Тот факт, что сознание современного человека упрощается, выглядит очевидным. Об этом свидетельствует, к примеру, повсеместно распространяющаяся конфликтофобия. На бытовом уровне она проявляется как страх перед конфликтом, что, казалось бы, очевидно. Но об этом явлении можно говорить не только в психологическом, но и в мировоззренческом плане.

В России 90-х, предпосылаясь либерализацией жизни, конфликтофобия принимала форму нравственной всеядности в противовес требовательной морали «строителей коммунизма». Сегодняшний мир ушел далеко от противоречий рубежа веков и существует в парадоксальной конфигурации. Глобализм не отменяет границ, а устанавливает их заново, еще жестче подчиняя планету экономическому тоталитаризму. В то же время диффузия общественной жизни в «виртуал» превращает в фикцию и единое культурное пространство, и единое «человечество».

Ведь чтобы испытывать конкретное культурное влияние, человек должен быть ментально сформирован подходящим для этого образом. В противном случае потребитель информации не выходит за границы утилитарно-бытового отношения к реальности.

Все помнят, как просто было поддерживать иллюзию личной свободы и безопасности, еще несколько лет назад, когда мировые конфликты для потребителя медиаконтента носили чисто виртуальный характер. Идейные столкновения не выходили за границы соцсетей, оставаясь уделом интеллектуалов, а публичное слово все больше утрачивало свой вес. Мода на «толерантность», порывающую со здравым смыслом, таким образом, тесно связана с установкой на «устойчивое развитие» — читай, безграничный экономический рост.

Можно сказать, что именно опасная иллюзия безопасности, сформировавшая уже несколько поколений людей в цивилизованном мире, лежит в основе ценностной индифферентности — безразличия человека к ценностному выбору. Именно оно, безразличие, составляет базис конфликтофобии — не нежелание, а неспособность к манифестации собственной субъектности, которая, случается, требует вступать в противоречие — быть против. Ведь выразить, определить себя можно, только делая выбор, но невозможно выбирать из того, что ты не способен усматривать.

Ценностное безразличие происходит от изначальной несформированности у современного человека ценностного мышления. Что под ним понимается? Формально это способность мыслить в категориях ценности. Но важнее в данном случае то, что в основе подобного способа отношения к миру лежит сложный когнитивный навык — способность отнесения к ценности. Познанная ценность требует действия на ее основе. И этот акт может быть только личным, не заученным, не воспроизводимым коллективно, а уникальным, свободным. В этом смысле понятие «общественные ценности» является значительным упрощением того, что под ценностью понимали философы-аксиологи.

Не углубляясь во все сложности их дискуссий, отметим, что в фокус философской мысли ценность попадает по историческим меркам довольно поздно. Терминологическое закрепление ценности происходит только во второй половине XIX века в самом важном сочинении Ницше «Воля к власти. Опыт переоценки всех ценностей». Зарождение аксиологии как таковое связано с идеями Канта о безусловных целях нравственной жизни и субъективности эстетического познания. Там, где мы говорим о вкусе, невозможно не говорить о субъекте, делающем суждение: «вот это является для меня прекрасным».

В начале ХХ века философское осмысление ценностей привело к важным для всего гуманитарного знания результатам.

Ценностная картина мира — принципиально плюралистична, множественна и в то же время иерархична. Одна ценность не отменяет другую, но они находятся в соподчиняющих связях. Говоря проще, нельзя комфорт ценить выше свободы, а вещь — больше, чем человека.

Противоположностью ценности является антиценность, нечто разрушительное для человечества. Как следствие, конфликты ценностей в практической жизни неизбежны, но они всегда были двигателем развития. Тот, кто хочет примирить ценности, вступающие в противоречие, ищет возможность, переносит конфликт в новое смысловое поле, в котором он становится неактуальным. Так происходит социальное творчество, смысл которого заключен в совершенствовании, а не упрощении человека.

Утонченность ценностного познания заключается в его опоре на интуицию и логический интеллект одновременно. Субъект приобретает образ целостной и при этом многомерной личности. Таким на уровне идеального образа он был окончательно сформирован к середине прошлого века.

Сегодня же все большее распространение получает тотальная психологизация взаимоотношений человека с самим собой и миром вокруг. Личность вытесняется из ценностного, этического измерения жизни там, где главным смыслом коммуникации становится адаптация или установление контроля. В таких смысловых координатах решение конфликтов замещается их избеганием, снижением их значимости и аргументируется не отнесением к ценностям этического ряда (справедливости, милосердию), а личной выгодой. Этичное поведение, соответственно, предполагает нечто иное: способность, усматривая конфликты, находить для них решение, а не замалчивать.

Широкое включение психоанализа в культурные практики, психологизация познания — заслуга постмодернизма. Этот итог неоднозначен. Может быть, это совсем неплохо. А вот постмодернистский отказ от ценностных иерархий проверку временем не прошел. Иерархия суть ценностного отношения к миру, и мы видим, как пошатнулась мировая ось, когда безостановочная погоня за прибылью и удовольствием утвердила свой «плоский мир», в котором разные возможности искусственно уравнены в своей ценности.

Сегодняшние мировые элиты не убивают, не калечат людей буквально, как это могли позволить себе представители привилегированных классов в прошлом. При демократии элиты лишают миллионы людей возможности реализовать свою человеческую сущность — то, ради чего человек рождается. Круг доступных его познанию ценностей в наши дни направленно сводится к утилитарным, и упрощенный индивид, не различающий весь спектр потенциально ценного, не испытывает и потребности сделать выбор. Невозможно сравнивать вина, не зная, что такое вино. Общественные противоречия искусно сглаживаются или заостряются с помощью управления информацией, а реальная свобода ограничивается выбором уровня потребления.

По этой причине Герберт Маркузе описал жизнь в США второй половины ХХ века как общество комфортной несвободы, но этот подход, заметим, отлично сработал и в России первого десятилетия текущего века. Если добавить к этому атомизацию сознания как побочный эффект виртуализации жизни и искусственно пестуемый инфантилизм, мы получаем человека, настолько теряющего связь с реальностью, что у него даже не возникает желания воспользоваться открытыми перед ним лазейками из тюрьмы комфортного потребления. Лазейки эти — доступ к информации, позволяющей сохранить хотя бы свою интеллектуальную автономность, включать критическое мышление.

В таких условиях ценность превращается в слово, не требующее готовности к поступку. Современный человек все больше походит на лягушку, погибающую в кипятке по причине своей бессмысленной адаптивности. Ее варят, а она адаптируется. В одних странах — к бедности. В других — к жизни по заданному примитивному образцу, хотя и со смаком.

Что, выражаясь фигурально, может помочь лягушке?

Все новое — хорошо забытое старое. В данном случае это реставрация гуманизма в его истинном смысле. Подлинный гуманизм подразумевает не человекопоклонство, а создание в обществе условий, способствующих раскрытию высшего человеческого потенциала. Человек-желудок — проект эпохи глобального потребления и постмодернизма. Такой человек, отбрасывающий противоречия ради жирного куска, приучен к счастью из посредственности. Он забыл, что его сущность в духовном самовыражении, творчестве и его признании. Чтобы сформировать для этого подходящую социальную среду, нужно начать с простого. Но это простое — культура мышления — сегодня, наверное, уже стало самым сложным. Разум называть разумом, а безумие — безумием. И не бояться открыто выступать против подмены понятий.