Если обратить внимание на ключевые фигуры, ответственные за содержание проекта, — автора Марию Певчих, ресерчера Олега Емельянова (объявлен в розыск) и редактора Киру Ярмыш (признана «иноагентом») — нетрудно заметить, что это — сплошь миллениалы, в лучшем случае заставшие конец 1990-х в статусе школьников. Это обстоятельство позволяет тому же Ходорковскому очень по-отечески журить ФБК и обращаться к «ровесникам Марии (Певчих. — Ред.)»:

И первостепенно важным здесь является то, что рано или поздно условному поколению 30-летних — с боем или без — «отвоеванное» достанется в виде наследства. Вполне вероятно, что вопреки воле номинальных завещателей и по причинам сугубо биологического характера, но неминуемо достанется. И тогда архитектуру «другой жизни» в стране начнут определять люди с весьма специфичным восприятием генезиса новой России — то есть 1990-х, которые они почти (или даже совсем) не застали и о которых имеют представление изрядно мифологизированное. От этого нельзя отмахиваться — это нужно коллективно рефлексировать, вовлекая в инициированную ФБК дискуссию россиян разных возрастных и социальных групп.

Я хочу попытаться расширить «девяностоцентричный» конфликт отцов (бумеров и иксеров) и детей (миллениалов) до конфликта отцов, детей и внуков — зумеров. Пожить в 1990-х они не успели совсем, из-за чего восприятие ими того времени подобно малоизученной мозаике из попкультурных образов, пропаганды и рассказов родственников.

Поскольку мозаика эта, на мой взгляд, достойна всяческого рассмотрения, я — как человек 2002 года рождения — готов «завещать свое тело науке» и поделиться тонкостями персонального созерцания девяностых годов. Чтобы это было не так субъективно и эгоцентрично — обратившись за комментариями к своим сверстникам.

Если их раннее взросление пришлось на десятилетие «тягот, надежд и свершений», раскинувшись также на «похмельно-турбулентное» начало 2000-х, зумеры — личности, всецело сформированные в период пожинания плодов 1990-х.

Выражаясь метафорически, в детстве миллениалов «мать-эпоха» была крайне занята разного рода разборками у Белого дома и планированием семейного бюджета. Из-за этого свои воспитательные функции она сумела реализовать скорее по отношению к внукам. Лишь на заслуженной пенсии выкроив время на заповеди об уважении к Гайдару, Ельцину и Немцову в качестве сказок перед сном.

Это утверждение вполне закономерно наткнется на критику за отождествление 1990-х с периодом зрелого путинизма, уже достаточно «осмелевшего», чтобы приступить к пересмотру их итогов и, казалось бы, предложению какой-то своей, альтернативной модели собирательной «русской мечты» (не важно, суверенной демократии, «плана Путина», стабильности или других сурковских симулякров). И ключевые конструкции из предыдущего предложения — это именно «казалось бы» и «не важно».

По моему убеждению, за последние 32 года на территории постсоветской России успели возникнуть лишь 1,5 геополитических реальности. Это, собственно, Российская Федерация 1991 года рождения, в моей конфигурации отвечающая за единицу, и, по выражению Владимира Гельмана*, «хороший Советский Союз» 2022-го, из-за своей сугубо паразитической природы достойный лишь половины пункта.

Всяческие «медведевские оттепели» и «крымские консенсусы» — это «казалось бы» и «не важно», заложенные еще в 1990-х социокультурные концепты они не переламывали и, думается, на это даже не претендовали. Поэтому я не могу согласиться с оценкой Михаила Фишмана* из его книги «Преемник» о Борисе Немцове: в 2014-м, на фоне ввода российских войск на восток Украины и международных санкций против РФ, запущенный в 1990-х проект под названием «Россия» был завершен.

В 2014-й же я вступал одиннадцатилетним мальчиком, разумеется, не обладающим сколько-то целостным представлением о российской политической жизни, но вполне осознающим себя частью евроатлантической культуры и цивилизационной модели.

Причем «по умолчанию», поскольку предпринимательство, неподцензурный интернет и пресса, свобода передвижения, десакрализованное отношение к власти и возможность думать, одеваться и говорить без оглядки на какой-либо «вышестоящий орган» — для меня и моего поколения не диковинные «импортные» идеи, но своего рода «прожиточный минимум» и привычная среда обитания. «Этого ничего бы не было, если бы не Ельцин, не Гайдар и прочие», — считает Ходорковский.

И это действительно так. Перечисленные выше детали мировосприятия обобщенного московского зумера — это продукт 1990-х, все 2000-е и 2010-е подвергавшийся разве что косметическим модификациям. Да, с 2014-го государство активнее начало вмешиваться в школьное образование, продавливая всяческие «ультрапатриотические» нарративы, стало серьезнее ограничивать свободомыслие в Рунете и в целом раздражать молодежь неосоветской риторикой. Которая, впрочем, до 2020-х почти не соприкасалась с реальностью и позволяла мне в 2022-м на экзистенциальный вопрос: «Где вы были восемь лет?» — ответить, что провел я эти годы довольно насыщенно.

Ведь никто не мешал мне, в частности, пожить и поучиться в США по программе обмена для школьников, участвовать в спортивных соревнованиях в Европе, путешествовать на машине в Эстонию, на школьных шоу талантов исполнять на электрогитаре соло из песен американцев Van Halen, ходить в Москве на концерты The Cure и Metallica и выставки Энди Уорхола и фонда Louis Vuitton, в сочинении на ЕГЭ ссылаться на роман Бориса Акунина*, свободно покупать «крамольные» книги Kolonna publications, выпуски «Новой» (бумажной и в любом киоске), «Ведомостей» (еще в лососевом цвете и с независимой редакционной политикой) и журнала Esquire (еще не импортозамещенного).

Упомянутое ею культурное высвобождение 1990-х, на мой взгляд, сыграло не последнюю роль в способности российской молодежи пронести свою идентичность сквозь «душные» времена позднего путинизма. Поскольку колоссальная, системообразующая заслуга 1990-х — это выход отечественного постмодернизма из подполья в мейнстрим. В котором он вопреки стараниям всяческих «новых реалистов» из числа Z-литераторов господствует и сейчас. А с томиком Владимира Сорокина «ультрапатриотическая» истерия воспринималась несколько легче (до 2022-го, когда «День Опричника» превратился в документальное произведение, — уж точно), как своеобразная разновидность китча или даже игра.

И общая «убогость состояния» государственных институтов, в 1990-е не способных поддерживать культуру, образование и социальную сферу, представляется такой же крайностью, как и всеохватность современной российской диктатуры. Но все же минимальное вовлечение власти в общественную жизнь, достигшее наиболее сбалансированного состояния за всю постсоветскую историю России в начале 2000-х (когда еще сохранявшийся курс на либеральные реформы в экономике совмещался с восстановлением дееспособности государства), — для поколения Z также является некоей «базовой моделью», отклонения от которой должны вызывать у него закономерное раздражение.

Именно эту эмоцию я испытал, когда спустя год после поступления в РАНХиГС, наивно выбранного мною из-за его «системнолиберальной» репутации и ректора-младореформатора из еще гайдаровской команды, против него было заведено уголовное дело. А на мою самую либеральную во всей академии программу нагрянула прокуратура и обвинила ее в «разрушении традиционных ценностей».

И когда государство все более прямолинейно начало намекать мне и моим сверстникам, что «проект под названием Россия был завершен», — и запустилась изощренная реставрация противоестественных для молодых советских практик и ценностей, противоположных тем, что мы усваивали всю свою сознательную жизнь.

* Внесены властями РФ в реестр «иноагентов».