Они приходят рано утром. В промежутке между 6 и 7 часами утра. Когда вы точно дома и наверняка еще спите. Сначала вас будят удары кувалдой в дверь. Только потом, когда звонок почти выбит, они в эту дверь звонят. Крик «Открывайте, полиция!» будит соседей, но никто из них из своих квартир не выйдет. Вы как будто даже слышите, как они перешептываются — это же не к нам? Разговоры через дверь про необходимость вызова адвоката бессмысленны и влияют только на скорость выбивания этой входной двери. Я открыл сам.

Дальше они забегают — вчетвером или впятером, заламывают за спину руки, валят на пол и продолжают на всю квартиру кричать «не двигаться», хотя никто уже двинуться никуда не может. Психологическая атака — их первое оружие: страх и шок должен обезоружить только что проснувшегося человека, лишить его возможности думать, анализировать, дышать.

Первым делом они ищут твой телефон и компьютер. На телефоне включают «авиарежим», чтобы уже никто не мог стереть переписку, чаты, заметки. А потом заходят всей группой — в моем случае группа захвата приехала на автобусе, их было 15 человек, в том числе «тяжелые» спецназовцы — вооруженные автоматчики в касках и бронежилетах. Кинолог с ротвейлером остается на входе, стоит в распахнутых дверях квартиры, и пока ты лежишь на полу в метре от него, ты смотришь собаке прямо в глаза. Вскоре ты поймешь, что ротвейлер среди твоих незваных гостей — самый добрый.

7.00. Обыск

Допрос ведут сразу несколько человек. С кем переписка? Кто вот этот человек в чате? Где жесткий диск? Где лежат флешки? Когда вопросы летят то слева, то справа, ты должен растеряться, потерять концентрацию, они ждут твоей ошибки. Они — сотрудники БСТМ, Бюро специальных технических мероприятий российского МВД. Компьютеры ставятся на стол, начинается «выгрузка материалов». Вопреки избитому представлению о том, что среди следователей во время допроса должен быть один хороший, а второй — плохой, на такие мелочи они давно не размениваются. Почти все сразу переходят на «ты», чтобы подчеркнуть — ты для них преступник, им уже все понятно. Лишь некоторые пока еще придерживаются правил приличий, вежливо объясняя — при попытке оказать сопротивление наручники будут надеты незамедлительно.

И только сейчас тебе показывают ордер, в котором указано, что ты — всего лишь свидетель по уголовному делу о клевете.

Задавать этот вопрос в сложившихся обстоятельствах бессмысленно, потому что — некому.

Эти люди, снующие по комнатам, роющиеся в белье, тетрадях и книгах твоей дочери, которая молча лежит с открытыми глазами на своей кровати в соседней комнате — в данный момент не люди вовсе. Они — функция, своего рода сервисная служба, исполняющая давно отработанный и полюбившийся им самим политический ритуал.

Главное действующее лицо в этом спектакле пока за кулисами, на нем кепка, на его лице маска, он в штатском, и в конце обыска он даже не поставит свою подпись в протоколе. Он словно тень. Он — сотрудник ФСБ. И вот он уводит тебя в соседнюю комнату, давая понять, что прямо сейчас может остановить этот кошмарный сон, а автоматчики с собакой просто уйдут, быть может, даже принеся извинения. Но ему нужна информация: «С кем ты работаешь? С кем переписка? Кто тебя попросил написать этот текст? А вот этот? Лучше рассказать сразу все. Хотя мы и так знаем, кто ты».

08.00. Кто я?

9.00. Допрос № 1

— Часы и ремень не надевать. Шнурки из ботинок вынуть, — с отработанной интонацией говорит оперативник, давая понять — тебя ждет не просто допрос, тебя ждет изолятор. Это уже решенный вопрос.

Но в тот момент я на удивление спокоен — к уголовному делу о клевете, которое они расследуют, я точно отношения не имею. В эту секунду я просто не понимаю их замысла, их хитрую схему. Я пойму это только вечером.

Наручники не надевают. Из подъезда выводят быстро, сажают в машину. 30 января в Москве идет снег и дождь, небо серое, затянуто серыми мрачными тучами, не обещающими вообще никаких перспектив в ближайшие годы. Едем молча, потому что на первую сказанную фразу — «ты лучше сразу все про всех расскажи» — я предпочитаю не отвечать. Больше нам в машине говорить не о чем. Тем более что человек в маске и в штатском остался дома что-то еще искать. А решает все только он. Конвой — просто свита, эскорт.

Мой статус свидетеля по уголовному делу дает основания органам дознания допрашивать меня без адвоката. На первом допросе я проведу шесть часов, не зная о том,

Но я еще этого не знаю.

— Надо рассказать все и про всех, — говорит еще один человек в штатском, который «приглашает» меня на первую «беседу без протокола», предварительно выгнав из кабинета всех местных полицейских. Этот человек тоже из ФСБ, он тут командует как дома, даже не стесняясь. Он дает мне понять, что кто-то (и я точно знаю, кто) дал против меня показания, написал на меня донос.

И все равно в этот момент вся эта история наивно представляется мне жутким недоразумением. К их уголовному делу я отношения не имею. Правда, повторяя эту фразу в течение шести часов, я начинаю понимать, что и они это понимают. После «бесед» с сотрудником в штатском и моим первым гостем в кепке и в маске, который с недовольным видом приезжает из моей квартиры спустя еще два часа, наконец меня ведут к дознавателю. А потом к старшему дознавателю. В январе рано темнеет, солнца не было вообще, вид из окна намекает, что сейчас уже вечер — около 17. Наверное. Наконец пускают адвоката. Ровно для того, чтобы сообщить мне о смене статуса. Теперь я — подозреваемый.

Сначала я просто теряю дар речи. Дознаватель, который руководит группой из 20 сотрудников МВД, занимающихся «моим делом», постоянно отвечает на телефонные звонки. Я слышу — говорят обо мне. «Пока нет, не сказал, не говорит» — дознаватель выходит в коридор, чтобы я не слушал. Но на пороге оборачивается: «Предупреждаю, если вы решите бежать, у нас есть право стрелять». Тут даже конвоир, мирно сидящий с автоматом у входа, недоуменно поднимает на него глаза.

Он этого раньше не слышал, кажется. Да и куда тут бежать? И как они собираются по мне стрелять? В коридоре своего же здания? Интересно, по ногам, в спину или как? Сразу насмерть? Или просто ранят сначала? Пока я иронизирую, адвокат говорит главное: их настоящая цель — мои телефоны и компьютеры. Прямо сейчас несколько человек жадно читают и копируют все мои материалы. Ну и пересчитывают изъятые при обыске все наличные деньги. «Изъяли, чтобы предотвратить новое преступление», — улыбаясь, уточняет дознаватель. Видимо, сомнений в том, что нечто страшное я уже совершил, у них нет. Значит, совершу снова.

Снимая репортажи криминальной тематики и документальные фильмы о преступности в разных странах мира в течение 30 лет, я вдруг понимаю, что никогда ранее я не видел в глазах российской полиции это выражение.

И взгляд этот прерывается, лишь когда в кабинет заходит очередной сотрудник в штатском «из другого ведомства», который выгоняет полицейских в серый мрачный коридор, чтобы наедине сказать — «ну давай, рассказывай».

19.00. ИВС

— Мы его тогда по 91-й статье, — дознаватель говорит это кому-то по телефону, стоя в коридоре, но мой слух к вечеру, видимо, обострился настолько, что я понимаю не только, что он говорит, но и как это следует понимать.

Они еще утром дали мне понять, что ближайшие два-три дня я проведу в изоляторе, так что его слова воспринимаются мной как объявление в вагоне метро про следующую остановку. Интересно только, где и когда «конечная станция». Им нужно время — в двух моих компьютерах три моих книги, два сценария игрового кино, заметки, дневники, статьи, тексты для соцсетей. За ближайшие 48 часов, которые мне предстоит провести в изоляторе, они все прочитать не смогут. «Они никогда не вернут ни телефоны, ни компьютеры», — говорит адвокат. Так и будет. Теперь это вечные «вещдоки».

Я жду конвой. И еще не знаю, что «коллеги в штатском» в эти минуты уже едут в тот самый изолятор, чтобы подготовить моего будущего сокамерника к знакомству со мной.

— Толя, — говорит невысокого роста крепкий мужчина, привставая с тюремной шконки и протягивая мне руку. — Ты тут в первый раз?

Я столько раз заходил в камеры разных тюрем, от «Бутырки» и «Лефортово» до камер «смертников» и «пожизненных», что сейчас мне кажется, что я живу внутри своего же очередного сюжета. Только в другой роли. Как ответить Толе? Я тут первый раз или нет?

Он из Нижнего Тагила. Был когда-то в банде «Малышка», которая прославилась тем, что находящиеся в его подчинении боевики-спортсмены в середине 90-х угнали на военном заводе танк и поехали на нем на «стрелку» с чеченцами, оккупировавшими местный продовольственный рынок. Я знал и тех ребят, и банду «Малышок». О чем Толе и сообщаю. Кажется, мы подружимся. Толя из своих 48 лет сидит 20 — полжизни. Сейчас у него сложный момент — обвинение колеблется между очередным реальным сроком за кражу и условным, потому что Толя сдался сам.

— В изоляторе тут условия хорошие, просто рай. Зона — совсем другое. Ты лучше все следователю расскажи, можно даже отсюда дознавателям передать, что ты готов с ними поговорить, — говорит мне Толя и тут же осекается.

Судьба Толи, его судебное решение во многом зависят сейчас от моего поведения. Если ему удастся убедить меня в сотрудничестве со следствием, а еще лучше — с коллегами в штатском, ему это зачтется. Нельзя сказать, что он сильно старается, но первая попытка была. Будут и другие. Мы оба делаем вид, что не понимаем правил этой игры.

— А ты за границей был? — вдруг меняет тему разговора сокамерник. — Как там вообще? Я вот хоть одним глазком хочу посмотреть.

Свет гаснет, отбой.

День второй. 17.00. Допрос № 2

48 часов заключения еще не прошло. Но дознаватель, прощаясь накануне, пообещал, что суд будет скорым и решительным — «завтра около пяти часов дня». Ну и на том спасибо, что в коридоре не расстреляли.

В пять часов дня за мной приходят. Нужно выйти из камеры, руки на стену, скрежет наручников, длинные коридоры. Конвоир весит килограммов 170, у него одышка, по лестницам идти ему тяжело. Приходится ждать. А то ведь решит, что я убегаю. Заводят в «клетку» метр на метр. Через решетку снимают наручники. В общем, на заседание суда все это пока не очень похоже. И тут в комнату, внутри которой стоит моя «клетка», бодрым шагом врывается тот самый «сотрудник в штатском», который в кепке и маске был вчера в 7 утра моим главным и ранним гостем. Его зовут Виктор. Может быть.

— Насчет суда мы еще не решили. А адвокат не пришел, потому что, видимо, что-то знает и понимает. Бросили вас тут одного. Никто за вас не заступился, никому дела нет, — по мнению Виктора, именно такое начало разговора должно меня расположить и подтолкнуть к немедленному и деятельному раскаянию. Также от Виктора я узнаю, что уголовное дело, по которому я вчера утром был свидетелем, а к вечеру стал подозреваемым, его вообще не интересует. Оно, как и донос на меня, были лишь поводом к задержанию и доступу к моим компьютерам и телефонам.

Целые сутки они читали мою переписку с журналистами, находящимися за рубежом, и там же опубликованные тексты, рассказывающие о роли ФСБ в подготовке операции «24.02.2022», и о генералах спецслужб. Теперь моего собеседника интересует конкретика: кто из российских журналистов пишет о ФСБ, кто стоит за телеграм-каналом «ВЧК-ОГПУ», кто из «Новой газеты» имеет источников на Лубянке?

Кажется, Виктор очень расстроен. Он умен, он — настоящий профи. В иных обстоятельствах с ним было бы приятно поговорить.

— Лучше вам быть с нами, чем с тем… — говорит он.

— Толей из Тагила, — подсказываю я Виктору имя человека, который со мной сидит. Виктор понимающе улыбается.

— А вы хорошо пишете, — вдруг говорит он, — могли бы хорошие книги писать. Я вот нескольких человек допрашивал, тоже с ними приятно общаться, но ведь уедут они на десять лет сейчас. Подумайте о будущем. Время есть пока. Хотя не знаю даже, когда мы теперь с вами увидимся.

Совет написать книгу он дал хороший. Я подумаю. Наручники сквозь решетку. Скрип дверей. Руки за спину. Одышка конвоира. Камера. Толя предлагает «кипяточку», выражает удивление, что сотрудник ФСБ ко мне лично приехал прямо в изолятор. Советует сотрудничать. И отворачивается к стене. Свет гаснет. Отбой.

День третий

Утром кто-то приходит к Толе. Он удивлен, говорит — никого не ждал. Ловким умелым движением выворачивает кисти рук, чтобы на них надели наручники. Его нет долго, а через час приходят за мной. «С вещами». Ну вот и суд, думаю я. Сборы занимают секунд 30, последняя мысль — сказать «до свидания» сокамернику я не успеваю. Но ни на этапе, ни на зоне встречаться с ним у меня планов нет. Опять конвой, опять клетка. Но теперь в кабинет заходит какой-то новый сотрудник в штатском и зачитывает мне документ — обязательство о явке по звонку следователя. Меня отпускают. Я сначала даже не верю, но просить два раза меня не надо. У дверей изолятора меня встречает друг. Мы едем домой.

Как мне станет известно через несколько часов, прокурор отказался отправлять мое дело в суд, не увидев ни одного доказательства моей причастности к преступлению, в совершении которого меня подозревали, обыскивали, отбирали деньги, компьютеры, телефоны, и из-за которого я оказался в изоляторе. Ну бывает.

В этот момент я уже понимал, что первое уголовное дело — это всего лишь ширма, за которой кроется главный вопрос к моей скромной персоне — с кем я, кто я, о чем пишу. Ответы на эти вопросы будут искать в компьютере, а мне остается только ждать и сдавать отпечатки пальцев — за очень короткий срок я сдал их дважды и постепенно начал привыкать к процедуре.

Статья 128 УК (часть 2), в отличие, например, от статьи о «дискредитации армии», по ней сразу предусмотрен срок реального уголовного наказания — до двух лет.

На первый допрос на этот раз, не дожидаясь незваных гостей, я прихожу сам, но с адвокатом. Первые 15 минут я — свидетель. После того, как выясняется, что я «ничего не помню», я — подозреваемый. События с удивительной скоростью разворачиваются по уже известному мне сценарию. Только на этот раз у меня ничего не изымают, ведь все уже изъято. И не отправляют в ИВС, наверное, потому, что этот эксперимент в прошлый раз искомых результатов не дал. Ждать суда можно и дома.

Или не ждать? Вот в чем вопрос.

Я, как и той ночью в августе 91-го, последние два года пишу и звоню журналистам в разные города и страны — Вену и Берлин, Тель-Авив и Нью-Йорк. Мы вместе пишем хронику жизни страны. 33 года назад это было абсолютно безобидным занятием. Сейчас все иначе, и каждый журналист понимает, что в системе российских ИТК условий для профессиональной деятельности у него нет и не будет. Значит, надо делать выбор.

Но не между «сотрудничать с ними» или «сидеть с Толей», а совсем другой. Время покажет, насколько я был прав, когда решил не дожидаться финального акта этой истории. Границу я пересек в апреле. Как и где — пока сообщать не буду, наверное. Вот уже месяц я не отвечаю на звонки дознавателей и сообщения в чате от «сотрудников в штатском». В последних из них речь шла об объявлении меня в розыск. Я — преступник.

На Родине остались мои отпечатки пальцев и фото из изолятора, на котором я стою в клетке и держу в руках лист бумаги с напечатанным на нем номером статьи УК.

Ищет ли меня Родина — не знаю. Но я буду ее искать. Она потерялась. Сотни вытолкнутых из своей страны журналистов, публицистов, ученых, писателей, режиссеров еще два года назад объявили в розыск собственную страну, чтобы понять, куда и зачем она идет. Я верю, что мы с ней когда-нибудь обязательно друг друга найдем.

Андрей КАЛИТИН, журналист, экс-ведущий программы «Совершенно секретно»