Очевидно и понятно, чем отличается одержимый фанатичной идеей радикал от пассивного, на все согласного конформиста. Первый склоняется перед какой-то идеей с чувством удовольствия и самозабвения, а второй — с чувством неизбежной необходимости, как перед неопровержимой силой. Но между тем и другим есть и весьма большое сходство, доходящее порой до совершенного тождества.

И тот и другой живут под властью установок, над которыми они не властны. Ими управляет нечто такое, что не подлежит ни их индивидуальной рефлексии, ни выбору. Нечто не субъектное. Гипнотический приказ извне. Из той области, что закрыта для критического сознания и вообще для сознания этих людей. Эту область следует назвать: бессознательная покорность властям.

В случае с радикалом покорность работает как нечто «добровольное», действует как бы «изнутри» — но относительно человеческой способности субъектно мыслить находится определенно снаружи.

В случае с конформистом установка на покорность сразу же объективируется, наделяется статусом единственно возможного варианта поведения перед непреложными обстоятельствами или законами.

И в том, и в другом случае покорность ощущается как естественная реакция на силу, с которой определенно не стоит, а то и просто невозможно входить в разногласия. Эта сила для них как неизбежная судьба. И как радикальный фанатик, так и конформист — полностью отдаются ей. Потому сознание обоих так неизбежно инертно, потому их способность разумения всегда находится в подчиненном, сервильном статусе.

* * *

Власть, вызывающая такое чувство покорности, — это не только что-то связанное с политикой, государством и силовыми ресурсами. И даже не то, что человек признал над собой превосходящим. Это то, что он признал необсуждаемым.

Необсуждаемое есть точка, на которой заканчивается свобода человека и начинается его покорность. Центральная точка гипнотического процесса. С необсуждаемым не спорят, не дискутируют, не задают вопросов — ему просто подчиняются. Это абсолютная власть.

Парадоксально, что, когда власть необсуждаемого игнорируют (а отсутствие обсуждений уже само по себе есть игнорирование), — она не становится от этого менее влиятельной. Напротив.

И мысли, и чувства людей обходят их стороной, игнорируют их — а тем самым дают им несокрушимую легитимацию.

Возникает даже такой феномен, который можно назвать «иронией необсуждаемого», — когда сама возможность постановки вопросов или дискуссий на сакральную тему подвергается скепсису. «Если не этот, то кто?» — с усмешкой спрашивает нынешний россиянин. И ответ ему заранее совершенно ясен и не нуждается в доказательствах. Никто, кроме «этого».

* * *

Если посмотреть на самые расхожие политические предпочтения, а также на расхожие представления о том, что такое вообще человеческая жизнь, — то картина следующая: большинство людей очевидно тяготеют к тому, чтобы как можно скорее дойти до точки «необсуждаемого» и тем самым закрыть все вопросы. Не «мудрствовать», а иметь четкий, простой и незамутненный взгляд на «последнюю правду». И при всяких сомнениях на эту «правду» ссылаться. По факту «последних правд» не так уж и много, и они, по сути, ретранслируются из века в век почти в неизменном виде, лишь с некоторыми культурно-историческими модификациями: «власть — от бога», «семья — это главное», «время — деньги».

Есть мнение — среди некоторой части метафизически и демократически настроенной интеллигенции, — что «последние правды», до которых так тяготеет так называемый «простой народ», — это плоды неких глубинных, мистических интуиций, которыми «простой народ» обладает куда в большей мере, чем сама всегда и во всем сомневающаяся интеллигенция. Но, скорее всего, дело обстоит ровно наоборот. «Последние правды» имеют очень мало общего с измерением «интуитивного» или тем более «мистического», где происходят встречи сознания с жизнью идей и где всегда предполагается большая доля неопределенного, свободного трактования смыслов. Напротив, те «необсуждаемые» истины, до которых так тяготеет сознание большинства, — это нечто весьма определенное, однозначно читаемое и в своей простоте очень приближенное к простому объектному восприятию материальных вещей.

«Необсуждаемая» истина призывается затем, чтоб не вызывать никаких сомнений и вопросов, — как не вызывает вопросов существование стола или стакана. Смешно сомневаться в существовании стола и стакана.

В свое время философ Николай Бердяев говорил, что коммунизм, под которым он понимал некую сакральную мотивацию, — «органически присущ русской народной душе». Но, кажется, более справедливо будет сказать, что ей органически присущ материализм, — как воля упереться в итоге в непроницаемую, конечную, плотную предметность. И на том обрести успокоение. Вероятно, такое свойственно не только для русской, но вообще для всякой «народной души». Вероятно, люди вообще не слишком ладят с идеализмом, — хотя и не перестают называть «идеями» свою пристрастность к плотным и необсуждаемым вещам.

* * *

Состояние, в котором находится человек под властью «необсуждаемого», — это инерционное, механистическое состояние. Состояние человека-машины. Некогда французский просветитель-диссидент Жюльен Ламетри написал фундаментальный трактат с таким названием. «Человек-машина» (1747, русский перевод — 1911) . Однако речь у него идет о такой «машине», что способна к саморазвитию. В основе «саморазвития машины» находятся, по мнению француза, две главных ее способности: к «воображению» и «образованию». Очевидно, такие способности могут иметь место лишь при открытом импровизационном и полемическом характере того, что называется «машиной».

Но также очевидно, что под властью «необсуждаемого» эти способности пропадают и характер «машины» ставится в зависимость исключительно от внешнего «завода», от извне заданного ритма. Перед нами предстает уже совершенно другая, полностью «механистическая машина», которую остроумный Ламетри даже и не представлял.

* * *

Мир, по которому двигаются заведенные люди-машины. Фанатики-радикалы, конформисты — по сути, нет разницы. Двигаются, упираются в «необсуждаемое», отталкиваются и двигаются опять, повторяя свою траекторию. Весь мир уже исчерчен их траекториями.

Можно предположить, что с этого конвейера их сбросит какой-то внутренний сдвиг, случившийся в их воображении, образовании; внезапное озарение или эмпатия. Но нет.

Они не особо понимают, что такое «трагическое», а мимо страданий проходят спокойно, как будто не замечая их. Они не хотят об этом думать, они это не обсуждают.

* * *

Людей-машин очень много. Это большинство. Это — народы. И все же они все больше и больше становятся в этом мире «лишними людьми». Маргиналами. Дело в том, что их места на конвейере существования весьма успешно занимают другие машины — машины изобретенные, рукотворные. Так же, как в свое время труд неолитических сельхозработников, вручную перемалывающих зерно в каменных ступах, был заменен работой изобретенной мельницы с водяным колесом. Там, где требуется повторяющееся действие в заданном ритме, — там изобретенные машины справляются лучше, чем люди-машины. Кроме того, изобретенные машины все больше становятся способны на то «саморазвитие», в котором с упорством отказывают себе люди-машины. И вот люди-машины все больше оказываются заняты тем, что известный антрополог и анархист Дэвид Гребер назвал bullshit jobs — «дерьмовая работа».

Но все это тоже не особенно меняет жизнь людей-машин. Ни трагедии, ни бессмысленный труд не отвлекают их от полной сосредоточенности на «необсуждаемом». Внутреннего движения не предвидится.

Что-то может их разбудить?

Ведь было уже нечто подобное, когда из самых высоких инстанций прозвучало: перестройка, демократия, гласность!

Как-то так?