Тогда на первых (и, как выяснилось, последних) честных президентских выборах белорусские избиратели действительно проголосовали за Александра Лукашенко. Точнее, против его соперника Вячеслава Кебича — председателя Совета министров с советских времен, партийного чиновника, типичного номенклатурщика. Советская оскомина сводила челюсти, и в тот момент победить Кебича действительно могла бы и кошка, и лягушка. Белорусы не могли тогда, в нищем, но свободном девяносто четвертом, даже предположить, что больше им не дадут возможности выбирать, а их голоса на протяжении десятилетий будут оказываться не в избирательной урне, а в обычной мусорке.

Для этого Лукашенко пришлось разогнать парламент в 1996 году и назначить бобруйского юрисконсульта Лидию Ермошину главой ЦИК. Такой социальный лифт для среднестатистического юриста из провинции — подарок, благодарностью за который могла быть только вечная преданность и готовность писать в итоговых протоколах именно те цифры, которых от нее ждал начальник. А легитимного главу ЦИК Виктора Гончара перед тем референдумом 1996 года, который сделал парламент номинальной структурой при абсолютной президентской власти, силой вывели из здания охранники Лукашенко. Спустя три года Виктор Гончар был похищен и убит.

Белорусы довольно быстро разобрались в том, что происходит со страной, и перестали воспринимать «выборы» как выборы. Всякий раз оппозиция вела не столько избирательные, сколько мобилизационные кампании: поскольку, несмотря на реальное количество проголосовавших за или против Лукашенко, итоговые протоколы не менялись (плюс-минус 80 процентов с незначительными отклонениями для разнообразия), то местом для волеизъявления белорусов становились городские площади и улицы. Люди в дни выборов выходили на площадь, их избивали и арестовывали, утром следующего дня Ермошина провозглашала очередные 80 процентов, и все начиналось сначала.

В 2020 году крышка с кастрюли слетела. Людей на улицах было столько, что загнать их всех сразу в тюрьмы оказалось невозможным. Лукашенко и его челядь, что те еще массовики-затейники, придумывали всякое, чтобы крышку вернуть на место. Пытали арестованных так, что крики из тюрьмы на Окрестина слышал весь район. Убирали на несколько дней силовиков с улиц в надежде, что люди походят-побродят со своими лозунгами, да и устанут. И разойдутся сами. Устраивали на заводе колесных тягачей встречу Лукашенко с рабочими, где он должен был сойти за своего, но все пошло не по плану, и из толпы полетели ругательства с точным адресом, куда визитеру следует пойти. Наряжали Лукашенко и его сына Николая в военную форму, сажали в вертолет, вручали автоматы и отправляли кружить над городом, будто бы прицеливаясь в ряды демонстрантов. Ничего не помогло, кроме арестов всякого, кто попадался под руку или просто мимо проходил.

Сначала сажали кандидатов в президенты, лидеров оппозиции, журналистов и блогеров. Потом начали сажать участников протестов, которые выставляли в социальных сетях фотографии. Позже, когда оставшиеся на свободе и в стране белорусы вычистили свои соцсети до полной дистиллированности, силовики придумали и себе развлечение, и народу запугивание: часами прокручивали видеозаписи и с помощью системы распознавания лиц устанавливали тех, кто участвовал в маршах протеста. Арестовывать, как правило, приходили под утро, чтобы выламывать двери и положить лицом вниз еще не окончательно проснувшегося человека было приятнее и веселее.

Сроки заключения тоже с течением времени увеличивались. Первым арестованным участникам маршей еще давали два-три года по «народной» статье 342 — «Организация действий, грубо нарушающих общественный порядок». Этим повезло. Они успели отсидеть, выйти и уехать. Тем, кого начали сажать через год после начала протестов, уже вменяли не одну «народную» статью, а несколько. Добавляли к обвинению статьи «содействие экстремистской деятельности», «оскорбление Лукашенко», «разжигание социальной розни» — и это уже тянуло на пять–восемь лет. Так что поговорка «раньше сядешь — раньше выйдешь» для белорусов обрела совершенно буквальный смысл.

Главный признак тридцать седьмого года — это ведь не только количество политзаключенных. Тридцать седьмой — это ночной страх. Это когда вечером не знаешь, проснешься ли утром по будильнику или ночью твою дверь выломают силовики, обнаружившие, что в августе 2020 года ты вышел на марш и сделал селфи.

Так что белорусам — как внутри страны, так и за ее пределами — очередной спектакль Лукашенко под названием «выборы» интересен не больше, чем собрание сочинений Ленина. Лукашенко их вообще интересует только с одной точки зрения. Мы все — и те, кто в Беларуси, и те, кто в изгнании, — жадно всматриваемся в видеозаписи, на которых он появляется. Идет сам? Опирается на охранника? Смог подняться по лестнице? Не смог, ему вызвали лифт? Все остальное, простите, вообще не интересует людей — ни фамилии спойлеров в бюллетенях, ни цифры, которые будут провозглашены, ни «Рюмка водки на столе», ревущая из динамика на избирательном участке.

Кстати, об участках. Буфеты, баянисты, поющие хором школьники, дешевая выпивка и закуска — все это раньше белорусами хотя бы для хохмы обыгрывалось, фотографировалось, высмеивалось. А в этом году — уже нет. Потому что как-то непристойно ржать над убогими, когда тысячи ни в чем не повинных людей сидят в тюрьмах. Впрочем, народу на участках никто и не наблюдал — обычные белорусы лукашенковские шоу игнорировали, а госслужащих водили строем голосовать досрочно. Потом отчитывались: 40 процентов белорусских избирателей проголосовали досрочно и сделали правильный выбор.

Гонять бюджетников и студентов голосовать досрочно — это тоже давняя история. Из года в год (точнее, из пятилетки в пятилетку) студентам угрожают выселением из общежития, зато за досрочный поход обещают дополнительные выходные — чтобы непосредственно в день голосования убрались из больших городов домой. Даже на этой выжженной земле Лукашенко все равно боится. Боится каждого, потому что прекрасно осознает градус всеобщей ненависти.

Это, кстати, еще один признак тридцать седьмого года.

Лукашенко мог бы перехитрить всех одним простым действием. Если б он взял да и освободил одним махом, одним указом о помиловании всех политзаключенных, о его седьмом сроке и многолетних фальсификациях все бы сразу забыли. И если он думает, что эти тысячи людей, выйдя за пределы колоний, первым делом выкопали бы тайно зарытые под деревом флаги и пошли бы на площадь, то глубоко ошибается. Они помчались бы к своим семьям, обниматься и радоваться, открывать вино и разговаривать до утра, смеяться и плакать. А все остальные праздновали бы возвращение людей домой, и никто бы про фальсификации даже не вспомнил.

Более того, даже самые жесткие сторонники санкций в отношении режима давно уже признаются, что в случае освобождения всех политзаключенных призывали бы к полной отмене санкций. Лукашенко бы себя этим, конечно, никак не легитимизировал, но еще некоторое время, а то и несколько лет спокойствия он бы себе этим обеспечил. Это было бы щедро. Но он не может себе позволить такой жест и только маленькими партиями выпускает в основном тех, кому и без того сидеть остается считаные недели. Освободить одним махом всех — жадность не позволяет. А зря. Следовало бы помнить, что сгубило фраера.