В аэропортах, где причины для таких проверок гораздо серьезнее, давно есть отработанные процедуры досмотра, которые обычно не воспринимаются пассажирами как оскорбительные. И работают там хорошо обученные сотрудники службы безопасности, а не наскоро проинструктированные учителя, вооруженные металлоискателем и снедаемые желанием «не пущать».

За этим традиционным «не пущать» стоит традиционный же учительский страх «как бы чего не вышло». Мы пропустим, а потом обнаружится нарушение, а нам потом — по шапке. Оттого из года в год на ЕГЭ возникают скандалы — то пытаются отнять у диабетика инсулиновую помпу, то портят ее, то отнимают лекарства.

Хотя нет ничего ужасного в том, чтобы не заметить телефон на досмотре: если ученику удается его пронести, вполне возможно заметить списывание на экзамене, такое случается, ученика выгоняют — и учителей не наказывают за недостаточную бдительность.

Доцент на страже туалета

Зачем же пытаться переиродить ирода? Зачем кошмарить учеников? Логика простая: разрешишь таблетку от головной боли — они потащат психостимуляторы. Разрешишь шоколадку — приволокут бифштекс. Поэтому в голову приходит только ужасная строгость, только по рецепту врача, только по предварительной записи, только под надзором…

Мой сын в свое время ухитрился потерять перед ЕГЭ паспорт, а в справке о переоформлении паспортистка сделала ошибку в годе выдачи. И хотя у сына с собой был еще загранпаспорт, его не пускали на ЕГЭ до тех пор, пока организаторы не дозвонились в УФМС и не убедились, что справка не поддельная. За это время все участники уже успели получить инструктаж и приступили к работе; сын инструктаж пропустил и поэтому не знал, что техническую апелляцию надо подавать, не выходя из пункта проведения экзамена. Времени ему не хватило, большую часть незаконченной работы не зачли, техническую апелляцию отказались принимать, и я две недели сражалась с конфликтной комиссией (и победила). В конце концов ему разрешили пересдачу, на которую он уже явился со свеженьким насморком; пронести на экзамен пузырек капель в нос, разумеется, не разрешили, к врачу за рецептом с утра до экзамена не успеть — так что все четыре часа он зверски хлюпал носом, мешая окружающим гораздо больше, чем однократный писк какой-нибудь инсулиновой помпы. С ней, кстати, могут не пустить на экзамен даже со справкой от эндокринолога, если школа еще на стадии заявки не написала, что у ребенка ограниченные возможности здоровья. Хорошо еще, что за хлюпанье носом с экзамена не удаляют.

Учителя, кстати, тоже жалуются. Они тоже люди, у них тоже бывают титановые пластины в ногах, сахарный диабет с необходимостью вовремя замерять уровень сахара в крови и делать инъекции, бывает необходимо держать включенным телефон и иметь при себе умные часы, связанные с приборами, мониторящими состояние здоровья. И очень часто работа на ОГЭ и ЕГЭ — добровольно-принудительная, отказаться теоретически можно, а практически — нет. Вот и жалуется потом кандидат наук и доцент, которая преподает в одном из университетских лицеев страны, что обязана дежурить на ЕГЭ, а обязанности заключаются в том, чтобы сидеть в коридоре четыре часа молча, без книжки и гаджета, и караулить туалет. И следить за тем, чтобы дети там не засиживались. «Я, конечно, понимаю, что я в этот момент приношу максимальную пользу своей стране, — иронизирует преподаватель, — но мне кажется, я могла бы потратить это время на работу со своими дипломниками или на докторскую диссертацию».

Все это в высшей степени неприятно, унизительно, а для детей — еще и ставки высоки: не попадаешь сейчас на экзамен, непонятно, когда пересдавать, пересдашь ли, перегоришь ли, попадешь ли в вуз, потеряешь ли год и потраченные на репетитора деньги… Высоки ставки для родителей, которые вкладывались в репетиторов, а затем, может быть, будут вкладываться в платное образование.

Добро пожаловать во взрослую жизнь.

Для некоторых девятиклассников первым столкновением с этой взрослой реальностью оказывается итоговое собеседование, которое играет роль допуска к ОГЭ. И хотя оно проводится в своей школе, вся обстановка — ни одного человеческого слова, учитель зачитывает по бумажке инструкцию и включает запись (как в полицейских сериалах арестованному зачитывают его права и включают запись допроса) — все это пугает особо впечатлительных детей до икоты. И хотя само итоговое собеседование с его примитивными заданиями гроша ломаного не стоит с содержательной точки зрения, его суровая формальная обстановка ясно демонстрирует детям, что с государством не забалуешь. Я знаю несколько случаев, когда хорошо учащиеся дети с отлично развитой речью так перенервничали в этой официальной обстановке, что оказались не в состоянии связать пару слов и должны были пересдавать собеседование.

Тут кто-нибудь должен назидательно погрозить пальцем и сказать: а чего вы хотели? Это взрослая жизнь, деточки, тут все так устроено, тут никто не будет вам в попу дуть. Тут все всерьез, все закрыли рты и встали в очередь на рамку к металлоискателю, ремни снять, телефоны сдать, руки поднять, пузо заголить. Что звенит — снять, это не мое дело, что у вас звенит. Мне неважно, что у вас там брекеты и вы их можете снять только вместе с зубами. У меня инструкция.

Унижение как инициация

Все это в первую очередь унизительно. Причем унизительно не только для детей, но и для учителей. Учитель вообще не может и не должен выступать по отношению к детям — неважно, своим или чужим — в роли полицейского. Это не его задача — проводить личный досмотр и заглядывать в туалетные кабинки.

Я не знаю, чья это задача, пусть Рособрнадзор решает, чья, — но точно не моя. Моя задача на экзамене, если уж я там оказываюсь зачем-нибудь, даже если идет запись на видео и говорить можно только слова, напечатанные в бланке инструкции, — хотя бы улыбнуться, ободрить, показать хотя бы тоном голоса, что все это не дело особой государственной важности, а обычная, посильная возрастная задача, с которой все справятся, — словом, вести себя как человек среди людей, а не как официальный представитель государства перед сбродом, деклассированными элементами, арестантами. Впрочем,

Оказывается, что взрослая жизнь — это прежде всего унижение. Мы постоянно с этим сталкиваемся — кто где. Парни — в армии, где новобранцам приходится пройти через множество унижений прежде, чем они станут «дедами» и начнут унижать других. Девушки — в женских консультациях и родильных домах, где они становятся неразличимыми «женщинами» и «мамочками», с которыми принято говорить насмешливо и уничижительно. А школьникам — на экзаменах. Задача государства там, где ты с ним встречаешься, — напугать тебя до икоты и унизить так, чтобы на всю жизнь запомнилось.

Все это — не только особенности нашего государства. Хотя оно особенно ясно иллюстрирует знаменитый путинский афоризм «что бы мы ни строили, получается НКВД». И это точно знают все, кому приходилось иметь дело с государством на любом этапе жизни, от рождения ребенка до похорон. Наше государство трудно переплюнуть по части какой-то невыносимо, бесконечно унизительной, пустоглазой хтони, которая соседствует с нашей повседневной жизнью — и в которую ты то и дело проваливаешься из своего мнимого благополучия, как только тебе приходится взять справку из психдиспансера для работы или добиться госпитализации для онкобольной мамы за пределами МКАД, как только твой сын дорастает до того возраста, когда он способен заинтересовать военкомат, как только на кладбище со свежей маминой могилы украдут едва установленную оградку. Я уж не говорю о тех, кого эта хтонь затянула к себе в логово — в СИЗО, в тюрьму, в лагеря, в интернаты, в детские дома, — все это тема отдельного разговора.

Но все это — не только чисто российское. Это — человеческое, слишком человеческое. Архаичное, но человеческое. Все это — отзвуки каких-то древних ритуалов инициализации: ты должен пройти через боль и унижение, чтобы примкнуть к какому-то сообществу. Так в африканских племенах мучают мальчиков, которые должны стать охотниками: прошел через боль и унижение, доказал, что может стать мужчиной. Так во многих культурах до сих пор сохранились свадебные обряды, где старшие женщины щиплют, толкают, оскорбляют невесту, пока она метет пол: это она присоединяется к сообществу взрослых, замужних женщин. То же происходит в родильном доме; об этом есть обстоятельное исследование Екатерины Белоусовой.

В процессе инициации человека унижают, сводя его социальный статус к нулю, — это символическая смерть, потом он должен возродиться в более высоком статусе; это главное в ритуалах перехода, будь то из подростка в охотника, из новобранца в солдата, из бездетной женщины в мать, из ребенка, школьника — во взрослого человека. Скорей всего, эти ритуалы и воспроизводятся неосознанно: тут вам не хиханьки-хаханьки, тут взрослая жизнь, тут все серьезно, отставить смешочки, сдать телефоны, лифчики и лекарства. Ты уже не ребенок, не человек, не мамин зайчик, не училкин любимчик — ты один из многих, единица среди прочих единиц, существо, лишенное всяких индивидуальных черт, — молчи, не выпендривайся, слушай инструкции.

Слишком большим упрощением было бы утверждать, что все это пышно растет и цветет только на отечественной почве. Антропологи наблюдают те же законы в мужских братствах в американских университетах и военных академиях, например: новички подвергаются самым унизительным испытаниям.

В общем, получается, это даже выгодно обществу — унижать своих членов на входе, чтобы дорожили тем, куда попали, как серьезной привилегией.

Общества с культурой попроще заставляют своих подросших детей наносить на тело надрезы, чтобы они зажили узором шрамов, или держать руки в рукавицах, полных кусачих муравьев, или подвергают болезненному обрезанию. А в обществах с культурой посложнее унижения переходят на другой уровень — не обязательно грубо физический. Кто вытерпит боль и унижения бессловесно и мужественно, кто выстоит, не сдастся, не заплачет, не пожалуется, тот станет взрослым членом группы и получит высокий статус. А кто пожалуется, у того статус надо отнять, а еще лучше — объявить его предателем.

Сейчас, к примеру, очень интересные события разворачиваются в мире художественной гимнастики: последняя олимпийская чемпионка Маргарита Мамун дала очень честное интервью о том, что методы, которые используются для воспитания чемпионов, чрезмерны, и без оскорблений и унижения можно было обойтись. Для тех, кто связан с большим спортом, интервью имело эффект разорвавшейся бомбы. Одни спортсмены поддерживают Мамун: «отзывается в каждом слове». Другие считают, что Мамун проявила слабость: «Спорт — очень жесткая вещь… должно быть какое-то давление со стороны, потому что твоего собственного давления на себя уже не хватает. А у тебя вариантов нет, тебе на Олимпийские игры выходить». Третьи уже называют ее «моральной проституткой» и говорят об «американском заказе».

иначе нельзя, иначе рухнет весь порядок перехода из одного статуса в другой, пропадет само понятие героизма, исчезнут духовные скрепы, молодежь перестанет брать пример с тех, кто все вытерпел и принес Родине славу.

Эта система координат построена на власти и подчинении, а для понятия «достоинство» в ней, кажется, вовсе нет места.

Смерть от страха

Хуже всего то, что чем сложнее и болезненнее процесс инициации, тем больше тех, кто с ним не справляется. В первобытных культурах молодые люди в этом процессе часто гибнут от болевого шока, кровопотери, ран. У нас — от другого: от ужаса перед этим барьером. Школа начинает стращать детей тем, что они не сдадут ЕГЭ, за несколько лет до него. Скажем, в школе, где учились мои дети, первые разговоры на тему «вы такие дураки, что не сдадите ЕГЭ» появились в шестом-седьмом классе. Родителей беспокоит другое: не поступит на бюджет — придется оплачивать вуз, а если армия? А где взять деньги?

За пять-шесть лет такой накачки ребенок понимает, что обречен: экзамены он все равно не сдаст, и это станет окончательным крахом и его как личности, и родительских надежд. Страшный суд: ты взвешен на весах и признан слишком легким. Не сдал ЕГЭ — не прошел госприемку, получил на лоб клеймо «брак» и будешь выброшен во тьму внешнюю, где плач и скрежет зубовный.

Пережить это, кажется, нельзя.

В этом году в апреле после пробника ЕГЭ с плохим результатом свел счеты с жизнью выпускник в Саратове. Совсем свежая новость — тело одиннадцатиклассника нашли в московском районе Свиблово; парень боялся, что не сдаст ЕГЭ.

В прошлом году обвал таких новостей начался еще в марте, с трагического случая в Новосибирске во время подготовки к ЕГЭ, затем подобные новости стали приходить из других регионов страны — перед пробником ЕГЭ — из Ставрополья, после проваленных экзаменов — из Брянской области, из Кировской области и других регионов страны.

А сезон ЕГЭ еще в самом разгаре.

Не знаю, стоит ли в конце еще раз написать простые выводы простыми словами. Но напишу.

Понятие «человеческое достоинство» в целом пора возвращать в наше общество. И в большой спорт, и в деловые отношения, и в профессиональную коммуникацию, и в повседневную болтовню в соцсетях.

Мы не первобытное общество. Мы вполне в состоянии справиться с порывами вернуться в пещерное состояние и подвергнуть наших детей полноценному испытанию в рамках инициации (шрамирование, обрезание, охота на мамонта, прыжки через поставленных в ряд быков), но лучше бы остаться в простых рамках экзаменов по предметам.

Не сданный ЕГЭ — это просто не сданный экзамен, а не свидетельство тотальной человеческой несостоятельности. У общества должны быть внятные образовательные траектории для выпускников, которые не справились с экзаменами и не могут пока найти своего места на рынке труда. «Здоровый лоб — пусть идет работать» — звучит веско, но на практике никому особо не нужен 17‒18-летний человек без профессии, трудовых навыков и школьного аттестата (или даже с аттестатом, я проверяла). Грузчиком и курьером — не у всех хватает здоровья.

На одном министерском мероприятии несколько лет назад я задала вопрос, что делать тем, кто завалил ЕГЭ, и услышала почти официальный ответ «раньше надо было думать». Государство не может давать такой ответ — у него, как и у родителей, на случай провала выпускника на экзаменах должен быть план Б. Хорошо, что в этом году разрешили пересдавать один предмет.

Человеческое достоинство начинается с самого простого физиологического уровня. В XXI веке в школах должны быть нормальные туалеты. Не выгребные ямы. Не кабинки без дверок. Не дверки без щеколд (это я видела даже в так называемых хороших московских школах). А в кабинках должна быть туалетная бумага. Это важнее, чем интерактивные доски, наглядные пособия и красивые стенды.

Очень хочется иногда сказать — да, были люди в наше время, могучее, лихое племя, богатыри — не вы. Хочется рассказать этим балованным детям, как мы жевали гвозди, спали на камнях, рожали ежиков против шерсти, подтирались наждаком и при этом никогда не плакали и не просили пощады. Но для того ли мы живем, чтобы обеспечить наших детей гвоздями, камнями и наждаком?

Или мы им хотим какого-то другого будущего?