Больше двух лет находится в заключении архитектор и петербургская активистка Ольга Смирнова. В августе 2023 года ее приговорили к 6 годам лишения свободы в колонии общего режима по делу о военных «фейках». Так решила судья Кировского районного суда Санкт-Петербурга Наталья Петрова, согласившись с доводами обвинения.

В мае 2022 года в Петербурге прошли обыски у пятерых участников сообщества «Мирное сопротивление» — Ольги Смирновой, Асана Мумджи, Татьяны Сичкаревой, Ильи Ткаченко и Владислава Шипицына. Следственные действия проводили оперативники Центра «Э» и следователи местного управления СК РФ из-за нескольких публикаций в паблике движения во «ВКонтакте». В ходе обысков у всех активистов изъяли смартфоны, ноутбуки и все прочие информационные носители, в том числе внутренние жесткие диски из стационарных компьютеров.

Смирновой предъявили обвинение за распространение военных «фейков» по мотивам политической ненависти в составе группы (п. «б», «д» ч. 2 ст. 207.3 УК). Всех остальных после допроса отпустили в качестве свидетелей. Ольге вменили посты в группе во «ВКонтакте» с общей темой «Хроники ***» с 4 по 9 марта 2022 года, в том числе и публикации об антивоенной акции 6 марта, а также организацию и участие в этой акции. Обвиняемая заявила на прениях, что инкриминируемые посты не отрицает и вовсе не скрывала их, но категорически отрицает мотив — «политическую ненависть».

В Санкт-Петербурге Смирнову давно называют «архитектором уличного протеста» и «новой Новодворской», которую она очень уважает. С 2014-го по 2022-й Ольга опубликовала более 8 тысяч (!) оппозиционных постов и провела более 200 (!) протестных акций. В том числе она устраивала серийные акции протеста «Стратегия-15» по 15-м числам месяца в защиту Конституции РФ и верховенства международного права и «Стратегия-18» по 18-м числам месяца в поддержку преследуемых крымских татар. А еще это именно она предложила петербуржцам «круговые» одиночные пикетирования со сменяемыми плакатами и держащими их неравнодушными гражданами, ставшими, по сути, коллективными акциями протеста, не требующими согласования.

Во время слушаний в первой и во второй инстанциях Смирнова устроила «обратный суд» по примеру революционеров конца XIX — начала XX века. Такой неординарный способ защиты через собственное обвинение использовали диссиденты в советские послевоенные годы, а в новейшую эпоху репрессий первой стала именно Смирнова. Она предъявила собственные обвинения к российскому государству в целом и лично к президенту РФ Владимиру Путину. Ее выступление получилось настолько ярким, что выслушать подсудимую смогли не все. Так, на апелляции в Санкт-Петербургском городском суде тройка судей — Владимир Васюков, Юлия Максименко, Юлия Сафонова демонстративно встали и вышли из зала прямо во время ее последнего слова.

В марте 2024-го приговор вступил в законную силу, и с июня этого года она отбывает наказание недалеко от родного города — в женской исправительной колонии около знаменитых Саблинских пещер. Оттуда она и прислала письмо нашему автору — бывшему спецкору газеты «Собеседник»*.

Смирнова Ольга Борисовна, 1968 г.р.

• ФКУ ИК-2 УФСИН России по г. Санкт-Петербургу и Ленинградской области

«Здравствуйте, Елена!

Прежде всего, спешу выразить сочувствие в связи с разгромом «Собеседника». Не мне одной его будет не хватать в этом удушливом молчании, воцарившемся в стране, но с чувствами журналиста, сроднившегося с газетой, эти читательские сожаления вряд ли сравнимы. К сожалению, номер «Собеседника» с моим интервью, равно как и бо́льшую часть других номеров, которые я привезла с собой в колонию, затаскали: пошло по рукам, когда дала почитать, теперь — ищи-свищи. Но у друзей на воле этот номер есть.

Ваши публикации, посвященные в том числе другим фигурантам дел, прямо и косвенно обусловленных ***, я с большим интересом читала. И не я одна: Сашу Скочиленко и Вику Петрову многие в нашем питерском СИЗО-5 «Арсеналка» (Смирнова содержалась с мая 2022-го по апрель 2024 года. — Авт.) знали, их судьбами интересовалась почти вся камера, более десяти человек. Эти ваши статьи 2023 года обсуждались. В то время это происходило довольно естественно, ледяной коркой страна покрылась в этом году, как мне кажется. Может, я и не права, просто другая среда обитания лично у меня, а в ней другие стандарты общения.

Но по письмам, которые пишут оставшиеся в России, я тоже чувствую возрастание страха. Запомнилась ваша статья про движение жен мобилизованных «Путь домой»*. Двумя-тремя штрихами вы показали двойственность позиции «в целом — за, но моя семья уже откупилась». Из других публикаций мне запомнилось интервью с социологом Григорием Юдиным*. Я бы даже сказала — врезалось в память, поскольку очень точно его научные оценки состояния общества совпали с моими интуитивными, сделанными в результате наблюдений и разговоров с людьми в буквальном смысле слова на улице.

Ведь я до ареста восемь лет такой вот любительской «уличной социологией» занималась регулярно, поскольку основным форматом акций протеста «Солидарности» и «Демократического Петербурга» были одиночные пикеты. Подходили пообщаться на темы плакатов очень разные люди: кто — поспорить, кто — поддержать, кто — поплакать от отчаяния. Постепенно проступала картина реальности, собираясь из отдельных пятнышек, мазков кисти, штрихов. И она, мягко говоря, не внушала оптимизма.

В одном я с ним согласиться не могу — в оценке основной причины возникшей разобщенности, которую легко оказалось впоследствии конвертировать в слепую веру, консолидацию вокруг лидера, удовлетворившую потребность в принадлежности к группе. Юдин видит эту причину в том самом лозунге «Обогащайтесь!», бездумно брошенном «в массы» в 90-х, создавшем атмосферу нездоровой конкуренции. В общем, по его мнению, не тот капитализм построили, который «с человеческим лицом». Так-то оно так, да только «идея, брошенная в массы, — это девка, брошенная в полк» (Игорь Губерман). Любая идея, что характерно.

А попытка натянуть это самое «человеческое лицо» на «разбитной социализм» за несколько лет до его краха не увенчалась успехом. И не могла, потому что «самый передовой строй» с детства приучал к одному только виду конкуренции — за место в очереди к единому раздаточному окну благ. А это место добывается путем интенсивной работы локтями и глоткой. Такие навыки въедаются в плоть и кровь, препятствуя в дальнейшем и партнерским отношениям, и гражданским объединениям, и даже адекватному восприятию себя вне этой привычной очереди. Вот потому и возникла не единая среда с множественными цепочками связей, а, по определению того же Юдина, «общество напуганных атомов», ищущее убежище от страха за спиной каких угодно «культовых» фигур, даже когда последние ведут навстречу смертельной опасности. <…>

На сем «вечер воспоминаний» завершаю, а то он может стать бесконечным. А мне еще хочется ответить на ваши вопросы о настоящем и о не таком далеком прошлом, тоже уже вошедшем в историю. Начну, пожалуй, с последнего — об историческом обмене заключенными 1 августа 2024 года.

Так что никакой несправедливости по отношению к себе в этом обмене не вижу, и уровень моей «медийности» тут вряд ли, на мой взгляд, что-то решал. Тем более если иметь в виду «медийность» после ареста, а не до него.

Тут между мной и Скочиленко обратное соотношение: я была «обложкой» и «Солидарности», и «Демократического Петербурга» год за годом, потому личных знакомств с журналистами хватало. Но я не в индивидуальном порядке себя саму и свои переживания предавала огласке, а позицию по общезначимым вопросам той среды, которая мне делегировала право говорить от ее имени. Для той же цели я использовала и открытые суды, и интервью после ареста. И старые знакомства сразу обеспечили мне эту возможность. А о Саше почти никто ничего не знал до ее задержания. Известность ее дела — целиком заслуга ее друзей и группы поддержки. Они делали простое и понятное дело милосердия: очень больная девушка, не причинившая никому зла, находится в тюрьме за пацифистские взгляды: так быть не должно — и точка. Сделали они это дело успешно, потому я рада и за Сашу, и за них, и, конечно же, за других политзаключенных, оказавшихся неожиданно на свободе.

А причиной моей просьбы не пытаться меня спасать является вовсе не суетная гордость, а сознательное мое обращение к тем, кто хотел, но не смог избежать [частичной] мобилизации. Оно прозвучало в моем последнем слове в суде первой инстанции. Я призывала не участвовать (…), даже если расплачиваться придется годами тюрьмы. Слова эти не были моим сиюминутным порывом. Я отлично понимала заранее, что, сказав это, буду обязана сама отказаться от всяких попыток воспользоваться «нестандартными» путями для выхода из тюрьмы.

Продолжение судебного обжалования приговора — стандартный путь, и я его продолжаю, хотя на уменьшение срока и тем более отмену первоначального решения суда с признанием меня невиновной не рассчитываю. Однако показать зависимость судебной системы до самых верхних ее этажей от политической конъюнктуры считаю делом полезным. К тому же интересно, какой еще чушью обрастет мое неряшливо сляпанное дело на этих этажах.

Вторая судебная инстанция порадовала развитием сюжета комедии, добавив детективную интригу. Якобы «пропавший» из материалов дела диск и обретение его так называемого «дубликата» — это было бесподобно и по замыслу, и по исполнению. Жизнь — лучший сценарист, я бы такого не придумала! А второе явление на апелляции «суперсекретного суперагента» Лебедева (свидетеля обвинения. — Авт.) в черной толстовке с капюшоном, натянутым до бровей, в белой медицинской маске, поднятой до самых глаз, ничуть по силе выразительности не уступало его явлению первому — в камуфляже с кобурой и в черных очках. Ну грех не посмотреть продолжение!

Теперь о колонии. Жизнь тут существенно отличается от СИЗО, но каких-то «казематно-каторжных» ужасов нет, как не было и в следственном изоляторе. Ничего, что было бы основанием рассматривать как политическое преследование, в отношении меня не делалось. Постановка на профучет по «склонности к совершению преступлений экстремистской и террористической направленности», которая произошла в первые же дни после прибытия в колонию на основании личного дела, скорее всего «спущенное сверху» решение. Каких-то практических сложностей этот профучет мне не добавляет, и, пожалуй, есть от него и бонус в виде индивидуальных бесед со священником, включенных в план воспитательной работы.

В моем случае священник — католический. Это отец Александр, францисканец, врио настоятеля собора Успения Пресвятой Девы Марии, что на 1-й Красноармейской улице в Санкт-Петербурге. Конечно, я от такой возможности общения отказываться не стала, хотя все контакты с религиозными организациями — дело добровольное. Я никогда не демонстрировала свои религиозные убеждения, поскольку в той среде, состоящей из верующих христиан, мусульман, буддистов, а также атеистов и агностиков, где мы делали общее дело, такая демонстрация выглядела бы неэтично. Но я католичка, и сама выбрала эту конфессию, когда мне было 24 года, а в детстве меня не крестили, родители были равнодушны к религии.

Ну и обычный житейский опыт подтверждает правильность такого подхода, хотя часть задач повышенной сложности оказалась мне не по зубам…

Вернусь к описанию жизни в колонии. Живу я в общежитии достаточно благоустроенном, представляющем собой кирпичный трехэтажный дом 1960-х годов постройки с большими — полтора на полтора метра — квадратными окнами. На нашем этаже расположились примерно 60 человек. В общий коридор выходят спальни разной вместимости, моя — на 16 женщин. Называются эти спальни секциями. На этаже есть душ, туалет, комната приема пищи, проще говоря, кухонька приблизительно в 7 квадратных метров, называемая на местном жаргоне питалкой. В этой питалке — три холодильника, одна микроволновка, а еще большие электрочайники, каждый на два литра. Но в питалке перекусывают и чаи гоняют только в свободное время, а так мы питаемся в столовой три раза в сутки, в нее мы ходим строем. Еда, примерно как в СИЗО, но больше мяса и больше рыбы.

В коридор общежития также выходит кладовка для вещей, которые нельзя хранить в секции. А это — почти все! От одежды и предметов гигиены до писем и документов. В прикроватной тумбе можно держать лишь минимум, и в этом главное неудобство в сравнении со следственным изолятором, где все нужное лежало под рукой, а вернее, в баулах под койкой. Здесь же вещи в кладовках, которые называют каптерками, хранятся в картонных коробках на стеллажах, доходящих до потолка. Места в коробке мало, лазать в нее — морока, а в верхние — натурально акробатика! Вторая каптерка, на питалке, предназначена исключительно для продуктов, не требующих холодильника. Потому я всем друзьям пишу, чтобы ничего мне без моей просьбы не присылали, так как главный дефицит — это место. А я еще все материалы дела с собой приволокла, намереваясь работать над позицией по делу в кассации. Это было ошибкой. Времени заниматься такой работой так и не предвиделось, а половину коробки эти бумаги заняли.

Заседание по рассмотрению кассационной жалобы защиты перенесли на 12 декабря по моему ходатайству. Подготовиться я толком не успела, но, по сути, нового ничего не появилось в моем деле, кроме формулировки, произвольно трактующей диспозицию статьи 207.3 УК РФ. Эта «новинка» из апелляционного определения, согласно которой «состав преступления» — это распространение мнения, основанного на иностранных источниках информации, повторилась и в возражениях прокурора на жалобу защиты. Вот на этом я и хочу подробнее остановиться — сенсация как-никак!

Оказывается, ни «заведомости», ни «недостоверности» доказывать не требуется. (Напомним, статья 207.3 УК РФ звучит так: «Публичное распространение заведомо ложной информации об использовании Вооруженных Сил Российской Федерации…». — Авт.)

А у меня самой все время теперь уходит на работу на швейной фабрике в графике «2 через 2» и на всякую обязательную бытовую суету в выходные. Два выходных между сменами — не то же, что личное время. На эти дни приходятся дежурства на постах по два-два с половиной часа минимум трижды в неделю, хозяйственные работы в общежитии и на территории колонии. Всякие затеи из области ландшафтного дизайна на этой территории есть, но благоустройство малость запущено. Клумб и цветов в сезон хватает, в основном это — неприхотливые бархатцы и ромашки, следующие по популярности у нас — лилии садовые. Растут вдоль дорог стриженые кусты шиповника, акаций, барбариса, а в центре газонов — сирени. Из деревьев — большие березы, но высажена и лиственничная аллея. В общем, глазу есть на чем остановиться, но просто так гулять по территории нельзя.

Работа моя на фабрике — не требующая квалификации. Я помогаю швеям разрезать ленту заготовок и обрезаю нитки с готовых изделий. Курсы швей-мотористок пока не проходила, да особо-то и не рвусь. Они в выходные, а у меня и так не хватает времени для переписки и чтения. Ну а без обучения шить на промышленной швейной машинке не так-то просто: скорости несравнимо выше, чем у «домашних».

Уходим мы на смену в 9 утра, возвращаемся в 9 вечера, за час до отбоя. Этого времени едва хватает помыться и приготовиться ко сну. Насчет быта я неприхотлива, сплю — пушками не разбудят, но тут вообще-то тихо в общежитии.

На пенсию я выйти могу лишь в 60 лет. Будь я на несколько месяцев старше, то есть 1967 года рождения, могла бы уже быть пенсионеркой и не работать в колонии, но я — 1968-го, это рубежный год во многих отношениях. А не работать в колонии — это нарушение, если не на пенсии и не инвалид первой или второй группы. А я стараюсь не нарушать ничего, но и за поощрениями не гоняюсь. Пока нет ни взысканий (тьфу-тьфу-тьфу!), ни поощрений. В кружки никакие не хожу. Некогда, да и не угнаться за молодежью.

Общаюсь с заключенными осторожно: и время изменилось, и контингент от СИЗО отличается, многие тут по 5–10 лет не имеют информации не из телевизора…

Пишут мне очень много. Меньше поток корреспонденции не становится, и, как и раньше, около 80% писем — от пишущих мне впервые. Не успеваю отвечать и злюсь на себя за это. Ну а убеждения мои никак не изменились, разочарований новых нет, открытий — тоже.

В целом я придерживаюсь принципа: читает больше одного человека (имеется в виду прохождение письмом цензуры. — Авт.), значит, могут читать все, как на открытом ресурсе в интернете. И пишу именно то, что готова сообщить публично при случае. И желаю всем журналистам «Собеседника» удачи в поиске пути, на котором можно будет продолжить дело своей жизни, не прогибаясь под бременем запретов, не подстраиваясь под «веления времени» больше, чем этого требует элементарная осторожность.

С уважением,

Ольга».

* Внесены Минюстом РФ в реестр «иноагентов».