21 сентября 2022 года

Спустя семь месяцев после начала всем известных событий, которые в России официально называют аббревиатурой из трех букв, Кремль объявил о частичной мобилизации военных резервистов. Григорий Свердлин услышал эту новость в Тбилиси. Он еще весной уехал туда из России, где к осени 2022-го его объявили «иноагентом» и заодно — в федеральный розыск. Имя Григория Свердлина у всех неравнодушных жителей родного ему Санкт-Петербурга связано с «Ночлежкой» — благотворительной организацией, куда он 20 лет назад пришел волонтером, остался там навсегда (как тогда казалось), а потом — в 2011-м — ее и возглавил.

После объявления частичной мобилизации Свердлин основал новый проект, которого лучше бы не было вовсе. Но чтобы это понять, нужно вернуться на заснеженную площадь Исаакиевского собора и Невский проспект в зиму 2022 года. Вечером 24 февраля я стоял на углу отеля «Англетер», в № 5 которого незадолго до смерти Сергей Есенин написал «Я помню жуткий снежный день, его я видел мутным взглядом, железная витала тень над омраченным Петроградом». Я видел, как идущие в Эрмитаж группы школьников струйкой пытаются протиснуться между рядами автозаков, куда омоновцы заталкивают скрюченных студентов в наручниках, вышедших к Собору сказать свое слово. В тот момент я не знал, что за углом, на Невском, буквально в 500 метрах от меня, стоит с плакатом одинокий человек в зимней куртке. На его плакате было всего два слова, которые равноценны принципу жизни. Это гражданское высказывание оценено сегодня в России в 5–7 лет тюремного заключения (на усмотрение следователя и его коллеги — судьи). Мимо стоящего на Невском тем вечером Григория Свердлина, опустив головы, проходили люди, куда-то бежали студенты, за ними скакали конные росгвардейцы, все куда-то спешили, словно пытаясь скрыться от того, что уже наступило. И от чего убежать нельзя ни сегодня, ни уже никогда.

В ноябре 2023 года, уже в связи с новым проектом ныне «запрещенным», Григорий был объявлен в России в федеральный розыск. Сам он категорически не согласен со своим новым статусом, и даже в своих соцсетях он все это время не скрывал свое местоположение. Но место нашей встречи я называть не буду, пожалуй.

21 сентября 2024 года

Мы встретились с Григорием спустя два с половиной года после тех февральских событий (ну если быть точным — за несколько дней до той даты) на перекрестке двух улиц, опоясанных платанами. Справа — овощная лавка колумбийки Лауры Санта Круз, слева — лучший кофе в районе от марокканки Антуанетты.

— Спустя два с половиной года ты можешь себе сказать, что ты вышел на улицу не зря? Сегодня в России, согласно соцопросам, 20% граждан считают, что выйди они на митинг — ничего не изменится, еще 20% думают, что за такой выход только их и посадят.

— Я не знаю проценты, при диктатуре никакой реальной социологии нет. Уличные протесты не могли ничего изменить уже 10 лет назад начиная как минимум с 2014 года. Думаю, последний шанс был в 2011-м, после сфальсифицированных парламентских выборов. Это было последнее дуновение свежего ветра. В феврале 22-го я выходил в некотором смысле ради самого себя, потому что сидеть дома было тошно. Ну и потом, я всегда считал себя не только объектом истории, но и тем, кто эту самую историю делает. Пусть и совсем крошечную ее часть. Я пошел, чтобы было не так противно смотреть в зеркало. Как и многие, кстати, кто выходит до сих пор.

— В одной из сибирских колоний сидит журналист Миша Афанасьев. Он после начала СВО написал статью о сотрудниках СОБРа Хакасии, которые отказались идти на фронт. К нему в камеру однажды зашел местный крупный криминальный авторитет, который Мише сказал: если будут проблемы — обращайся. Мы тебя уважаем, потому что тут каждый сидит за свое, а ты — за общее. Я его слова специально сейчас привожу, потому что, как мне кажется, ты все-таки не за себя вышел, а именно «за общее».

— Очень хорошая формулировка у авторитета получилась. Да, согласен. Я тоже шел «за общее», потому что это касается и меня лично, и моей страны, и Украины (…). Но я здравомыслящий человек, я понимаю, что даже сотни тысяч человек на улицах не поменяли бы тогда историю страны.

— А что было потом?

— Я уехал, жил в Тбилиси. А через несколько дней после объявления мобилизации запустил проект «Идите лесом» (его сайт в РФ заблокирован. — Ред.), который помогает россиянам, не желающим участвовать в [военных действиях]. Сначала меня объявили иностранным агентом, потом объявили в федеральный розыск — завели дело о дискредитации армии по статье 207, часть 2. К сожалению, у меня до сих пор нет материалов моего уголовного дела, адвокату их не дали, даже когда мне заочно предъявили обвинение. Адвокат пять месяцев пытался добиться обоснования объявления меня в федеральный розыск, ему даже статью не говорили. Чтобы ее выяснить, пришлось подать в суд на следователя, а потом и на суд первой инстанции, который отказал нам в праве ознакомления с материалами дела. Но уже когда объявляли «иноагентом», было понятно — сидят люди, читают мои соцсети, работает целый отдел. Собрали десятки моих цитат, где я «дискредитирую».

Но решение было правильным. «Ночлежка» продолжает работу. А я с коллегами уже почти два года делаю проект «Идите лесом». Мы проконсультировали больше 36 тысяч человек — как не попасть в армию, как оформить отсрочки, как снизить риски, что мобилизуют или призовут. И уже почти одной тысяче человек мы помогли покинуть службу и уехать из страны.

Я, конечно, не ожидал таких масштабов. Программа минимум была: если хоть одному россиянину поможем, то уже все не зря.

— За вами следят?

— Я знаю, что идет активная оперативная работа, связанная с проектом «Идите лесом». Сайты нам блокируют, дела заводят. Но шифроваться, чтобы скрывать свое местопребывание, я не вижу смысла. Сама мысль об этом унижает мое человеческое достоинство. Я отказываюсь бояться. Пусть они меня боятся.

— А что стало без тебя с «Ночлежкой»?

— «Ночлежка» продолжает работать и в Петербурге, и в Москве. Я всегда старался построить проект, который не зависит от одного руководителя. Рад и горжусь, что получилось.

— Мы внутри такого проекта живем всей страной…

— Да, но сменяемость власти нужна на уровне не только страны, но и проектов. Я хотел, чтобы наш проект не слишком зависел от конкретного руководителя. Теперь вместо меня прекрасно руководит «Ночлежкой» Данила Краморов, которого я когда-то брал на работу. Думаю, «Ночлежка» будет работать и дальше, если государство не свернет вообще всю неподконтрольную благотворительность в стране. В целом, конечно, ситуация тревожная: недавно в России закрылся фонд «Нужна помощь», многих руководителей благотворительных организаций выдавили из страны, у многих просто отобрали проекты.

— Почему государство боится частной благотворительности?

— Благотворительность и авторитарная власть не могут жить и работать вместе. Любая диктатура — это про величие государства, про то, что общее важнее частного. А благотворительность — это про внимание к отдельному человеку. Гуманизм ведь в этом и заключается. А защита интересов отдельного человека сегодня, очевидно, не входит в приоритеты государства. На людей им совершенно наплевать.

Но я это давно понял, была масса красноречивых примеров. Например, когда 6 лет назад вице-губернатор Санкт-Петербурга по социальным вопросам Ольга Казанская пригласила меня «посоветоваться» о том, как лучше помочь городским бездомным. И я полтора часа ей об этом рассказывал. А потом она мне напомнила, что приближаются губернаторские выборы, а мы от имени «Ночлежки» вовсю открыто говорим о проблеме бездомных и приводим официальную статистику по смертности среди них. Все это портило предвыборную картину Александру Беглову. И мне она в конце встречи сказала: «Вы потише себя ведите, или я вас на танке перееду». Это прямая цитата. Мы не одни были, там сидели ее помощники. Я был потрясен, на этом мы и расстались.

Впрочем, в этом смысле ничего нового «путинская Россия» не придумала. У нас ведь всего 160 лет назад отменили крепостное право, а потом еще советская власть планомерно и целенаправленно уничтожала чувство собственного достоинства и привычку думать самостоятельно. Все это не может пройти бесследно.

— Ты чей «иноагент», какой разведки и страны?

— Меня туда записали в октябре 2023 года, и почти сразу, спустя неделю, объявили в розыск. Они мне инкриминировали «иностранное влияние», так как я получил гонорар в размере 10 000 рублей от фонда «Нужна помощь», для которого я провел семинар. А этот фонд якобы получил эти пожертвования от граждан Туркменистана и Узбекистана.

— Я часто слышал от разных влиятельных и авторитетных людей в Москве: если я выскажусь, я подведу свое дело, свой проект и людей, которые от меня зависят…

— Это очень важный вопрос — про людей, которые говорят, что делают дело. Огромное количество людей, к мнению которых другие могли бы прислушаться, промолчали, когда можно и нужно было высказаться про закон об иноагентах, например. Режиссеры, руководители театров, благотворительных фондов говорили, что за ними люди, я помню. Я не хочу никого обвинять, это действительно очень тяжелый выбор. Но та ситуация, которая сложилась, обусловлена и их молчанием в том числе. Ты решаешь, что подопечные твоего фонда важнее всего. А потом государство действует в том числе от твоего имени.

Вся страна в итоге держится на спецслужбах. И на страхе.

— В проект «Идите лесом» спецслужбы, случайно, не заглядывают?

— Я начинал проект осенью 2022-го. Надеялся, что *** закончится гораздо раньше, думал, это на полгода-год. Конечно, лучше бы такого проекта не было в принципе. Но пока идет ***, мы будем продолжать. Для меня и моих коллег это не просто благотворительность, это гражданское сопротивление. Мы должны сделать все, что можем, чтобы *** поскорее закончилась. Масштабы финансовой поддержки у нас, конечно, меньше, чем у «Ночлежки». У нас всего 8 сотрудников и около 150 волонтеров. Спасибо им огромное. Это люди, которые консультируют всех, кто пишет нам в Телеграме, а еще и психологи, юристы, дизайнеры, айтишники. Мне в первые же дни начали писать люди: «Готов помочь, сохраните контакт, но удалите сообщение». То есть люди понимают, чем рискуют, но все равно готовы что-то делать.

Но спецслужбы проектом интересуются, конечно. Были очень странные случаи, когда к нам обращались за помощью. Мы начинали проверять. Смотрим — все истории шиты белыми нитками, много несовпадений, обмана. А у нас отлично выстроена система многоступенчатой проверки информации. Думаю, что к нам не раз пытались внедриться. Когда мы просили этих странных людей что-то подтвердить, они пропадали. Но пытаются, да.

— Курское наступление ВСУ как-то меняет твой взгляд на работу проекта? Срочники должны защищать свою страну?

— С точки зрения закона на линии фронта могут оказаться только те срочники, которые служат более четырех месяцев и прошли обучение военной специальности. Но к нам все больше обращаются те, кто еще ничему не учился… Также участились случаи, когда срочников, мягко говоря, уговаривают подписывать контракт.

Нет, моя картина мира не меняется. Конечно, я сочувствую людям, которые лишились своего жилья, стали беженцами. Я просто хочу, чтобы все это быстрее закончилось. А потом мы оглянемся и будем спрашивать.

В конце нашей встречи я интересуюсь, в какую Россию и когда хотел бы вернуться Григорий Свердлин? Мой собеседник задумывается и после небольшой паузы говорит, что очень хочет вернуться, но не видит такой возможности в ближайшие 10 лет. Это огромный срок, но мы понимаем, что нет смысла сегодня сокращать его в своих надеждах. Это «время создано смертью», как писал Бродский в том самом стихотворении, которое цитировал Гриша. Но сильные духом в итоге станут еще сильнее. Таких, как он, нельзя заставить отказаться от принципов. И танком его тоже не переехать.