В общем, да — явление действительно значительно, заметно, и не на пустом месте оно возникло. Не вдруг. А возникло российское так называемое массовое оглупление, как ни странно это будет звучать, — на основе многовековых и устойчивых позиций российской культуры. И здесь, конечно, надо сразу же обозначить, что под культурой понимается и что даже в рамках одного языка и народа не бывает культуры как чего-то одномерного и однополярного.

Культура, обобщенно говоря, — это набор установок для восприятий-реакций на мир и на человеческое в нем место. Выражаются такие установки весьма различными способами, — и здесь прав Освальд Шпенглер, который к явлениям культуры относил и стили архитектуры, и драматическую поэзию, и науку, и формы государственной власти, и поговорки простонародья. Правда, Шпенглер пожелал подвести все установки под единую черту: увидел в своем «Закате Европы» каждую культуру как нечто единообразное, стилистически монолитное, унифицированное. Но, представляется, — нет расколов и расхождений непримиримей, чем на основе культурных идей, которые зарождаются в поле одного языка и одного народа и принадлежат, формально говоря, одному «культурному полю». По сути, мы можем говорить о совершенно чужеродных друг для друга культурах, между которыми происходит непрерывная война. Таких антагонистичных культур не бывает слишком много в одном месте и в одно время: как правило, мы можем соотносить основные их линии с двумя полюсами — по принципу дихотомичности. Но, что совершенно определенно, — связанное с одним народом и одной эпохой культурное поле никогда и нигде не представляет собой единого целого.

* * *

В российском культурном поле антагонизм и дихотомичность существуют давно и проявляются отчетливо.

С одной стороны, есть позиция, что называется «традиционной». Здесь установки восприятия диктуются так называемым коллективным интересом, а концентрированным воплощением этого «интереса» представлено российское государство и, в меньшей степени, — российское церковное православие. Установки ориентированы на безусловное подчинение и служение частного, индивидуального — коллективному, «соборному».

Подчинение и служение есть главные добродетели этой культуры. Даже в том случае, когда подчинение оказывается для индивидуального весьма болезненным и драматичным, — это с «традиционной» позиции воспринимается как «очистительное страдание» и «возвышающая жертвенность». Ущерб, страдание или даже уничтожение индивидуального прочитывается здесь как неоспоримая нравственная необходимость, «высокий долг», а жертвы этой «необходимости» награждаются статусом «мучеников» или «героев».

Подобные отношения между индивидуальным и коллективным, между личным и государственным или церковным основаны на определенных качествах ума и психики.

Доверие, соответственно, предполагает отказ от критических мыслей, сомнений и даже от сколько-нибудь продвинутой рационализации в отношении к своему предмету. Этот предмет должен оставаться таинственным «черным ящиком», — но только нашим, всегда правильным «черным ящиком». Своего рода негласный «контракт на доверие» — так можно назвать отношения между россиянами и их властью. Да, разумеется, не всеми россиянами, но весьма значительным большинством. Теми, кто доверился.

Конечно, такое доверие не назвать исключительно чистым душевным порывом, с которым ребенок безоглядно бежит на зов матери. В состав российского доверия к власти входит не один компонент. И — совсем не в последнюю очередь — глубокий страх перед тем, что даже тень сомнения в столь могущественной силе может стоить усомнившемуся весьма дорого. Тем не менее это работает.

Кроме того, людям, как правило, нравится (и не только российским людям), когда картина мира проста и понятна, завтрашний день известен, а тревожные вопросы обходят голову стороной. Доверие и обеспечивает все это. Другой вопрос: насколько далеко готовы люди зайти в своем доверии, чтобы не знать сомнений и страхов? Как показывает нам непосредственный опыт, российские люди зашли очень далеко. Настолько,

* * *

Вот отсюда, из укорененного в традиционной культуре доверия, и произрастает массовое «оглупление», о котором написал маэстро Пастухов. В угоду доверию и следующей из него простоте и понятности картины мира дискредитирована не только критическая мысль, но и вообще всякая мысль, направленная к вопросам устройства мира и человека в нем. Ибо даже задавать слишком непростые, сущностные вопросы — что это, как не нарушение «контракта»? Ответы уже даны, хорошо известны, а искать другие, новые — разве это не очевидное неуважение к основам?

На самых разных уровнях российской традиционной культуры, от низа до верха, можно отметить как минимум недоверие и сарказм в отношении к независимой, ищущей мысли. В целом — к разуму и его представителям.

Главный протагонист отечественного фольклора — это человек, в котором подчеркнута его дистанцированность от разума. Попросту говоря, он — дурак. Но дурак оказывается в итоге невероятно успешным, вплоть до того, что получает себе в жены царскую дочь. Что, в общем-то, свидетельствует о непротиворечивости ценностей «народного» и «властного» этажей российского общежития.

Порой недоверие к разуму переходит в откровенную враждебность. В Санкт-Петербурге — во время холерной эпидемии 1831 года — толпы горожан «из народа» назначили виновниками в болезни… докторов. Ведь именно они предписывали протирать руки и лицо некоей отвратительной жидкостью (хлоркой). А не это ли и есть источник заразы? В итоге холерный лазарет был окружен, разгромлен, а доктора — убиты. Характерно, что бунт прекратился совсем не вследствие объяснения людям настоящей причины болезни. Правящий тогда император Николай I въехал в толпу на Сенной площади на своем экипаже и первое, что он крикнул, это: «На колени!» Последующая речь императора была недолгой, но, по некоторым свидетельствам, содержала немало ненормативной лексики. Народные волнения тотчас прекратились. Сработало укорененное в российской культуре доверие к верховной власти: очевидно, регулятор поведения и настроения куда более сильный, чем даже панический страх перед смертельной болезнью.

Что касается повседневных, расхожих «народных» выражений, то и по сей день в ходу фраза-вопрос, которой подчеркивают явное неодобрение, осуждение чрезмерной рассудительности собеседника: «Ты что, самый умный?»

* * *

Так же и в российской православной, церковной культуре не сложилось практики абстрагирующей, отвлеченной рефлексии ума. Не сложилось религиозной философии. Двигались по пути веры, но без опоры на разум.

Когда-то очень давно, еще до разделения церквей на восточную и западную, ирландский монах-богослов Иоанн Скот Эриугена написал трактат, где поставил вопрос: что предпочтительнее для Творца — наша вера в Него или наша способность познавать Его? Ответ был в пользу познания, ибо природа разума первичнее, чем природа веры, — а всегда лучше, когда обращаешься к первоисточнику. С этого началась вся западная религиозная мысль, вплоть до вершин немецкой классической философии Шеллинга, Канта и Гегеля.

Однако российская церковная культура по этому пути не пошла. Она остановилась на тезисе о непознаваемости Творца, из которого следовала практика простой, без-мысленной веры в Его благость.

На практике при переносе учения исихии в повседневность церковной приходской жизни это сводилось к принципу: не размышляй, не витийствуй умом, но смиренно доверяйся и отдавайся тому, что неизмеримо превосходит тебя. Очевидно, такой принцип никак не способствовал возникновению философии на путях российской версии христианства. Уважения к человеческому разуму это тоже не прибавляло. Зато склонность к безропотному доверию укрепляло весьма существенно.

В конце XIX века, когда в Европе уже вовсю активировалось второе поколение кантианцев и гегельянцев, в российской церкви идут проповеди святителя Феофана Затворника, воплотив в себя уже сложившееся здесь отношение к разуму. Скептически оценивая духовные поиски западной философии и богословия, святитель Феофан противополагает им традиционный, «единственно правильный» русский православный подход.

Приведенный отрывок из «Писем и поучений» святителя Феофана — это не просто частные взгляды крайнего традиционалиста и любителя уставных правил, это — концентрированная позиция целого культурного института, российского православия. Что подтверждается хотя бы таким фактом, как официальное отлучение от церкви наиболее значительных фигур отечественной духовной мысли: писателя Льва Толстого и философа Николая Бердяева. Свободно размышляющий, философствующий человек — это не для российской церкви.

* * *

Конечно же, главный цензор для российского разума — это российское государство. Не то чтобы ему совсем не нужны были умные, а нужны лишь верные. Умные люди для всякого государства полезны и необходимы. Однако умным ты должен оставаться лишь до того предела, который государство установит. Размышляй, изобретай, пиши поэмы, предлагай инновации, но на определенной черте рассудок твой должен без колебаний уступить место вере. А вера должна быть в тот факт, что воля государства есть высший закон и высшая правда. И все раздумья твои, если данного факта и могут касаться, то лишь с уважительностью и не подвергая сомнению. В ином случае — горе усомнившимся, горе от ума!

И даже не только в том дело, что страх перед наказанием останавливает мысли российского подданного от движений в запретную зону. Его останавливает собственное нежелание потерять ясность представлений о том, как все устроено. Начни он думать дальше положенного — и привычные очертания мира распадутся, а вместо знакомых перспектив — хаос, неопределенность.

Но надо ли напоминать, что неопределенность есть важнейшее условие для того, чтобы человеческая мысль жила и дышала? И что когда неопределенности нехватка, когда все известно и предустановлено — разум человеческий задыхается и гаснет?

* * *

То, что в состоянии современных российских умов выглядит как глупость и, собственно, является глупостью, — это отнюдь не интеллектуальная патология и даже не последствия плохой образованности. Но мы воочию наблюдаем, что и в повседневном окружении, и на самых высоких этажах политической или медийной власти люди, весьма известные своей начитанностью и очень хорошей логикой, владеющие иностранными языками и многократно побывавшие в разных местах мира, в какой-то момент как будто отказываются от собственного интеллекта и опыта и начинают убежденно проповедовать действительно патологические идеи. Возможно, это странно прозвучит, но подобная трансформация есть результат не слабой укорененности таких людей в культуре, а, напротив, — их полного и качественного соответствия тому, что называется российской традиционной культурой. Ибо едва ли не определяющей сутью этой культуры уже много веков является акт капитуляции разума перед иерархическим авторитетом — как религиозным, так и государственным. Что заметно облегчается практически неизменной поддержкой второго — первым.

Другими словами, массовое оглупление держится на традиционной культурно-ценностной установке и относится не ко всему поведению российских людей вообще, но к той сфере, что касается свободы понимания устройства окружающего человеческого мира. Эта установка, собственно, и транслирует сознанию отказ от ценностей свободы понимания или, если шире, — отказ от свободы как принципа в пользу принципов авторитета и доверия к авторитету.

И эта массовая глупость многократно усиливается, если в роли представителей почитаемого авторитета (авторитета власти) выступают, волею обстоятельств, не самые умные люди.

* * *

Но, как выше упоминалось, не стоит воспринимать культуру как нечто единообразное, унифицированное. Трудно найти расхождения более непримиримые, чем на основе культурных идей, которые зарождаются в поле одного языка и одного народа и принадлежат одному «культурному полю». Если бы мир российского человека формировался исключительно по «традиционному» формату, где нет ничего превыше авторитета власти и церкви, мы не имели бы ни нашей великой литературы, ни свободного искусства, ни тех немногих, но весьма ярких явлений мысли, что относятся к области философии. Однако все это есть, а значит, мысль не удерживается в установленных пределах и познает окружающий мир согласно собственному своеволию. В обход или в оппозицию тому, что требует «традиция», что требует власть.

Вероятно, не будет преувеличением сказать, что все самое интересное, «умное» и этически зрелое в российской культуре появляется из этого своеволия, из обхода или из оппозиции к «традиции» и власти. И обратно: следуя иерархическому авторитету и доверяя ему, российский человек никогда не сможет стать «окончательно умным», не сможет полностью открыть собственный разум в его свободе.

Чего же тогда не хватает российскому человеку на пути к свободе его разума? Возможно, мужества? Тогда остается лишь напомнить известное наставление Иммануила Канта: «Быть просвещенным человеком, значит, иметь мужество пользоваться собственным разумом».

* Внесен властями РФ в реестр «иноагентов»