводит испытания?

— Испытания проводят, причем огромное количество доклинических испытаний провели еще до ковида. И есть сотни опубликованных научных работ.

— Кто в мире сейчас ближе всех к созданию препарата? Или хотя бы к клиническим испытаниям?

— Некоторые большие фармацевтические компании очень близки к результату. Например, вакцина mRNA-4157/V940 — совместная разработка Moderna и Merck, направленная на меланому, успешно перешла в III фазу клинических испытаний. BioNTech и Genentech проводят II фазу клинических испытаний вакцины Autogene Cevumeran для пациентов с удаленной панкреатической аденокарциномой, цель — предотвращение рецидивов. Вакцина BNT116, разработанная компанией BioNTech, находится на II фазе клинических испытаний, речь идет о немелкоклеточном раке легких. Компания Moderna активно исследует вакцину mRNA-4359, направленную на стимуляцию иммунного ответа против различных видов солидных опухолей, включая меланому и рак легких, они находятся в I фазе клинических испытаний.

— Как они проводят испытания? Берут пациента, согласного получить такую вакцину?

— Да, именно так. Можно сравнивать с историческим контролем, смотреть, началась ли у человека ремиссия. Можно следить за онкомаркерами, можно следить за динамикой опухоли, за метастазами. Сейчас очень много методов визуализации: КТ, МРТ, ультразвук и так далее. Можно делать при этом публикации по отдельным пациентам.

В Петербурге НИИ онкологии имени Петрова уже лет пятнадцать занимается противораковыми вакцинами, только это не мРНК, а другие. Врачи делают лизат из опухоли пациента и вводят его с дендритными клетками.

Это известный подход, более старый и традиционный, он малоэффективен, но в некоторых случаях таким методом пользуются. Но я и тут не нашла ни одной публикации хоть об одном клиническом случае.

— У вас был собственный опыт применения противораковой вакцины на основе онколитического вируса, с которым работал ваш папа. Что это за вакцина?

— Здесь мы заходим на тонкий лед, потому что это не были официальные испытания. Это именно наша семейная история, с которой все началось случайно. В 1968 году моя бабушка умирала от рака. А мой отец тогда работал с вирусом «Сендай», склеивал с его помощью клетки. Ситуация у бабушки была безнадежная, и у отца возникла идея ввести ей этот вирус. Это был практически такой же случай, как когда-то врачи испытывали лекарства на себе. У бабушки наступила временная ремиссия, но через какое-то время она все равно умерла.

— Онколитические вирусы — это те, которые способны разрушать раковые клетки. Что за зверь вирус «Сендай»? И почему ваш папа решил использовать именно его онколитические свойства?

— Вирус «Сендай» известен вирусологам с 1950-х годов. Он обладает разными свойствами, но конкретно в 1960–1970-х годах его использовали как «молекулярный клей», чтобы склеивать клетки и получать химеры. В 1984 году ученые получили Нобелевскую премию за открытие способа призводства моноклональных антител на основе свойств этого вируса, но потом появились другие способы склеивать клетки, и вирус «Сендай» ушел на периферию в исследованиях.

Это мышиный вирус, безопасный для людей. И если говорить вообще об онколитических вирусах, это должны быть безвредные вирусы, не вызывающие заболевания у человека.

И вот мой отец сидел и склеивал клетки с помощью вируса «Сендай», а рядом умирала его мама. У нее были множественные метастазы, она уже не узнавала никого, потом впала в кому. И отцу пришла в голову эта сумасшедшая идея: а может быть, вирус попадет в опухоль, склеит раковые клетки и так далее… Дело в том, что когда раковые клетки склеиваются вместе, то получается такой клеточный комплекс — синцитий, многоядерная структура, после этого раковые клетки не могут делиться и погибают, образуя очень иммуногенную структуру, которая обучает иммунную систему. Это было известно.

Почему мой отец решил, что можно его использовать, я не знаю.

Сейчас, наверное, кто-то скажет: как же он стал испытывать вирус на человеке, не испытав на мышах? Но тут как раз и проблема в том, что на мышах его испытывать крайне трудно, потому что у них этот вирус подавляет иммунную систему. И представьте себе отчаяние, когда близкий вам человек умирает, а у вас перед глазами в лаборатории тонны вируса, который теоретически может помочь.

У бабушки после внутрикожных инъекций вируса наступила ремиссия, которая длилась несколько месяцев. Она пришла в сознание, врачи очень удивлялись. Бабушка вышла из комы и стала узнавать родственников, это выглядело как настоящее чудо. Но потом болезнь вернулась.

Через 15 лет заболел еще один наш родственник, у него был неоперабельный рак простаты, страшные боли, метастазы, его отправили домой на паллиативное лечение, и он уже не вставал с кровати. У отца было очень много вируса, который в его лаборатории, в онкоцентре на Каширке, производили совершенно для других целей. Отец многократно вводил родственнику этот вирус подкожно. У человека наступила ремиссия, он начал ходить. Опухоль и видимые метастазы исчезли и больше не появлялись. И больше 20 лет человек прожил без признаков рака. Дело было в маленьком городке, где все друг друга знали, и когда наш родственник встал со смертного одра и его снова стали видеть на улицах, бабки ходили крестились. После этого к отцу стали обращаться другие безнадежно больные. Многим лечение не помогало, но были люди, у которых наступала очень долгосрочная ремиссия, исчезали метастазы.

— Как получилось, что вы решили использовать этот вирус?

— Я уже жила и работала в Америке, и у меня был этот вирус, привезенный из России. Мы его на всякий случай нарастили в США. Были американские компании, готовые сделать это для нас достаточно дешево. Проблема в том, что для официальных клинических испытаний вирусный препарат нужно тщательно очищать, а это крайне дорогостоящая и технологически трудная процедура. Однако для себя я воспользовалась неочищенным вирусом.

В России с производством вируса «Сендай» в промышленных масштабах для клинических испытаний есть другая трудность. Наращивать вирус надо в специальных особо чистых яйцах, свободных от патогенной флоры, а в России такие не производятся. Я давала этот вирус в российские лаборатории, с ним проводили много интересных исследований на разных раковых клетках, очень много удалось о нем узнать, но для массового производства надо закупать такие яйца в Германии.

В Америке у меня этот вирус валялся в специальном морозильнике в лаборатории. Дальше — просто совпадение. В 2006 году у меня обнаружили рак яичника, гигантская опухоль — 24 сантиметра. И тут я подумала: раз такое дело, я могу всему миру продемонстрировать онколитические свойства вируса «Сендай». Это было очень наивно.

— Почему наивно?

— Потому что, конечно, это так не делается. Нужны большие доклинические и клинические исследования. Когда делали операцию, выяснилось, что у меня очень агрессивная форма рака. К тому же опухоль гигантская. Я стала смотреть статистику: и химиотерапия, и радиотерапия почти не помогали. Но я заранее все подготовила, потому что думала о том, что надо публиковать статью, надо показать на американском материале, что «папин» вирус работает прекрасно.

Очень трудно было получить кусочки собственной опухоли, за это пришлось отдельно вести борьбу. Это же испытание на людях, и все очень боялись. И потом, кровь, опасный биологический объект, а она точно есть в опухолевых кусочках, и так далее. Мы с друзьями это все преодолели, раздобыли кусочек моей опухоли и приготовили из нее вакцину.

Конечно, это не мРНК-вакцина, с которой мы начали разговор. Это дезинтегрированные раковые клетки — старинный способ. Но он тоже персонализированный, увы, его трудно масштабировать.

Инъекции я делала раз в неделю на протяжении двух месяцев. Есть способ проверить, есть ли иммунитет, на своей раковой клетке с помощью кожной пробы: если на месте укола с антигеном возникает большое красное пятно, значит, существует сильный иммунитет к чему-то чужеродному, в моем случае — к собственным раковым клеткам. Я провела такую пробу и дальше была спокойна, что у меня не будет метастазов. Хотя при таком раке, как у меня, шанс на то, что метастазы появятся в течение пяти лет после операции, максимальный. С тех пор 18 лет я живу, ни опухоль, ни метастазы не возвращаются.

— Если онколитические свойства вируса «Сендай» известны, а они явно известны не только вам, то почему на его основе до сих пор не создана вакцина для широкого применения?

— Есть препятствия, причем одни серьезные, а другие довольно смешные. Помните, я сказала, что это вирус мышиный? И вот тут уже возникают два просто гигантских препятствия, просто Великая китайская стена, через которую невозможно перепрыгнуть.

— Первое — что нельзя проводить испытания на мышах?

— Конечно. И на крысах, и на хомяках, вирус заражает всех грызунов. Этот вирус подавляет у них иммунитет, поэтому модель подобрать очень трудно, иногда невозможно. Второе, что еще больше усложняет испытание: вируса «Сендай» боятся во всех вивариях. Вы везде прочтете, что это крайне контагиозный мышиный вирус, то есть вы заражаете одну мышь, а потом у вас заболевает весь виварий, всех мышей надо забивать, устраивать колоссальный карантин, и все опыты погибнут.

Один коллега в Университете Джона Хопкинса заинтересовался моим исследованием. Он работал с глиомой головного мозга, и я послала ему вирус. Он тут же убедился, что вирус на глиомные клетки прекрасно действует. Он даже нашел подходящие для исследований мышиные глиомные клетки. Нашел какие-то деньги на исследования. Но как только он принес в виварий своих мышей, против него ополчились все коллеги. Какое-то время он держал мышей у себя дома, но потом от идеи отказался — без вивария этим заниматься невозможно.

О второй причине, по которой невозможно заниматься этими исследованиями в России, я уже сказала: нет свободных от патогенов яиц, их очень сложно закупать.

Дважды я вылечивала вирусом «Сендай» от сравнительно безнадежных онкологических заболеваний свою собаку. Высококвалифицированные ветеринары-онкологи говорили, что собака обречена, а она жила без признаков вернувшегося рака много лет. Потом с помощью инъекций вирусом «Сендай» удалось помочь собаке соседей. Были еще удачные случаи с этим вирусом в лечении опухолей собак в Москве, мы публиковали об этом статью.

Разнообразными онколитическими вирусами для людей и животных занимаются в Москве, в Институте молекулярной биологии имени Энгельгардта. Опыты проводят сразу с панелью вирусов, но разрешения от главного ветеринара страны именно на лечение собак нет. Другое дело, что неофициально собак в Москве вирусами как-то лечат.

Сейчас в Онкологическим институте имени Герцена начинают клинические испытания внутривенных инъекций смеси четырех онколитических вирусов под названием «Энтеромикс». У коллег в Институте молекулярной биологии исследуется много прекрасных и интересных онколитических вирусов, есть хорошие доклинические результаты.

— Проблема с мышами касается всех онколитических вирусов?

— Нет-нет, только «Сендай». Этот вирус известен, с ним многие готовы работать, в США на нем пытались создать детскую вакцину, потому что он для людей совершенно безопасен. Но из-за того, что он опасен для мышей, с ним очень трудно работать в модельных системах.

В США многие университеты и институты занимаются онколитическими вирусами. У человека есть вирусы, не вызывающие заболеваний. Есть вирусы вакцинные — заранее ослабленные и неопасные для человека. Есть вирусы животных, неопасные для человека. Методами генной инженерии их можно модифицировать, но и некоторые не модифицированные вирусы могут быть полезны, на их основе тоже можно делать онколитические препараты.

— Правильно ли я понимаю, что существует куча вирусов, которые могли бы лечить рак?

— Это основано на том, что в организме одни и те же системы убивают раковую клетку и убивают клетки, зараженные вирусом. Поэтому раковые клетки эволюционируют так, чтобы убрать из самих себя способность убивать вирус или как-то на него реагировать. Таким образом они маскируются. То есть раковая клетка, чтобы спрятаться от иммунной системы, убирает из себя всю вирусную «сигнализацию», которая может ей сообщить о вирусной тревоге. Она это делает, чтобы стать невидимой, тихо сидеть и творить свое преступление. Но именно из-за этой «тишины», из-за того, что раковая клетка выключила себе всю «сигнализацию», она не может сама обнаружить появление вируса. Поэтому многие вирусы, безопасные для человека, находят в организме раковые клетки и селективно убивают их. При этом начинается цепная реакция: вирус убил одну раковую клетку, размножился в ней, а рядом другие раковые клетки — и «детки» вируса идут их тоже убивать. Так опухоль может лизироваться и самоликвидироваться.

Вдобавок, когда опухоль лизируется, она сообщает иммунным клеткам организма: вот она я, смотрите, так выглядит раковая клетка. И тут сигнал опасности начинает звучать в организме во всю мощь, иммунитет может начать атаку на метастазы.

— Любой вирус, который неопасен для человека, может быть онколитическим?

— Не каждый безобидный вирус, но многие. Вирус должен уметь цепляться к раковой клетке, реагировать с ее наружными вирусными рецепторами. Это как замки на клетке, а у вируса должны быть «ключики». Не у всех вирусов есть достаточное количество нужных для входа в клетку «ключиков». Онколитические вирусы — это те, которые обладают такими «ключиками», причем преимущественно для входа именно в раковые клетки, которые, становясь раковыми, меняют свою систему «замков».

Кроме того, вирусу в раковой клетке должно хватать ферментов и механизмов, чтобы размножиться, а их достаточно не у всех клеток. В Институте молекулярной биологии подбирают панель, скажем, из 20 онколитических вирусов, берут опухолевый материал конкретного пациента, изготавливают из него культуру клеток, потом среди двух десятков вирусов находят те, которые лучше всего подходят именно этому пациенту.

Одна из старейших разработок на ту тему проводилась в Mayo Clinic в Рочестере. Прекрасная команда исследователей еще лет двадцать назад начала применять вакцинный вирус кори и вирусные конструкты на его основе к разным опухолям. У них были потрясающие результаты. Небольшие клинические испытания они проводят прямо у себя в своей клинике. И у них есть огромное количество публикаций на эту тему. Они же пробуют применять вирус везикулярного стоматита. У исследователей этой клиники есть собственный виварий, а вирус кори принадлежит к тому же семейству, что и «Сендай». Я рассказывала коллегам об опыте отца с «Сендаем», но они пока не могут реализовать и получить одобрение FDA даже на свои конструкты. То есть ученые с мировым именем и то не могут внедрить в США вирусные препараты против рака в широкомасштабную практику. Слишком дорого стоят клинические испытания.

— Человечество бьется над проблемой рака, а тут можно решить дело вирусами — и не получается внедрить? Разве так может быть?

— Есть один вирус, который в США внедрен и легализован, это конструкт на основе вируса герпеса. Он помогает, хоть и далеко не во всех случаях, людям с меланомой.

Был еще легализован один вирус в Латвии, в Риге, но это как раз печальная история. За этими исследованиями стояли очень талантливые ученые, у них был прекрасный вирус и много успешных пациентов. Занималась этим и даже организовала научно-исследовательский институт Айна Муцениеце. Она умерла еще до вступления Латвии в ЕС, но ее последователи добились того, что в их стране этим вирусом всех лечили бесплатно. Разработчики пробовали легализовать свой метод в Евросоюзе.

Производителям дали время на исправление недоработок, но они с этим не справились. До сих пор в Латвию едут пациенты чуть ли не со всей Европы и даже из США, но доказать эффективность препарата, увы, нельзя. Хотя задел был великолепный.

— И все-таки: почему такое в общем-то давно и хорошо изученное явление, как онколитические вирусы, не применятся широко для лечения людей? Что мешает?

— Проведение более-менее хороших клинических испытаний в США стоит более 50 миллионов долларов. Это доступно только фармацевтическим гигантам. В России дешевле, но отсутствует масса других важных компонентов для проведения хороших клинических испытаний.

— Да, но речь идет о раке, на его исследования уж всяко тратят миллиарды.

— На самом деле в Онкологическом институте имени Герцена есть большой интерес к онколитическим вирусам. Там начинаются клинические испытания и уже записалось несколько тысяч потенциальных пациентов. Сейчас коллеги в самом начале пути, массовые клинические испытания только раскочегаривается. Хочется пожелать им всяческих успехов.

— Но ваш отец еще в 1968 году…

— И «генетика — продажная девка империализма».

— Вот именно. Биологическая школа была в свое время подорвана, а потом это сказалось на том, что в медицинских кругах отечественным разработкам верили меньше. А уж тех, кто предлагал лечить рак вирусами, воспринимали просто как психов, которых надо гнать поганой метлой.

— По вашим рассказам, и в США этим занимаются, а реального лечения нет?

— В США это тоже не стало мейнстримом, сама терминология, связанная с онколитическими вирусами, появилась в большей степени в XXI веке. В Германии, я знаю, шли работы. Отдельные исследователи есть, но массово ничего не происходит.

— Вакцины на основе онколитических вирусов, мРНК-вакцины, другие методы… За чем, по-вашему, будущее в лечении рака?

— В каждом методе свои достоинства и недостатки. Классические подходы, химиотерапия и облучение убивают быстро растущие клетки. Но многие опухоли состоят из медленно растущих клеток, и в таких случаях химия и облучение могут принести больше вреда, чем пользы, потому что иммунные клетки тоже относятся к быстро делящимся. В таком случае химиотерапия и облучение убьют их в первую очередь, а раковые клетки останутся невредимы.

Иммунотерапевтические методы, таргетная терапия все-таки предполагают более персонализированный подход, а персонализация терапии в России не развита. Каждый из этих методов сам по себе, возможно, не будет стопроцентно эффективным, но их можно совмещать, и противораковый эффект будет усиливаться. Мы с вами говорим о подходах, основанных на том, чтобы научить иммунную систему узнавать рак и убивать раковые клетки. Это всё очень перспективные подходы.

В России есть прекрасные, пламенные ученые, они хорошо знают, что делают их коллеги в мире, создают собственные талантливые разработки. Они могли бы перенимать опыт и делиться своим опытом. Но все ломается, когда дело доходит до «потемкинских деревень», которые так хорошо строят чиновники и рекламирует федеральная пресса. Именно поэтому мне очень больно слышать, как в России говорят: в 2025 году мы всех раковых больных будем лечить новой мРНК-вакциной. Это, конечно, вранье, которое бросает тень на талантливые разработки для лечения рака.

* Минюстом РФ внесена в реестр «иноагентов».