Как только в дискуссии возникает слово «субкультура», ее участники резко оказываются на семантически спорной территории, границы которой, возможно, и были когда-то очерчены, но с того момента утекло настолько много воды, что из международно признанного государства без выхода к морю она превратилась в остров с неясной принадлежностью — причем постепенно уходящий под воду.

В 2017-м профессор Департамента социологии НИУ ВШЭ Елена Омельченко рассказала «Коммерсанту», что возглавляемый ею Центр молодежных исследований пытается найти термину «субкультура» альтернативу, потому что феномен этот имеет классовое происхождение из середины XX века, и его классические представители вроде панков и скинхедов давно «ушли в маргинальный сектор». «Сегодня мы… живем в другом обществе, где классов больше нет, и молодежная сцена стала куда более сложной», — сказала она.

По мнению Омельченко, сначала, к концу 1980-х, классические субкультуры вытесняются «буферными» вроде рейверов, которые отличаются большей открытостью к новым последователям и ориентированностью на потребление. А в 2010-х концепция субкультур переживает кризис идентичности, поскольку отныне ее размывают «солидарности» — связи между единомышленниками на более глубоком уровне, который ставит на первое место не различие «своего» по внешнему виду, а «согласие с тем или иным ценностным вектором».

Несмотря на «буферные» и «солидаризированные» доращивания термина «субкультура», все, что описано выше — от рейверов до панков, — имеет к нему прямое отношение. Потому что коммерциализация 1980-х не вытеснила из этих движений ключевую для субкультур составляющую — ценностную. И действительно, утрачивать актуальность этот термин начал только в конце 2010-х, когда молодежь взялась перекраивать старые субкультуры под свой манер и отбросила их ценности и идеи как рудименты.

Мне кажется очень точным определение субкультуры, приведенное профессором-антропологом из Аризонского университета Хаем Рэном. Он выделяет пять ее элементов: стиль (одежду, музыку, цвета), продвижение особого образа жизни, расчетливость сторонников (через оценку рисков и издержек, сопутствующих приверженности субкультуре), а также их субъективность (через принятие медийных дискурсов и репрезентаций своей субкультуры) и интеллектуальность — самостоятельное определение того, что следует считать разумным. Рэн вообще полагает, что субкультуры имеют важное политическое значение в «неолиберальной исторической ситуации» — потому что неолиберализм подразумевает, что правительство сводит к минимуму вмешательство в жизнь общества и делегирует функции по управлению социальным порядком низовым структурам. В том числе и группам, образуемым вокруг субкультур.

Поэтому The Washington Post в 1991 году называла США «страной субкультур», где личность формируется не классом, профессией или местом рождения, а личными увлечениями. Например, нудизмом — в статье рассказывается об американце, основавшем одну из главных нудистских организаций в штатах, которой он управляет из отдельного офиса, издает для нее небольшой журнал и по факсу общается с «коллегами-нудистами» со всей страны. Это именно то, что консервативные мыслители вроде Алексиса де Токвиля или Эдмунда Берка называли «искусством объединения», или little platoons — «маленькими отрядами», создающими надгосударственную социальную ткань за счет концентрации людей вокруг их интересов.

чаще всего — про отличающий ее последователей внешний вид и одежду (в случае с нудистами — ее отсутствие) и, разумеется, про серьезность и вовлечение. Потому что соответствие субкультурным канонам требует как минимум пересмотра своего внешнего вида и поведения, в идеале — ознакомления с философской стороной вопроса. Нельзя стать панком, просто добавив в свою медиатеку Spotify альбом группы The Clash. Точнее, нельзя было до недавнего времени.

Образцовой по форме — хотя и, безусловно, резко негативной — молодежной субкультурой в России были НС-скинхеды конца 1990-х — начала 2000-х, «изнутри» описанные неонацистом Романом Нифонтовым в скандальной книге «Скины: Русь пробуждается» (внесена в список экстремистских материалов). Это была социальная структура, объединенная характерным стилем (берцы, бомберы, бритые головы) и особым образом жизни, сводившимся к ненависти как к представителям других субкультур (реперам, хиппи, нацболам), так и к целым нациям, и под эту ненависть подводилась своеобразная идейная база.

Она же рефлексировалась и тиражировалась в печатных органах отдельных ячеек субкультуры, представители которой воспринимали ее чрезвычайно серьезно. У них была и «нормальная жизнь» — с семьей, работой и гражданскими обязательствами, но НС-культура и присущее ей миросозерцание на эту нормальность сильно влияли и требовали для себя отдельной, «параллельной жизни», которая протекала в свободное от работы время в подмосковных электричках и подпольных тренажерных залах — и шаг за шагом превращала бритоголовых молодых людей из скинхедов в заключенных российских тюрем. Но это был их ответственный выбор, которому предшествовало определение того, что стоит считать «разумным», пусть и крайне извращенное.

Яркий пример более «буферной» субкультуры — готы и эмо, массово заявившие о себе в России и на Западе во второй половине 2000-х. Их «буферный» характер хорошо иллюстрирует сцена из американского мультсериала «Южный парк»: там группа школьников-готов выступает на шоу талантов с готик-рок песней «Шоу талантов — отстой», в которой поется о том, что готы никогда не станут участвовать в шоу талантов. Исполнители уходят со сцены со словами: «Вот мы им показали», — и надеются на первое место.

Собственно, «буферность» проявляется в игровом характере происходящего. Представитель такой субкультуры как бы отыгрывает роль, позволяющую ему ощутить принадлежность к субкультурой общности, где принята единая модель поведения, где почитаются и обсуждаются одни и те же музыкальные группы и книги и так далее. Но до крайностей это, как правило, не доходит. Большинство постсоветских эмо не следовали примеру главной героини в свое время нашумевшего сериала Валерии Гай Германики «Школа», а просто слушали группу Tokio Hotel, театрализировали переживания переходного возраста и ярко одевались.

Продолжая аналогии с российскими телевизионными проектами, стоит также вспомнить персонажа Дашу Васнецову из ситкома «Папины дочки». Стилистически и поведенчески она всегда стремилась быть «ортодоксальным» готом, однако стоило ей в одном из эпизодов влюбиться в не слишком готического (то есть обычного) парня, свой стиль и поведение она полностью пересмотрела. Что совершенно нормально для постмодернистских субкультур, представители которых, как в своей книге Inside Subculture: The Postmodern Meaning of Style писал социолог Дэвид Магглтон, демонстрируют «фрагментарную, неоднородную и индивидуалистическую стилистическую идентификацию». В опять же неолиберальной ситуации свойственной предприимчивым, творческим личностям.

«Буферная» стадия 2000-х была своего рода золотой серединой между американскими хиппи 1960-х, сбегавшими от родителей, чтобы предаваться незащищенному сексу в сельских коммунах Колорадо, и тем, что под субкультурами принято понимать сегодня. А это, к слову, что?

Как человек, взросление которого пришлось на конец 2010-х — начало 2020-х, причем в разных странах на разных континентах, не соглашусь с Еленой Омельченко, в 2017-м году рассказавшей об «усложнении молодежной сцены». Такие процессы, на мой взгляд, действительно происходили, в частности, в «продвинутой тусовке» Москвы 2017–2020-х годов вокруг такого явления, как «новая русская волна». Но все же это — тот самый нишевый, «маргинальный сектор», облюбованный узким кругом контркультурных снобов. Мейнстрим же, напротив, во второй половине 2010-х стремительно погружался в упрощение и примитив.

Мне это кажется результатом слияния двух обстоятельств. Во-первых, классические субкультуры к 2010-м уже «подвыдохлись» и перестали встраиваться в принципиально новый контекст всеобъемлющей киберкультуры. Тут стоит отметить, что «системообразующим» субкультурам вроде хиппи и панков колоссальный толчок и интеллектуальную базу предоставили студенческие протесты 1960-х годов — и ничего эквивалентно «идейно мощного» с тех пор в молодежной культуре нигде в мире не происходило.

Что же касается киберкультуры, ко второй половине 2010-х господствующее положение в ее архитектуре стали занимать социальные сети. А это «по умолчанию» тотальное перенасыщение информацией, кратковременность, поверхностность и вытеснение человека из реальной жизни. То есть вещи с традиционным пониманием субкультуры как относительно устойчивой социальной структуры или «маленького отряда» не совместимые.

Если убрать из субкультуры идейность, интеллектуальность и субъективность, останется только эстетика. В нее — а точнее в них, в «эстетики», — явление субкультуры и выродилось. Одним из первых еще в 2014 году этот процесс заметил журналист The Guardian Алексис Петридис, в своей статье отметивший, что молодежь перестала открыто выражать свои вкусы через поведение, одежду и музыку. Все различия остались лишь в социальных медиа.

Это актуально и по состоянию на 2024 год. Характерно, что в Европе единственной квазисубкультурой, представителя которой на улице можно идентифицировать по внешнему виду, сейчас является «талахон». В Германии этот ярлык приклеился к молодым мигрантам из Северной Африки и Ближнего Востока, которые носят поддельную одежду люксовых брендов, плюются на асфальт, машут кулаками в воздухе и занимаются прочими странными вещами, непременно записываемыми на камеру и выкладываемыми в TikTok — самую могущественную в контексте попкультурного конструирования соцсеть, — стоит алгоритмам TikTok «подсветить» определенный тренд, даже такой бессодержательный и абсурдный, как «талахон», и он сразу же приобретает название, о нем начинает снимать репортажи общественное телевидение, а из иллюстрации несовершенства интеграционной политики ФРГ он повышается в ранг субкультуры.

Например, Old money, Cottagecore, Dark academia, Gothcore и прочих выдуманных поколением Z названий для вырванных из культурного контекста (для рефлексии которого TikTok-ролики слишком коротки) элементов старых субкультур, в частности, преппи и готов.

При анализе «эстетик» всегда остается ощущение, будто бы все это не вполне серьезно — или вовсе является иронией. Одной из первых популярных интернет-эстетик еще в начале 2010-х стал Seapunk, в котором смешалось карикатурно-ностальгическое отображение веб-дизайна 1990-х годов с различными морскими образами вроде дельфинов и островов. Он будто бы и задал концептуальный вектор для всех последующих «эстетик», которые всегда настолько наивно поверхностны, что кажутся шуткой. Это, конечно, сильно контрастирует с субкультурным положением дел в 90-2000-х, когда условные рэперы и металлисты готовы были друг с другом драться, отстаивая свою принадлежность к особой социальной группе.

«Стать частью субкультуры раньше было настоящей работой: требовалось выяснить, с кем поговорить или куда пойти, и, возможно, неловко торчать в музыкальном магазине, ночном клубе или на углу улицы, пока тебя не зацепит то, что происходит. Но субкультура могла позволить условному клабберу или панку жить в общем с единомышленниками социальном контейнере с момента, когда он просыпался, до момента, когда он ложился спать. Это именно тот тип реального культурного сообщества, который был заменен алгоритмической текучестью, в которой ничто не задерживается достаточно долго, чтобы пустить корни», — рассуждала Мириэль Силкофф в колонке для The New York Times, обеспокоенная очарованностью своей двенадцатилетней дочери «эстетиками».

Я согласен с Мириэль в том, что смерть субкультур и концентрация молодежи на совсем уж абсурдных «эстетиках» вроде Peoplehood («эстетике, вращающейся вокруг обычных актов доброты и близости, которые присутствуют в повседневной жизни») — это вовсе не вина молодых людей, а симптом общего культурного кризиса. В котором подростковая креативная энергия просто не находит себе более стоящего применения.

Чтобы в обществе появлялись субкультуры, вокруг которых бы образовывались новаторские музыкальные жанры, собственная политическая философия и уникальный стиль, должна существовать и достойная доминирующая культура, от которой ее «подкультурные» ответвления могли бы отталкиваться и которой бы они противопоставлялись. В 2024 году мейнстрим — это абсурдизм и цифровой шум, нигилизм и полный отказ современности в какой-либо серьезности. Последнее десятилетие популярная музыка (на Западе, например, группа 100 gecs, в России — почти любой рэпер, в частности, Morgenshtern*) и мода (на Западе — Вирджил Абло, в России — Гоша Рубчинский) занимались превознесением состояния цифровой дезориентации и морального релятивизма.

В мире царит такой хаос, что бессмысленно тратить силы и время на попытки эти процессы осмыслить и изменить, ведь можно просто предаться коллективной постмодернистской пляске смерти и попытаться монетизировать ее через алгоритмы TikTok или Instagram**. Как только кто-то решится эту пляску замедлить и обратить из беспорядочного дрыганья хотя бы в «буферную» сальсу, в мире вновь начнут появляться серьезные субкультуры, вырисовываться новаторские направления в массовой культуре — и наметится осязаемая контркультура. Совсем другой вопрос, у кого для такого «консервативного разворота» найдутся воля и ресурсы.

* Внесен властями РФ в реестр «иноагентов».

** Принадлежит компании Meta, признанной в РФ экстремистской.