Хмурая осень

В третий раз после февраля 22-го года на страну наползает серое влажное покрывало осени. Осени, которая, невзирая на отечественное географическое и природное разнообразие, всегда хмурая, всегда хлюпающая под ногами, всегда рано темнеющая и всегда приглушающая звуки внутри и снаружи. Только дождь стучит по многочисленным подоконникам, да мысли постукивают лениво о том, что происходит, и о том, что может произойти. Одна лишь пропаганда бодрым пионерским горном тревожит окрестности, сообщая о кажущихся ей победоносных событиях и об очередных властных инновациях, которые день от дня всё чудесатее и чудесатее.

Читая заголовки новостей, невольно задаёшься вопросом: это просто осень или они все там оптом сошли с ума? Или и то, и другое. Что наиболее вероятно. Ведь действительно,

Ощущение складывается весьма определённое: где-то кого-то, кто дирижирует общественной повесткой, заметно беспокоит тот очевидный факт, что общество наше всё больше примораживается и застывает в ступоре (куда идём? зачем идём?), и общество это совершенно не бьётся за пределами пропагандистских телеграм-каналов ни в верноподданическом восторге, ни в патриотическом угаре, ни в победных плясках. Общество всё больше тихонько, по-осеннему, сворачивается клубочком, заползает в норку, прикрывает глаза и никак не поддерживает создаваемый властью и её пропагандистской машиной накал геополитических страстей. И приходится выпускать квадроберов.

Это — истерика

Ведь действительно, нет большей опасности для воюющей страны, чем дети в ушках и хвостиках. Нет большей национальной новости, чем та, что кто-то где-то видел в парке девочку-лисичку или заметил на вон той дальней игровой площадке мальчика-зайчика. Вся государственная информационная машина заходится в вое, взрослые дядечки в костюмах и тётечки в начёсах потрясают кулаками и быстро-быстро крапают на подвернувшихся бумажках законопроекты-запреты: срочно-срочно запретить! срочно-срочно наказать! осудить! не допускать! И бог с ним, что на самом деле никто этих ушастых-хвостатых на самом деле и в глаза-то не видел и что эта крошечная молодёжная субкультура живёт себе тихонько среди прочих таких же и никого не трогает. Интересно то, что именно её назначили сейчас возбудителем общественного спокойствия и катализатором общественной истерики.

С квадроберами приключилось классическое комбо. С одной стороны, чистый подарок тем, у кого стоит цель взбодрить на пустом месте придуманной опасностью сонное общество. А с другой стороны, эти самые взрослые в костюмах, начёсах и летах, они ведь действительно боятся всего такого непонятного, всего такого совершенно не похожего на их представления о прекрасном и о том, как должен выглядеть и вести себя среднестатистический ребёнок, всего такого сильно смахивающего на свободу.

Те, кто сегодня вдруг решили побыть квадроберами, — это же в массе своей 8-, 10-, 12-летние дети поколения Болотной, того поколения, которое решило, что ему нравится иметь и выражать собственное мнение, и которое с высокой долей вероятности научило этому своих детей, воспитало их в вере в то, что ты можешь быть кем хочешь — до тех пор, пока это не нарушает права и границы других людей.

Ушки и хвостики к этому никак не лепятся, и поэтому делай раз — устраиваем истерику на всю Ивановскую про девиации-отклонения-вред-вред-вред, делай два — бьём по рукам возомнившим о пусть частной, но свободе и осуждаем-запрещаем, делай три — встряхиваем задремавших кумушек и охранителей, подкидываем им пищу для пересудов и доносов.

Если этого кажется мало, то переходим к другой подозрительно вальяжной и ещё более подозрительно свободной части общества — одиноким мужчинам и женщинам, которые отчего-то решили не вить гнездо и не обзаводиться потомством. И опять комбо. С одной стороны, демография просто дышит на ладан, никаких хороших новостей в статистике прироста населения нет и не предвидится, и самое время начать гнать всех из-под палки размножаться, сначала поманив морковкой льгот и выплат, а когда не сработало — дубиной налогов на бездетность и прочими схожими «радостями».

С другой стороны, ведь эти, которые не хотят сегодня, здесь и сейчас, заводить детей, они же по определению страшно подозрительные. Более чем вероятно, что они ещё и читают всякое лишнее про контекст окружающей действительности, думают там себе разное не сильно дозволенное и приходят к определенным выводам, касательно себя, семьи и детей, в стране, которая лязгает оружием, которая инвестирует в танки и пушки, а не в игрушки и памперсы, которая решает, что все будут читать только то, что велено, и учиться только тому, что сказано сверху.

Очевидно же, что всё это — вольнодумство и очевидная пугающая фронда, и носители её должны быть наказаны — хоть рублём, хоть чем-то большим. И уж точно — общественным порицанием. И снова раскочегаривается машинка пропаганды и шлёт обществу посыл, что вот, мол, выявлены очередные враги стабильности, счастья и процветания, и потому ату их изо всех орудий и с каждой скамейки около подъезда.

Но если и этого мало, чтобы взбодрить дорогого заскучавшего обывателя, то можно зайти с козырей и выхватить из ножен проверенную временем ядерную пугалку. Прямо с места в карьер объявить, что вот-вот на нас нападёт весь мир, и, не вдаваясь в детали, почему и зачем этот мир будет вдруг на нас нападать и собирается ли он в принципе это делать, объявить, что вот —

Совершенно неважно, что там дальше будет и будет ли, но вот эти завораживающие и параллельно бодрящие общественное бессознательное слова «доктрина», «ядерная триада», «сдерживание» — они тоже работают как классическое комбо.

С одной стороны, нашей самой верхней власти тоже нужна (и кажется, очень нужна) некая разновидность психотерапии (и календарно нужна, и по показаниям и симптомам нужна) — и вот они там групповым образом все свои собственные сомнения и тревоги подлечивают тем, что приникают к нашему ядерному всему, к абсолюту силы, и от него подзаряжаются и подбадриваются: всё идёт как надо, а если нет, то мы — ух!

С другой — об этом самом силовом абсолюте можно долго и с подробностями, громко и яростно рассказывать населению, сбивая с него тем самым налёт его личных и общих тревог и страхов, заливая социум бодрящим набором из уверений, заверений и высокопарных слов про непобедимость и про «мы сильнее всех». Общество, само собой, от этого совершенно не успокаивается, а наоборот — начинает интересоваться, в достатке ли в соседних аптеках йод и что там ещё может пригодиться, но дело сделано — общество точно выпадает из спокойствия и спячки.

«Живём день за днём, одним днём»

Подступаясь раз за разом к этому тексту, всё ловила себя на мысли, что в нём чего-то не хватает, что всё это, возможно, лишь личные придумки, и ничего такого и в помине нет, и все бодры-веселы, знают, куда идут и народ, и страна. Оттого писала и стирала, писала и стирала, страницу за страницей стирала, выбрасывала, пока не пришла в голову очевидная мысль, что надо всего лишь спросить тех, кто живёт эту жизнь параллельно со мной, ходит по улицам тут рядом: ощущают ли они то, что мы все в нашем коллективном настоящем как будто приморожены календарной и социальной осенью, и то, что в этот наш осенний пруд раз за разом закидывают бодрящие информационные булыжники в надежде нас взбодрить и сплотить?

— Всё как в тумане: сегодня, завтра и что будет через год. — Знакомая сотрудница одного типичного столичного присутственного места вяло помешивает остывающий кофе. Я её выдернула поговорить в обеденный перерыв, но выглядит всё так, будто выдернула я её с дивана, из-под пледа. Пытаюсь спросить, как и что ощущается чисто по настроению в их бюрократических кабинетах и коридорах, как народ служивый себя ощущает.

— Живём день за днём, одним днём, и очень спокойно, размеренно живём, — говорит она. — Нет, сейчас к концу года начнётся беготня с отчётами и бумажками, а так особо ничего не происходит. Никто ни с кем ни о чём не говорит, все как бы договорились ничего, помимо тех самых бумажек и отчётов, друг с другом не обсуждать. Так — как дети, как дом, как собака, кто куда в отпуск. Не более того. Начальство — такое же: никаких разговоров, помимо рабочих, никаких там воззваний, хотя вначале было случалось. Висит у нас там листочек на входе про помощь фронту, но он уже пожелтел и на углах загнулся, давно висит. Кто-то где-то что-то там сам если и делает, то никому не сообщает, да и неинтересно это никому. Я же не сообщаю, что у меня брат там, вот уже два года там. И знаешь, мне кажется, что я живу в таком режиме, в таком состоянии как будто спокойном, только потому, что боюсь что-то в мире вокруг потревожить. Боюсь спугнуть то, что вот этот день прошёл нормально, без новостей, и хорошо, что так прошёл. Оттого не заглядываю сильно вперёд, потому что там может стать совсем непонятно и страшно. Думаю, и остальные так.

Я ещё задаю вопросы про то, а как же новости, смотрит ли, слушает ли, что отзывается или наоборот. Быстро выясняется, что про квадроберов посмеялись с подругами и коллегами, коллективно покрутили у виска: совсем там с ума сошли — к детям приставать, сами же в детстве на ёлках новогодних мишками и зайчиками скакали, да и проходят эти увлечения у детей быстро.

и слова, которые она сказала, особенно про налоговые идеи, ни одно издание не сможет напечатать, не вымарав цензурой пару абзацев длинной тирады. К ядерным же страшилкам она относится философски:

— Понимаешь, мы всей семьёй каждый день боимся получить похоронку. И иногда кажется, что чем жить постоянно в этом страхе, может, и лучше всем сразу, вместе… Ничего так не мучает, как это ожидание и эта неопределённость.

Зацепившись за последнюю мысль, я отправилась поговорить с солидным профессором одного солидного университета, который, как мне показалось, всеми своими публикациями и текстами в личных социальных сетях просто являет собой образец оптимистичного проживания смутных времён. Сразу же огорошила его вопросом про то, ощущает ли он, что в воздухе нашей социальной жизни повисло это самое ожидание — то ли какого-то решения, то ли какого-то события, то ли ещё чего-то.

Профессор же, лучезарно улыбаясь, зачем-то долго рассказывал мне про то, как ему важно работать там, где он работает, как он тем самым спасает то, что можно спасти, и тех, кого можно спасти, что да, приходится идти на компромиссы, но миссия — превыше всего, и поэтому… Пришлось его остановить и вернуть к разговору об общественном ощущении, о том, внутри чего он, собственно, живёт и внутри чего он отправляет эту миссию.

— Главное — не смотреть и не слушать новостей, помимо тех, что остро нужны для работы. Тогда можно вполне найти свою нишу между совсем личной жизнью, поездками на работу, лекциями, дорогой домой и компьютером, где открыты страницы с любимыми текстами и фильмами. Кокон, такой вот кокон. С коллегами почти не говорю, потому что к образованию сейчас повышенное внимание, все друг за другом посматривают, и некоторым кажется, что надо бежать впереди паровоза. Так и норовят, выскакивая из штанов, продекламировать не к месту какую-то благоглупость из числа новомодного, хотя, по сути, архаичного: свой путь и вот это вот всё. Но глаза при этом у них грустные, если не сказать — мёртвые глаза, не горят. Так, поблёскивают от напряжения: как бы лишнего не ляпнуть. Все же хотят протиснуться между лояльностью и «остаться приличным человеком».

Я выдержала длинную вежливую паузу, а потом спросила:

— А как же студенты? Что думают и говорят студенты?

В ответ на это мой собеседник впервые за разговор искренне улыбнулся и уверенно ответил, что да,

Остальные же овладели виртуозным искусством мимикрии и, очевидно, живут своей полной молодой жизнью, но делают это так, чтобы совершенно не отсвечивать. И да, тихо, очень тихо, но держат фигу в кармане: то наклеечка у них мелькнёт на ноутбуке такая, на грани, то шнурки разноцветные, то ещё что.

— А что про квадроберов?

— Если бы я тебя не знал, то подумал бы, что ты издеваешься. Квадроберы… Я много лет изучаю окружающий мир и могу с ответственностью доложить, что когда власть и государство начинают цепляться за детей, за молодёжь, это с изрядной долей вероятности означает, что с идеями и мыслями про свою собственную повестку у этой самой власти очень всё не очень. Не знает она, чем увлечь этих детей, поэтому злится и цепляется к ним, закатывает истерики.

Молчи-молчи, не думай

Так пришло время поговорить как раз с представителем собственно молодёжи, чтобы узнать, как молодые люди проживают эту текущую жизнь, которую взрослое поколение им подсунуло. Представитель самой что ни на есть рабочей профессии, удачно имеющий бронь от того, чтобы не загреметь туда, куда ему и по убеждениям попадать совсем не хочется, был весьма расположен поговорить.

— На работе все молчат. Все давным-давно поняли, что у всех категорически разные взгляды. А нам дело надо делать, не за грудки друг друга хватать и убеждать в чём-то. Да и бесполезно это. Поорали уже в самом начале, прямо сильно поорали. Многие туда отправились, прямо сами, по своей воле. Наши активисты им посылочки собирают. Но уже не всем. А так я для себя решил, что просто буду жить, ожидая, что всё это как-то когда-то закончится. Сделать-то ничего не могу. Опасно не то что что-то делать, говорить опасно, а то и думать. И поэтому я нырнул в быт. О, это очень отвлекает и создаёт ощущение, что ничего того, что в новостях, нет, а есть вот новый рецепт курицы по-тайски, или вот — долго выбирал себе новые кроссовки. Дорогие они теперь, зараза, но что поделаешь. Зарплата позволяет. Так и живу, музыку классную слушаю, книжки вот начал читать.

Тут я не удержалась и спросила, а что и как мой собеседник думает про то, что власти предлагают и делают в части закручивания гаек и тех же новаций про чайлдфри. Мой собеседник оказался совсем не в курсе, пришлось объяснять и потом долго выслушивать от него многословную тираду о том, что, в принципе, демографию поднимать надо, и вот мигранты, и вот понаехали… Стало быстро понятно, что в уютном мире из работы и быта единственное, что действительно его волнует, зажигает, — это тема миграции и неспособности власти что-то с этим поделать. Пришлось резко менять траекторию и переводить разговор на бомбу.

— А что мы можем поделать… Захотят — бахнут. Мы же совершенно не знаем, что у них там за резоны и причины, о чём они там с кем договариваются, с кем дружат, с кем не дружат. Всё же запуталось, и непонятно, как распутается и распутается ли.

Она, эта сотрудница, из старшего поколения, вот его представители точно прямо серьёзно к этому относятся, да и ко всем новостям. И как мне кажется, в отличие от меня, который живёт день ото дня, от покупки до покупки, те, кто постарше, вообще сейчас активнее как-то живут. Вот они точно знают про этих твоих квадроберов. Это ж всё страх дедов. И тех, кто повыше сидит, и тех, кого я с моей музыкой раздражаю.

«Что сейчас делается, понять можно, а вот зачем и куда это приведёт — нет»

Это его предположение неизбежно привело меня к мысли, а не поговорить ли с самым что ни на есть типичным представителем этого самого старшего поколения. Поколения, про которое говорят, что это оно сейчас прямо главная опора всего властного, поколения, от которого те, кто помладше, отмахиваются то шутливо — о, бабки на скамейке судачат! — то сердито, когда те, что постарше, так и норовят указать строго и осуждающе и на то, и на это. Счастливым образом представительница искомого типажа и возраста нашлась в лице дамы, с которой мы порой пересекаемся, гуляя с собаками. Её я и озадачила предложением обсудить разное текущее, включая чайлдфри и квадроберов. Ох, как же она смеялась…

— Это просто прелесть что такое, этот идиотизм, который несётся порой из телевизора. Квадроберы… И не выговоришь. Нет, я понимаю, что времена трудные у нас сейчас, но совсем считать людей за идиотов — такого и во времена нашей молодости не было. Да, гонялись тогда за хиппи и за этими… за панками, но тогда хоть как-то объясняли это идеологией, а вот это вот что? Какая у них идеология? Все всё время говорят: вот это плохо, и вон то, и эти — враги, и эти, и вот это мы делаем и то, но никто не объясняет — почему? зачем? При коммунистах хоть смысл был, идея была. Веришь, не веришь, но была. А сейчас что? Ладно, я согласна, например, что нам не надо на Запад равняться, наравнялись уже, но что вместо этого предлагается? Сами себе будем машины современные делать и телефоны? А мы умеем? И ладно, что, как я же уже сказала, времена трудные и в магазин страшно зайти, как цены растут, но вы мне объясните, ради чего всё это и что будет в конце. Я с подругами говорю, и никто не понимает. Что сейчас делается, понять можно, а вот зачем и куда это приведёт — нет.

Я немного удивилась, ведь мне казалось, что телевизор только и делает, что объясняет смотрящим его, в чём нынче генеральная линия, откуда она взялась и к какому светлому завтра она приведёт. Отчасти так и оказалось, а моя спутница как раз смотрит регулярно основные программы центрального российского телевидения, но мнение о них имеет не сильно высокое.

— Вот они скороговоркой сообщают, что те цены повысили и эти, что с ипотекой что-то теперь не так, а у меня же внуки, мне это важно, но никто не объясняет ничего, просто скажут и скажут, просто ставят перед фактом. Зато потом начинают эту свою волынку о том, что кто-то там опять что-то обидное снова про нас сказал, а оно всё одно и то же. Кто сейчас про нас что хорошее скажет? Это ж понятно. И непонятно ничего. Я привыкла планировать, что к Новому году будет то-то, а весной ещё что, а летом, к даче, будет так-то. А сейчас просто слушаешь их и слушаешь, живёшь и живёшь, а хотелось бы понимать. Мне ж сколько осталось? Так и уйдёшь, не ведая, ради чего столько горя приключилось.

Это было неожиданно. Моя собеседница замолчала и как будто ушла в себя, и мне, если честно, особо нечем было её взбодрить, утешить, успокоить. Ведь действительно, по всему получается, что власть, рванув к каким-то своим целям, совершенно не озаботилась тем, чтобы хоть как-то внятно сформулировать для обычных людей, а что это всё такое в принципе, по сути. Трудно представить, что народ в массовом порядке и по собственной воле кинется читать в поисках объяснений Мединского с Дугиным, а даже если бы и кинулся, то много бы он там, в их многословных писаниях, разобрал?

Всяко выходит, что вот это подвешенное осеннее состояние, которое так отчётливо ощущается сегодня вокруг, оно не столько из-за сезона и общей погодной грусти. Оно во многом от разлитой в воздухе неопределённости. Ведь было трудно не заметить, что по ходу всех этих моих разговоров мои собеседники и собеседницы как будто щупали огромного невидимого слона, случившегося вдруг в нашей большой общей комнате. Каждый нащупал что-то своё, но так и не смог определить, что же это в целом такое — то, внутри чего мы сегодня живём.

Понятно только, что жизнь наша общая, внешне выглядящая как спокойная и размеренная, как самая обычная жизнь, переполнена тревогами и страхами. И неотвеченными вопросами. Массой вопросов, на которые никто, похоже, не собирается отвечать. И главный вопрос в том, а куда, собственно, и зачем движется этот наш общий невидимый слон.