Цензоры XXI века и первые самиздатчики

У Владимира Набокова в романе «Дар» есть фраза о том, что литературная цензура в России родилась раньше самой литературы. И это не художественный прием — это факт: первые списки запрещенных книг появились тогда, когда никакой художественной литературы в ее привычном понимании еще не было. Первой русской версией index librorum prohibitorum стал перечень произведений, содержащийся в статье под названием «Богословца от словес» в Изборнике Святослава (1073 год).

В этой статье, которую принято считать первой отечественной библиографией, содержится список канонических и неканонических по церковным представлениям книг — и вот как раз перечисленные в нем апокрифы и были «нежелательными»: читать их запрещалось, «дабы не прельститься ложными книгами, ибо много встречается безумных искажений».

Ясно, что на протяжении всего того исторического периода, который принято называть древнерусским, книжная цензура была в основном именно такой — духовной, следящей за содержанием и распространением православных текстов. Со временем традиция составлять «списки отреченных книг» никуда не делась, и со второй половины XIX века по распоряжению Министерства внутренних дел в эти индексы стали включать и светские произведения — тогда такой список «нежелательных» книг назывался «Алфавитным каталогом книг на русском языке, запрещенным к обращению и перепечатанию в России». Объем этого каталога составлял около двадцати страниц — и выглядит он сейчас, конечно, очень скромно по сравнению с советскими списками запрещенной Главлитом литературы, которые занимают страниц по 300–400.

Первым документом, установившим книжную цензуру и описавшим ее механизмы, стала глава другого древнерусского сборника — Стоглава (1551 год). В главе «О книжных писцах» говорилось, что неисправленные рукописные духовные книги запрещаются к продаже, и к тому же их нужно изъять из употребления, то есть одновременно вводилась и предварительная, и карающая цензура. В этой цензуре, правда, еще не было никакой идеологии: просто богослужебные тексты нужно было унифицировать и очистить от тех ошибок, которые неизбежно возникают при переписывании.

Идеология в цензуре появилась чуть позже: когда церковные раскольники стали распространять свои письма-обращения против официальной церкви — эти письма тоже переписывались и так расходились по читателям (именно здесь, видимо, и находятся корни будущего самиздата). Понятное дело, эти письма официально были запрещены.

Традиция выгонять книгоиздателей за границу — причем из-за доносов на них — тоже древняя: она появилась сразу, как только появилось само книгоиздание. Я имею в виду судьбу первопечатника Ивана Федорова — того, которому мы обязаны первой отечественной типографией. Первой точно датированной книгой, отпечатанной в ней, стал «Апостол» 1564 года — и вскоре после этого Федорову пришлось уехать из страны: по его словам, монахи-переписчики, увидев в представителе технического прогресса своего главного конкурента и врага, отнимающего у них хлеб, «благое в зло превратити и божие дело вконець погубити… сия оубо нас от земли и отчества и от рода нашего изгна и в ины страны незнаемы пресели». Благодаря Федорову, который эмигрировал не с пустыми руками, славянские типографии открылись за рубежом — и там же были напечатаны многие русские книги.

Не менее трагичной была судьба и первой независимой типографии, которую создал просветитель и учитель царя Алексея Михайловича Симеон Полоцкий. В этой — «Верхней» — типографии, официально неподконтрольной церковным властям, печатались учебники, беллетристика, в том числе переводная, проза и поэзия. Но впоследствии, когда ученик Полоцкого Сильвестр Медведев, руководивший типографией, был по доносу обвинен в участии в политическом заговоре, когда его за это отправили под стражу, пытали, лишили всех должностей, конфисковали богатейшую, доставшуюся от Полоцкого, библиотеку, — тогда заодно была разгромлена и типография.

От доносов же пострадал, например, публицист и поэт Иван Хворостинин: во время, когда пропаганда русской государственности и православности была особенно настойчивой, а понятия «католик» и «латинянин» были уравнены в значении с понятием «враг», Хворостинин не хотел считать «неполноценными» представителей других конфессий. Естественно, это не могло не задеть многочисленных патриотов-активистов, которых и тогда было достаточно: по доносу в 1619 году в доме Хворостинина был проведен обыск. У него отняли все латинские книги и рукописи — но до ареста не дошло, на первый раз ограничились предупреждением и настойчивым советом: чтоб «с еретиками не знался и ереси не перенимал». Но это, конечно, патриотов не устроило, доносы полетели опять, и во время второго обыска обнаружились сочинения уже самого Хворостинина, в которых, среди прочего, государь был назван деспотом. К этому власти отнеслись, конечно, значительно строже, и Хворостинин был сослан в Кириллов монастырь.

Век цензурных реформ

Иначе говоря, древнерусская книжная цензура была ограничена религиозной темой, и разницу между книжной и духовной цензурой в этот период уловить довольно трудно. Все начало меняться после реформ Петра I, который всеми силами постарался ограничить влияние церкви — конечно, не ради свободы слова, а ради укрепления собственной власти. В 1702 году он решил проблему, от которой в свое время пострадал Хворостинин, провозгласив:

Ясное дело, что духовенство не могло спокойно отнестись к такому потрясению основ — появились и стали распространяться обличительные памфлеты и книги, в которых проводилась любимая духовенством аналогия: Петр — антихрист. Все это привело к тому, что император просто запретил монахам иметь письменные принадлежности, и писать они могли только с «позволения начального». Потом он продолжил начатую секуляризацию печати: провел реформу шрифта, передал все материальное обеспечение светской власти, построил бумажные фабрики и новые типографии — и всю сферу книгопечатания контролировал сам. Последнее, с одной стороны, делу распространения книг помогло — стала печататься светская литература: учебники, технические и научные книги, в том числе переводные, — а с другой, помешало, потому что вскоре началась война со Швецией. По закону военного времени, во время нее цензура была строжайшей: не пропускались никакие тексты, где каким-то образом осуждалось поведение Петра, его приказы, действия войск.

К слову, война в истории России всегда — что логично — приводила к жесткому закручиванию цензурных гаек: например, именно война, как мы помним, разделила надвое правление Александра I, который перешел от «прекрасного начала» к довольно удушающим мерам: во время борьбы с Наполеоном в Российской империи были запрещены все его биографии, включая книгу «История Бонапарта». Правда, когда отношения теплели — во время заключения Тильзитского мира, например, — цензурный маятник уходил в другую сторону, и тогда, наоборот, под запретом оказывались любые отрицательные отзывы о Наполеоне.

Книжная цензура при Петре, как уже было сказано, оставалась очень строгой — и тем не менее, при всей строгости, главное Петр сделал:

Так, при Елизавете Петровне обязанности цензур были разведены окончательно: все церковные книги печатались с апробацией Святейшего Синода, а «гражданские и прочие всякие, до церкви не принадлежащие», — с апробацией Правительствующего Сената. Это, правда, не означало, что церковная цензура не интересовалась светскими книгами и не пыталась добраться и до них — пыталась, и довольно ощутимо от нее досталось Ломоносову.

В конфликте с церковью Михаил Васильевич играл роль русского Галилея: дело в том, что духовенство страшно раздражали его великие научные открытия — они показывали, что мир устроен значительно сложнее, чем того хотелось бы церковным чиновникам. Но авторитет Ломоносова мешал заваливать его голословными обвинениями, а доказать, что он не прав, с научной точки зрения, церковники, конечно, не могли. Тогда был найден безотказный способ: доносы полетели в адрес издаваемого Ломоносовым журнала «Ежемесячные сочинения, к пользе и увеселению служащие» — высокодуховные чиновники жаловались императрице на то, что там печатаются тексты, «многим неутвержденным душам причину к натурализму и безбожию» подающие.

Претензии высказывались, в частности, и к абсолютно христианским одам самого Ломоносова, виноватом только в том, что «опираются на Коперникову систему». Требование духовников было простым: конфисковать номера журнала повсюду. Ломоносов ответил на всю эту кампанию со свойственным юмором: сочинил «Гимн бороде» — эпиграмму на своих довольно ограниченных оппонентов. Оппоненты, разумеется, обиделись, и тут же потребовали «таковые ругательные пашквили истребить и сжечь». Как мы знаем на личном опыте, власть на подобные просьбы обычно реагирует охотно и оперативно — и, что самое интересное, Ломоносов ухитрился стать исключением из этого правила: не просто не был закрыт журнал, а еще и повышен в должности его издатель. Такой выход из борьбы с цензурой — редкость не только в наше время, а во все времена вообще.

Почти все перечисленные выше случаи не относятся к цензуре политической — но это не значит, что политической цензуры не было. Она была, и проявлялась особенно остро, как это обычно бывает, во время кризисов власти и военных конфликтов. Но самым знаменитым случаем политической книжной цензуры во времена империи стал конфликт, разгоревшийся на мирном фоне, — борьба Екатерины II с Радищевым и его «Путешествием из Петербурга в Москву».

Все началось с указа от 1783 года, который разрешал создавать вольные — то есть независимые — типографии. В этих типографиях разрешалось печатать все, кроме запрещенного, — а запрещенным были, как всегда, тексты, «противные законам Божьим и гражданским» (за печатание таких обещалось традиционное наказание: типография и книги конфисковывались, издатель арестовывался). Вскоре после этого Радищев начал писать свой роман, одна из глав которого — «Торжок» — была полностью посвящена цензуре и принятому в 1783 году указу. Радищев писал, что хоть официально каждому разрешено печатать все, что угодно, на самом деле выбор того, о чем можно писать, очень небольшой. Прежде чем произведение будет напечатано, оно проходило девять кругов цензурного ада, причем часто цензорами были люди очень недалекие, — и это, по Радищеву, портило и текст, и характер книжников, а постоянная опека кого-то вышестоящего и неспособность решать за себя делали авторов, издателей и читателей инфантильными.

Жизнь Радищева после выхода его романа сильно усложнилась: 4 сентября 1790 года Екатерина издала указ «О наказании Коллежского Советника Радищева за издание книги, наполненной вредными умствованиями, оскорбительными и неистовыми выражениями против сана и власти Царской». Радищева обвиняли в нарушении общественного порядка, в унижении властей, в стремлении к тому, чтобы «произвести в народе негодование» и т.д., и т.п. — то есть обвинения были очень созвучны тем, которые мы привыкаем сейчас читать в заключениях прокуратуры по разным книжным делам. Поначалу автор был приговорен к смертной казни, но «по милосердию и ко всеобщей радости» ее заменили на ссылку. Весь тираж романа был уничтожен — и стал расходиться в списках.

Эпоха цензоров

Вообще, такой очевидный способ обхода цензуры, как самостоятельное переписывание и перепечатывание (когда появилось, на чем печатать) литературы, существовал всегда. Исследователи самиздата до сих пор спорят о том, можно ли считать рукописную литературу XVIII–XIX вв. аналогом советского самиздата — и, судя по всему, отличий между ними действительно не так уж и много. Главное из них заключается в том, что рукописные тексты предназначались в основном для узкого домашнего круга — для родственников и друзей. Писали и переписывали тогда в основном письма, воспоминания, эпиграммы, а бывало, как в случае с Радищевым, целые романы.

Именно в таком протосамиздате разошлась в свое время комедия Грибоедова «Горе от ума»: поначалу автор попытался честно провести свое произведение через цензуру, и когда это ему не удалось, пьеса стала расходиться в рукописях. Один из друзей Грибоедова, Андрей Жандр, вспоминал потом:

Другой литератор, Ксенофонт Полевой, издавший «Горе…» уже после смерти Грибоедова, тоже восхищался этой бешеной народной популярностью:

Надо сказать, что народная слава запрещенных писателей и запрещенных текстов одинаково раздражала правительство и тогда, и сейчас:

Иван Крылов даже посвятил этой теме басню — она называется «Сочинитель и Разбойник» (написана около 1816 года). По сюжету, в аду в двух соседних котлах кипят двое преступников: один всю жизнь грабил и убивал, другой был писателем. По мере закипания писатель начинает нервничать и в конце концов открыто возмущается тем, что страдает не за реальные преступления, а за слова. На что получает резонный ответ местного цензора: Разбойник, мол, был вреден только при жизни, а ты и после смерти наносишь стране вред тем, что успел написать, и на твоих книгах воспитано несколько поколений бунтовщиков:

«А сколько впредь еще родится
От книг твоих на свете зол!
Терпи ж; здесь по делам тебе и казни мера!» —
Сказала гневная Мегера
И крышкою захлопнула котел».

Очевидно, примерно той же логикой руководствовалась и реальная цензура — особенно в эпоху Николая I. Именно ему цензура обязана тем, что из побочного культурного процесса превратилась в социальный институт: при Николае появилось множество ведомств, вычитывавших и выверявших самые разные тексты. В дневниках известный цензор тех лет Александр Никитенко попытался подсчитать, сколько тогда было разных цензур, — получилось следующее:

При этом главным цензором оставался сам император, который участвовал в процессе очень деятельно и увлеченно. Как мы знаем, Николай лично взялся следить за творчеством Пушкина — но Пушкин был не единственным, чьи сочинения император читал лично. Например, вскоре после подавления декабристского восстания он занялся делом студента Полежаева, который написал сатирическую поэму «Сашка», с успехом расходившуюся по рукам. По содержанию это был довольно безобидный текст, пародирующий пушкинского «Онегина» и описывающий жизнь московского студента такой, какой обычно студенческая жизнь и бывает. Главным ее героем был раздолбай Сашка, который «искал буйственной свободы», «своим аршином Бога мерил», — но на этом его грехи против родины, в принципе, заканчивались. Единственное, что хоть как-то задевало в этой поэме политику и общество, была строфа:

«Но ты, козлиными брадами
Лишь пресловутая земля,
Умы гнетущая цепями,
Отчизна глупая моя!
Когда тебе настанет время
Очнуться в дикости своей,
Когда ты свергнешь с себя бремя
Своих презренных палачей?»

Всего этого вполне безобидного по сегодняшним представлениям набора хватило для того, чтобы император разозлился, — а способы мести всех разозленных российских императоров, как и методы цензуры, тоже во все времена были одни и те же: несчастный студент Полежаев в воспитательных целях был отправлен на войну. Особенно трогательным в этой истории было то, что Николай регулярно осведомлялся, как идет процесс перевоспитания. В конце концов свободолюбивый поэт погиб, когда ему было 32 года.

История взаимоотношений Николая I с Пушкиным известна гораздо шире, чем история его взаимоотношений со студентом Полежаевым, — и эта история развивалась не менее драматично и динамично. Противоречивость их была заложена в самом объявлении о том, что император будет самостоятельно читать сочинения будущего «солнца русской поэзии». Бенкендорф, который сообщал об этом Пушкину в письме, сформулировал новость невероятно филигранно:

За время этого специфического сотрудничества Николай, как и в деле Полежаева, ухитрился показать себя с абсолютно противоречивых сторон: и исковеркать множество текстов, и помочь кое-что опубликовать (дав деньги на «Историю Пугачевского бунта», например) — впрочем, даже тексты, одобренные Николаем, периодически все равно не печатались. Про то, как Николай правил тексты, мы знаем, в частности, из дневников самого Пушкина — вот, например, описание правок в «Медном всаднике».

В целом личное цензорство Николая, видимо, все-таки сильно усложняло, а не упрощало публикацию текстов — по двум причинам. Во-первых, не все цензоры на местах были «плохими», не все вычитывали между строк обвинения в адрес авторов и не все пытались запретить как можно больше текстов. В этом смысле показателен пример — правда, уже более поздний, постниколаевский — Ивана Гончарова или Федора Тютчева, которые тоже занимались цензурой. Гончаров при этом «пробивал» запрещенные тексты Лермонтова, восстанавливал в этих текстах купюры, пытался печатать с наименьшими изменениями Некрасова, Тургенева, Достоевского. Федор Тютчев, который отвечал за иностранную литературу в России, проповедовал свободу печати еще активнее: публицистам, которые не могли напечататься внутри страны, советовал выпускаться за рубежом, примерно в пять раз увеличил количество ввозимой иностранной литературы и периодики. Одним словом, от цензоров на местах зависело очень многое.

Во-вторых, если с местной цензурой все-таки не повезло, всегда оставался другой выход. Дело в том, что в массе своей цензоры — опять же, как всегда, — не отличались ни умом, ни сообразительностью, и можно было легко их обмануть. Стандартный способ обхода цензуры, который тоже с течением времени особенно не изменился, был простым: сделать вид, что пишешь не про здесь и не про сейчас. В 1865 году этот способ очень внятно описал в стихотворении-сатире «Газетная» Некрасов, тоже натерпевшийся от цензуры за свой «Современник»:

«Если ты написал: «Равнодушно
Губернатора встретил народ»,
Исключу я три буквы: «ра - душно»
Выйдет… что же? три буквы не в счет!
Если скажешь: «В дворянских именьях
Нищета ежегодно растет», —
«Речь идет о сардинских владеньях» —
Поясню — и статейка пройдет!
Точно так: если страстную Лизу
Соблазнит русокудрый Иван,
Переносится действие в Пизу —
И спасен многотомный роман!»

Интересно в связи с этим наблюдать за тем, как вспоминаются сейчас эти проверенные веками способы обхода цензуры: главным сегодняшним приемом — не только в литературе, но и в искусстве вообще, и даже в журналистике — стал прием разговора про «сейчас» через разговор про «тогда». Прием этот — довольно заезженный и, по сути, зеркалящий официальную идеологию — оказывается для сегодняшней эзоповой речи единственно и безотказно работающим.

При этом в переломную эпоху, когда одна империя — монархическая — рушилась, а другая — социалистическая — занимала ее место, цензурные процессы стали намного специфичнее и запутаннее.

Об этих процессах мы и поговорим в следующей главе нашей истории российской книжной цензуры.