Пролог

16 марта. Белгород.

Обстрел начался в 8 утра. 10 минут назад я вышел из гостиницы, чтобы походить по центру и поснимать предвыборную агитацию. Но так и не успел ее найти. Сирена застала меня возле драмтеатра. Она ревела истошно, но ни по чему нельзя было судить, что опасность — реальная: людей на улице не было, а редкие машины, казалось бы, не прибавляли скорость. Секунд десять сирена выла сама по себе, а я стоял на светофоре и просто ждал, когда зажжется зеленый сигнал.

И вдруг небо начало разрывать. Раскаты — короткие и глухие, как удары барабана. За ними — тяжелые выстрелы откуда-то с земли. Я слышал, как трясутся окна у окружавших меня зданий. В одном из домов на втором этаже женщина спешно задернула шторы.

Страх, который накатывает при обстреле, тяжело описать словами. Внутри все клокочет, и в то же время — нет оцепенения, только собранность. Вдали, метрах в трехстах, видна железобетонная коробка с надписью: «Укрытие». И я бегу к ней. Бегу на красный сигнал, бегу, осознавая каждое приземление ноги и каждый толчок. Я думаю: «Может, это последний раз я чувствую землю». И отвечаю сам себе: «Еще немного». Над головой по-прежнему рвется — кажется, что вот-вот должны начать падать осколки. И я уговариваю себя, что они не могут меня задеть, ведь вокруг такой большой город, а я такой маленький. Ведь не может ничего упасть именно на тот метр асфальта, который я преодолеваю сейчас. Впереди, сзади — но не на меня.

И я забегаю в укрытие.

Обстрел уносит жизни двух человек.

Часть I.

Поезд отчаяния

Двенадцатью часами ранее. 15 марта, 20.00. Восточный железнодорожный вокзал Москвы.

Напряжение чувствуется уже в поезде. Мои соседи по плацкарту как один мониторят telegram-каналы. Кажется, что белгородцы читают их вне зависимости от возраста: потому что те оперативно — подчас оперативнее МЧС — предупреждают о ракетной опасности и рассказывают, куда «прилетело».

— Три раза, три раза за сегодня уже стреляли. Что творится, — причитает женщина средних лет на боковушке. — Ну неужели нельзя это никак прекратить?

— О-ох, — тяжело вздыхает другая соседка.

— А как прекратить? — спрашиваю я.

— Не знаю, — женщина откладывает телефон. — Да пусть бы уже сели и поговорили между собой, решили бы как-нибудь. Я от дочки домой еду. Страшно. Дочка в Москве у меня, говорит: «Мам, оставайся». А как я останусь? У нее семья молодая, квартира маленькая. А я сама себе ничего не сниму. Но страшно. Страшно, хоть не возвращайся.

За окном на соседнем пути люди садятся в поезд до Нижнего Новгорода. Они курят и смеются. Они едут в безопасное место. А мы — как будто находимся в поезде смертников. Сейчас нам ничего не грозит, но через девять часов мы выйдем на вокзале в городе, где воет сирена и рвутся снаряды. Нижегородские пассажиры едут решать рабочие вопросы, встречаться с родными, гулять и радоваться жизни, а пассажиры поезда до Белгорода — вслушиваться в свисты и сидеть в коридорах во время обстрелов.

Но сейчас, на Восточном железнодорожном вокзале Москвы, мы все еще равны и просто смотрим друг на друга из окон. И я думаю, что люди в соседнем поезде могут даже не догадываться, насколько разные у нас направления.

Часть II. Голоса разбитых домов

«Коля, возьми трубку»

За стеной укрытия слышны приближающиеся шаги. Через секунду в бетонный проем вбегает всклокоченная женщина лет 45 на вид.

— Заходите, заходите, — кричу я ей. Но она меня будто не слышит. Тут же, остановившись у самого входа, она начинает звонить кому-то по телефону. Я не рискую приближаться к проходу и только наблюдаю, стоя у самой дальней стены.

— Коля, возьми трубку. Коля, возьми трубку, — приговаривает она. Но Коля трубку не берет.

Она звонит снова и снова. И вдруг — кладет телефон в расстегнутую сумку и опускается на пол.

Минуту я не знаю, что сказать. Потом выдавливаю: «Не переживайте, сейчас все закончится, и он позвонит».

— Он пошел в магазин, а я в парк, — тихо говорит женщина и слышно, что она готова заплакать. — Просто он в магазин, а я в парк. Ведь мы знали, что так будет. В 8, потом в 12, потом в 6 [вечера], а потом перед сном.

Я не сразу понимаю, что она говорит про «расписание» обстрелов.

— Ведь пятый день уже так. В одно и то же время, — продолжает она. — Почему мы не остались дома?

Позже и от других белгородцев я буду слышать, что на этой неделе город обстреливают строго в определенные часы. Правда, кто-то будет говорить: «8–9 утра, с полудня до двух часов, в 17–18 вечера и около 22».

На полминуты в укрытии устанавливается молчание. Все это время воздух гремит, а земля под нами вибрирует. Вдруг у женщины звонит телефон.

— Коля, Коля, ты в порядке? — спрашивает она. И слышит ответ. — Коля, я в укрытии. Я пересижу и пойду домой! Коля, жди. Будь дома. Я тебя люблю.

Она сбрасывает вызов, выдыхает и становится заметно веселее:

А от прямого попадания снаряда, конечно, ничто не спасет: и укрытие, в котором мы находимся, тоже.

— У вас так всегда? — спрашиваю я. Сирена больше не воет, но раскаты еще слышны.

— Эта неделя такая, под выборы. А вы не местный?

Говорю, что ради этих выборов и приехал.

— Вот и скажите там, в Москве, как мы живем, — бросает женщина. — Они ж там ничего не видят! У нас тут каждый день уже люди гибнут. А у вас спокойно, наверное.

Я слышу в ее словах упрек.

— А вы уже сходили голосовать?

— Дистанционно. Кто ж сейчас пойдет на участки? — усмехается женщина.

— Если не секрет, за кого?

— Секрет, — отрезает она.

Избиратель-невидимка

Тишина длится уже 10 минут, и наконец городские громкоговорители оповещают: «Уважаемые граждане, отбой ракетной опасности». И я выхожу из укрытия. Женщина напоследок говорит: «У вас есть часа три-четыре, чтобы походить по городу. — И добавляет: — Но лучше езжайте быстрее в Москву».

Белгород почти по всем признакам — обычный город. Но есть один момент, который бросается в глаза: этот город пустой. На улицах — и в центре, и в спальных районах — среди абсолютно целых, красивых домов, в парках — почти нет людей. Уже через несколько часов после обстрела на Гражданском проспекте — в том месте, где он примыкает к Соборной площади, я делаю фотографию: на ней три человека и один автомобиль. Разгар дня, самый центр города.

«Тот день» — это 30 декабря 2023 года, когда по самому центру города был нанесен удар из реактивных систем залпового огня. Тогда погибли 25 человек, 109 получили ранения. Ничего сопоставимого по масштабу ни до, ни после в Белгороде не происходило. На Соборной площади близ Вечного огня до сих пор сохраняется стихийный мемориал памяти погибших: детские игрушки (обстрел унес жизни пяти детей), книги, свечи.

Именно после 30 декабря в городе стали ставить укрытия. В основном — близ автобусных остановок. В некоторых из укрытий есть инструкции, что делать в случае ранения, как оказать первую помощь. На некоторых есть указатели, подсказывающие, где находится аптечка: почему-то, как правило, это ближайший магазин, причем не всегда круглосуточный.

— Если нам нужно выйти на улицу, то мы передвигаемся строго от точки «А» к точке «Б», причем выбирая маршруты вдоль бомбоубежищ, — продолжает продавец. — А так чтобы просто пойти погулять — нет, разумеется, нет. Да и куда? Почти все кафе закрыты, торговые центры закрыты, кинотеатры закрыты. И, конечно, уехали многие. Я бы и сама уехала, но у меня дочь-инвалид, ее никуда нельзя вывезти.

Пустота заметна и на избирательных участках. Сейчас я корю себя за малодушие, но я так и не решился сфотографировать эту пустоту: не хочется доставать камеру, когда официально ты не журналист, а на участке — только члены комиссии и полицейские. Тем не менее

В конце концов эту пустоту легко увидеть на записях с видеокамер, которые нет-нет, да и попадают в Сеть.

Местные СМИ тоже фиксируют на участках не слишком высокую активность:

«За полчаса пришло всего три человека: двое мужчин и женщина. Первый мужчина отказался разговаривать с журналистами, сославшись на усталость «из-за взрывов».

— Надо поддержать нашего президента, чтобы он знал, что мы с ним, — сообщил другой голосующий.

Пенсионерка, которая также пришла проголосовать на участок, сказала, что «надо голосовать, чтобы на вторые выборы не собирали».

На участке на улице Щорса решаюсь на хитрость.

— Простите, если на Есенина прописан, могу здесь проголосовать? — спрашиваю у члена комиссии.

— Ну нет, у вас там три своих участка есть, — отвечает она и показывает мне карту на телефоне. — 67-й, 69-й и 1236-й. Вы где прописаны?

— А, — говорю, — значит, мне на 69-й.

Уже разворачиваясь, чтобы уходить, будто мимоходом спрашиваю: «Совсем никто не идет?»

— Вчера много людей было, особенно утром, — говорит женщина. — А сегодня отдыхают, наверное.

Отдыхают…

Белгородский журналист Никита Парменов заметил, что в 13.45 телеканал «Россия 1» сообщил, что «к настоящему моменту» явка в Белгородской области составляет 3,92%. Но уже в 15.00 официальная явка составила 50%. «То есть за 1 час и 15 минут — сразу после окончания режима ракетной опасности в рабочее время буднего дня — на УИКи в Белгородской области пришло 223 тысячи человек», — отметил Парменов.

Чиновников такие аномалии совсем не смущают, и по итогам второго дня голосования губернатор Гладков заявил уже о 77-процентной явке: «Наверное, враги наши забыли, что чем сильнее давление на русского человека, тем сильнее сопротивление, отдача <…> Белгородская область — пример для всей страны».

Вот уж и правда, пример. Я смотрю на другие регионы: в Кировской области явка по итогам второго дня голосования составила 51,63%, в Свердловской области — 56,12%, в Хакасии — 48,93%. А ведь их не бомбят. Впрочем, по логике белгородского губернатора, именно поэтому избиратели там и не столь активны.

«Жизнью рисковать чего-то не хочется»

Впрочем, грешить на Вячеслава Гладкова все же не стоит. Жители Белгорода, с которыми мне довелось общаться, даже придерживающиеся оппозиционных взглядов, говорят, что губернатор — в той страшной ситуации, в которой оказался регион — делает все, что может.

Гладков действительно лично ездит на места обстрелов, поврежденные дома ремонтируют оперативно, а за уничтоженные автомобили и другое имущество власти платят компенсации.

После 30 декабря главной претензией к правительству области была работа систем оповещения о ракетной опасности: тогда сирена в Белгороде включилась лишь спустя полчаса после массированного обстрела.

В январе Гладков поручил разработать систему, которая бы открывала двери подъездов и укрытий в домах во время обстрелов. К марту эта система действительно появилась. «Ракетная опасность. Дверь открыта», — гласят красно-белые надписи на некоторых подъездах. Пока еще этой функцией оснащены не все дома. Во время очередной сирены я нахожу защиту именно в подъезде девятиэтажки.

Большая часть обстрелов в эти дни приходится на район Харьковской горы. Местные считают, что ВСУ пытаются нанести удары по находящейся там электростанции, чтобы обесточить город. Но ПВО сбивает снаряды. Так это или нет — судить не могу, но очевидно, что белгородцам, уверенным в успешной «работе» противовоздушной обороны, от этого не легче.

На Харьковской горе прохожу мимо дома, пострадавшего от обстрелов 15 марта. Едва обгоревший фасад, разбитые окна, заделанные где-то целлофаном, а где-то фанерой. Поврежденный проем коридора.

— Это было в 8.20 утра. Утренний обстрел — как обычно. Сначала один взрыв подальше, а второй — уже близко и сразу звук разбитого стекла. Я оглядываюсь на окно, а там просто валит белый дым. Ну я бегом в подъезд, соседи тоже все вышли. На первых четырех этажах у всех стекла повылетали. Но пострадавших нет, — говорит мне один из жителей, гуляющий с собакой. И мягко отказывается запускать меня в дом. — Уже к нам приходили замерщики, все нормально — скоро новые окна вставят. Все хорошо у нас.

— Чего он тут ошивается? — из уцелевшего окна на четвертом этаже высовывается женщина с бигуди. — Давай улепетывай отсюда!

— Да журналист он! — кричит ей мужчина.

— Журналист! Не надо нам журналистов. Чем он нам поможет? — женщина закрывает окно.

— Извините, но вы сами понимаете: все на нервах, — разводит мужчина руками.

Я спускаюсь ниже по улице Щорса в сторону торгового центра «СитиМолл»: в сам торговый центр и в расположенный напротив него микрорайон Пригородный вчера тоже прилетели осколки снарядов. Но ТЦ не работает, а Пригородный — оказывается закрытым микрорайоном с КПП и охраной, и без прописки или приглашения меня туда не пускают.

На обратном пути замечаю, что на уличных торговых рядах — таких же пустых, как и сам город — пожилая женщина расставляет соления на продажу. Лидия Алексеевна даже радуется, что может с кем-то поговорить.

— Покупателей совсем нет, совсем, — причитает она. — Вчера как у торгового центра бахнуло, так тут народу не стало. Видите, никто даже овощами не торгует сегодня. А меня не было вчера, я к врачу ездила. Хорошо, хоть не видела этого…

Из припаркованного рядом авто выходит молодой мужчина. Василий — сын Лидии Алексеевны.

— Я ей говорил: не надо ехать, не будет покупателей. Но что делать — хочется ей, любит торговать, — усмехается он. — У меня вчера в квартире тоже окна разбились, но повезло: пакеты из двух стекол и выбило только те, что на улицу выходят. Скоро обещают заменить.

Василий говорит, что большую часть времени живет теперь у мамы — в селе в 15 километрах от украинской границы. Считает, что там безопаснее, чем в городе.

— Ракеты, которыми по нам сейчас стреляют, рассчитаны как раз на 40–50 километров, — уверенно объясняет он. — На короткие дистанции они стрелять не могут. А диверсанты, которые пытаются прорвать границу (в эти дни действительно штурмовали приграничье Белгородской области), на 15 километров не пройдут: у нас там все заминировано.

Ни Василий, ни Лидия Алексеевна на выборы не ходили.

— А надо бы за Путина проголосовать, — замечает пенсионерка.

— Ну, за кого хочешь, за того и голосуй, — отвечает Василий. — Я лично не вижу смысла. Всем же понятно, кто победит. А жизнью рисковать чего-то не хочется.

Нечеловеческая сила

Ирина работает в бомбоубежище. Точнее, она работает продавцом посуды в подземном переходе, который проложен достаточно глубоко — метров на семь вниз. Я оказываюсь рядом с ним во время очередного обстрела.

— Заходите, заходите, — Ирина открывает дверь магазина. — Тут безопасно.

Она предлагает чай и просит не волноваться. Говорит, что по мне видно, что я не местный — слишком уж растерянно выгляжу.

Над головой раздаются тяжелые удары, стекла магазинов в переходе вибрируют, но Ирина абсолютно спокойна.

— У меня самой в дом 14 марта прилетело, — рассказывает она. — Я как раз блинчики готовила, и вдруг — слышу такой звук, будто, знаете, молотком по железному листу ударили, а потом еще поскребли по нему. Муж с мамой рядом на кухне сидели. Что произошло дальше — сама понять не могу: в одну секунду я просто схватила их и бросила в коридор. Муж потом меня спрашивал: «Ты как это сделала?» А я не знаю. Говорят, в критической ситуации у человека появляются такие силы, какие даже представить нельзя. Ну и в итоге окна у нас выбило, угол дома пробило, а мы целые все. Разве что получили небольшую контузию: часа четыре вообще ничего не слышали — ни я, ни мама, ни муж. Но сейчас вроде прошло. Из потерь — сковородка только сгорела.

Окна в доме Ирины администрация города пообещала заменить в ближайшие дни, а вот с пробитым углом придется жить до лета.

— Говорят, что очень много заявок сейчас, — объясняет она. — Но соседи уже выручили: у них после строительства дома оставался утеплитель: мы его в два слоя сложили и дырку заткнули.

— Конечно, эта жизнь ненормальная. И, конечно, надо будет вести переговоры. Очень жалко мирных людей, которые гибнут. И в Украине тоже. Но не всё мы выбираем. И сейчас там договариваться не с кем, не готова Украина к этому еще, — заключает она.

Часть III.

Брошенный город

С Кристиной Н. мы говорим в перерыве между обстрелами. Она — единственный человек, с кем я договорился о встрече заранее. И то — пообещав анонимность. Зато у нас гарантированно есть 40 минут: некоторые белгородцы успевают за это время решить все дела, чтобы еще неделю не выходить из дома.

— До 24 февраля 2022 года я и представить не могла, что *** начнется. Мозг просто игнорировал тот факт, что в моем регионе появляются танки, БТР, военные… Все это воспринималось как запугивание, — рассказывает она. — Мой мастер маникюра — женщина из Харькова, и за 3–4 дня до *** я была у нее, и она сказала, что недавно гостила в Харькове, и там тоже никто не верил в опасность. Она говорила, что ходила в клуб, все пели, веселились, танцевали. И, конечно, 24 февраля разделило жизни многих белгородцев и харьковчан на «до» и «после».

Кристина говорит, что то утро было одним из самых страшных в ее жизни. Ее дом — один из крайних в городе, окна выходят на поле.

— И я видела эти взрывы. Я видела, как рядом с моим домом пролетали вертолеты. В первые минуты я еще не могла понять, что происходит. Взяла телефон и увидела сообщение от знакомого — россиянина, живущего в Харькове. Дальше у меня была истерика. Я сидела рядом со своим домом и плакала. А мимо меня шли совершенно спокойные люди, и я не понимала, почему они так спокойны.

Большинство знакомых Кристины — разделяли ее позицию. Но она признает: конечно, в целом Белгород в те первые дни и месяцы спецоперацию поддержал. Она объясняет это тем, что регион — агропромышленный, консервативный и в целом зависимый от федерального центра.

Однако за два года, говорит девушка, эти настроения изменились:

— Первое тяжелое событие для Белгорода произошло 3 июля 2022 года, когда в самом центре, на улице Мичурина, упал осколок сбитой ракеты. Тогда погибла семья из пяти человек. Для многих это стало откровением, люди вдруг будто осознали, что *** близко. Потому что до этого — да, были обстрелы Новой Таволжанки (село на границе с Украиной. — И. Ж.), что-то прилетало в Шебекино. Но в самом Белгороде было тихо, проходили фестивали, концерты. И люди думали: «Это не про меня, это где-то далеко». И вдруг они задумались, что это — про них. А потом обстрелы стали происходить все чаще и чаще. И постепенно стали регулярными.

Но есть еще одно очень сильное чувство, которое испытывают многие белгородцы. Дело в том, что Белгород — один переживает эту боль. Его как будто оставили. Если помните, в 2023 году были популярны такие теги:#шебекиноэтороссия и#белгородэтороссия. Эти теги — о том, что мы остались со своей бедой один на один. Владимир Путин все время говорит одни и те же фразы: «Мы отомстим», «Мы поможем». Но ничего не меняется. В реальности ситуация не меняется никак. У нас каждый день гибнут люди, а от Москвы — только формальное сочувствие. Только Гладков один бегает и пытается все дома починить, компенсации раздать. Но это ведь не решает проблему.

Я считаю, что Белгороду нужна полноценная эвакуация. Что тех, кто хочет покинуть город, необходимо из него вывезти. И не просто в санаторий под Старый Оскол на две недели, как это делается сейчас, а в другой, безопасный регион. Им нужно помочь со съемным жильем, с трудоустройством, с местами в детских садах и школах. Можно как угодно относиться к Ксении Собчак, но она единственная, кто сегодня этим занимается (у Собчак действительно есть проект по эвакуации людей из Белгородской области, помощь получили уже 145 семей. — И. Ж.). И я не понимаю, почему этого не делает государство.

Кристина, конечно же, пойдет голосовать на выборах президента в воскресенье в 12.00. А над официальными цифрами явки она только иронизирует: говорит, что не заметила очередей на избирательные участки.