Представление о плотной связи народа и культуры в наше время является общим местом. Что-то обычно ставится впереди: для патриотов-почвенников это народ, для универсалов-интеллектуалов — культура. По вопросу приоритета правы здесь, конечно, вторые: народ есть не что иное, как одна из идей культурной рефлексии. «Народ» — это абстрактное понятие, применяемое для идентификации не слишком определяемого, но внушительно большого количества индивидов. В то время как культура, по сути, есть интеллектуальное (ментальное) пространство формирования и сохранения абстрактных понятий, идей — а также эстетических образов, их иллюстрирующих. Очевидно, что культура первична. Понятие народа ею и производится, и наполняется.

Но из этого не следует, что культура в ответе за свои создания. Когда мы выходим из чистого интеллектуального пространства и попадаем в историческое, все может радикально перевернуться. И можно свидетельствовать, что культура, будучи причиной образующей, весьма часто попадает под влияние и власть того, что ею образовано, под власть своих же следствий — того, что именуется «народом».

Как в принципе происходит эта перестановка, можно понять, если вспомнить «Метафизику» Аристотеля, его классическое учение о причинах существования. Есть образующая причина — это разум (с греч. Нус), источник форм, из которого все инициативы исходят. Есть принимающая причина — это материя (с греч. Физис), в которой разумные инициативы усваиваются и перерабатываются. Но, поскольку материя обладает собственным характером (то, что можно назвать «сопротивлением материи»), усвоение и переработка может пойти по непредсказуемому и неразумному сценарию. Вплоть до полной перверсии изначальных посылов, что особенно заметно на примерах «человеческой материи»: «война — это мир», «свобода — это рабство».

Кроме двух упомянутых, основных причин Аристотель называет еще две, промежуточные, проводящие. Это деятельностная (энергийная) и целевая причины. Для инициатив разума требуются, с одной стороны, исполнители, творцы, модераторы — те, кто занимается воплощением. С другой стороны, требуется некая финальная точка, на которую можно ориентироваться, чтобы не сбиться с курса. В правильной перспективе, которую намечал сам Аристотель, все выглядит превосходно. Исполнители — это мыслящие люди, философы, а финальная точка на горизонте — «арете», добродетель.

Но что мы видим в реальности чаще всего:

Если государство является воплощением принципа материи и на свой манер перерабатывает все идеи — все, что транслируется из культуры как из пространства формирования идей, — то при чем здесь народ? Это интересный вопрос.

* * *

В реальности нет никакого народа. Нет как субъекта, мыслящего и обладающего волей. Народ — одна из номинаций понятийного языка культуры. Представление, закрепленное в памяти на повторах и эмоциях. Но как субъекта — точно так же нет и государства. И культуры. Все это абстрактные понятия, идеи, которые некогда возникли в сознании и передавались из века в век через слова и образы. Наделять государство, народ или культуру собственными разумом и волей — не что иное, как переносить на представления те свойства, которыми обладает сознание, эти представления создавшее.

Мифологизация. Причем мифологизация еще более откровенная, чем когда разумом и волей наделяются, например, стихии природы или планеты. Ведь последние существуют вне и помимо человеческих действий и представлений, и кто знает, какие не открытые людьми процессы в них тайно идут.

* * *

Что реально? Здесь относительно человека мы можем достоверно говорить, по крайней мере, о двух вещах. О том, что есть практически лишенное инстинктов выживания и со всех сторон уязвимое тело, существующее в окружении таких же тел. И о том, что есть некая необъяснимая субстанция — сознание, в котором каждая человеческая особь находит себя плывущей, как в ночном океане. Все, что можно называть собственно человеческим, определяется сознанием. Оно лежит в основании всего, что люди зовут «реальным». Образно говоря, оно есть то место, где человек приходит «в себя».

Чтобы как-то обозначать источник сознания, его издавна стали называть «миром идей» или же, на другой манер, — «обителью не от мира сего». Определить яснее затруднительно. Как однозначно ответить на вопрос, поставленный еще в «Упанишадах»: «Чем мыслится мысль?» Но интуиция всегда говорила людям, что и доступные идентичности, и алогичные фантазии, и логически выверенные проекты — все имеют с этим источником связь. Самым же достойным и вместе с тем интригующим для человека занятием виделось приближение к этому источнику — для каждого по мере его возможностей.

* * *

Если смотреть из перспективы «мира идей», то между понятиями «народ», «государство» и «культура» именно последняя больше всего соответствует реалиям сознания — иными словами, находится ближе к самому «миру идей». В пространстве культуры происходит угадывание, «схватывание» идей, их обработка и оформление — идеи обретают свой неповторимый языковой, исторический и эстетический колорит. Что же касается государства и народа, то до них все это доходит уже в довольно замутненном и вторичном состоянии.

Но и культура сама по себе к «миру идей» не ведет. В ее запасах может быть собрано весьма немало великих текстов, артефактов, арт-объектов, однако человек может ходить среди всего этого, не замечая, не понимая и не оглядываясь. Что было общего между сознанием римлян, кричащих на представлениях Колизея, и содержанием трактатов Цицерона или Марка Аврелия? Что общего между сознанием нынешнего россиянина, любителя ток-шоу и песен Полины Гагариной, и мыслями Чаадаева, Толстого, Мандельштама?

* * *

До «мира идей» добирается только сознание конкретного, вот-здесь мыслящего и существующего человека. Того, кто умеет обходиться без общих мест при взгляде на вещи. Кто обращен в первую очередь к собственному месту в потоке мышления и существования. Что называется, «в своем уме». Это одиночка, внимательно и эмпатически обращенный к тому, «чем мыслится мысль» и чем бытийствует ощутимое им бытие. Эмпат-одиночка.

Здесь стоит обратиться еще к одному из великих умов, Мартину Хайдеггеру, который ввел в философский дискурс категорию «Da-sein», что переводится буквально как вот-бытие. Так он назвал преимущественное состояние субъекта-индивида, когда тот обращен не к последствиям, не к вторичным проявлениям бытия — а к самому бытию, почти непосредственно, через пустоты, провалы и просветы в словах и вещах. Вот-бытие, которое неискушенному восприятию видится как «ничто», открывается субъекту-индивиду как «сущее». Развивая тезис Хайдеггера, можно сказать: вот-бытие открывается вот-мыслью. «Da-sein» открывается как «Da-ideen» (нем.).

Собственно, такой субъект-индивид и является самым непосредственным проводником, оформителем и хранителем, а порой и мучеником того, чем поворачивается к нему «мир идей». Создателем культуры. И если уж говорить о том, кому по-настоящему «принадлежит» культура, то она «принадлежит» им, этим индивидам, эмпатическим одиночкам. Тем, кто находится «в своем уме». Но никак не государствам и не народам. Искусство и философия итальянского Ренессанса — это Боттичелли, Джорджоне, Макиавелли, Джордано Бруно, Рафаэль и другие имена. Русский «золотой век» литературы — это Лермонтов, Тургенев, Гончаров, Чехов и другие имена.

Если кто и вступает в какие-то по-настоящему близкие отношения с культурой, т.е. с наследием великих имен, то это субъекты, индивиды. Эмпаты-одиночки. Через тексты и образы, созданные мастерами, предшественниками или современниками, ­они своим путем следуют к тому же неопределимому и странному месту, откуда произрастает всякий значительный арт-феномен или нарратив, — к «миру идей».

Что касается народов и государств, масс и институтов — да, они тоже имеют отношение к культуре. В той мере, в которой ее проявления занимают место в материальном мире, где передвигаются массы и функционируют государства. Отношение их может быть, с одной стороны, весьма почтительным — тогда они создают и посещают музеи, выставки, концертные залы. С другой стороны, массы и государственные институты всегда готовы присвоить себе культуру и адаптировать ее под себя — тогда они создают «культурную политику» и расхватывают слова мастеров на свои поговорки. Они делят откровения и идеи творцов на «близкие» и «чуждые», в зависимости от того, что скажут им их вожди. И они практически всегда смотрят на культуру как на полезный «довесок», приправу к своим абсолютно материальным будням.

* * *

Всегда немного тех, кто следует за своим сознанием и добивается прямой связи с «голосом сущего», с «миром идей». Состояние «Da-sein» скорее исключение, чем правило. Мартин Хайдеггер объясняет это властью и влиянием окружения, которое состоит по большей части из людей, исповедующих схожие общие понятия. Не первичные знаки, подхваченные из «сущего», а всегда вторичные, суррогатные и адаптированные под удобное пользование. Не слишком гуманистично прозвучит, но такие люди — большинство людей с их вторичными понятиями — это и есть та сопротивляющаяся идеям материя, о которой говорил Аристотель.

Всякий человек, живущий среди людей, имеет дело в своем окружении, прежде всего, с суррогатной реакцией на когда-то имевшийся, но основательно забытый опыт прямого сознания. Вместо потенциально возможного, индивидуального «вот-здесь» он получает общее пользовательское «среди-нас». У Хайдеггера это называется «Das Man» — обезличенное, усредненное состояние умов, выражаемое примерно так: «я думаю и делаю это, потому что все думают и делают это». Капитуляция сознания.

Производится и поддерживается такое состояние через два фактора. С одной стороны, свойственная всем природным коллективным организмам забота о материальном положении и о положении в социально-видовой, родовой иерархии. Это непрерывная забота. Человеческое внимание почти целиком поглощено ею. А поскольку «мир идей» требует известной отрешенности, и прежде всего досуга, то места ему в «мире заботы» практически не находится.

С другой стороны, капитуляция сознания идет через любой вид идеологии, под которой понимается та или иная коллективная форма неоспоримых и постоянно повторяемых представлений. Эти представления, идеологемы, принципиально не предполагают усиленной рефлексии или способности к созерцанию. Они обращены в первую очередь к активной и общедоступной психоэмоциональной области. И воздействуют не через доказательность, логику или интеллектуальную интуицию, но исключительно через утвердительную, не предполагающую сомнений, гипнотическую тональность речи. Вероятно, эти представления вполне могут именоваться психо-догматами. Или гипно-догматами.

Очень важной составляющей их массового успеха является непрерывная их ретрансляция, повтор. А повтор из источников, расположенных где-то наверху «родоплеменной» иерархии, воздействует с усиленным эффектом. «Власть утверждает себя повторениями», — писал философ-семиотик Ролан Барт.

Очевидно, что самым сильным эффектом обладают гипно-догматы, исходящие от государства и его институтов. Множество раз было подтверждено и прежде, и теперь — какие бы предвзятые вещи, какие бы оксюмороны ни выдавала действующая и уверенная в себе власть, все будет принято и усвоено большинством населения.

* * *

Кроме всего названного, капитуляции сознания способствует то, что люди обычно не слишком вдохновляются индивидуальной стилистикой жизни. А тем более не вдохновляются тем необходимым статусом одиночества и «незанятости», без которых сколько-нибудь основательная рефлексия или интеллектуальное созерцание просто не случаются. Мыслить, включаться в «мир идей» — это основано на склонности человека обращаться внутрь себя, к движениям своего сознания больше, чем к любым внешним источникам влияния. К тому же такая склонность должна подтверждаться известным мужеством, которое необходимо, чтобы предпочесть свое «внутреннее», на свой страх и риск, — известному и авторитетному «внешнему». Это и имел в виду Иммануил Кант, когда говорил: «Быть просвещенным — значит, иметь мужество пользоваться собственным разумом».

Лишь те, кто «пользуется собственным разумом», выступают и создателями, и хранителями культуры. Не архива культуры, предназначенного для удовлетворения амбициозного любопытства, а говорящей, живой культуры, куда время от времени заходят идеи и обновляют значения уже известных вещей и понятий, а также создают новые.

* * *

Если хотим иметь дело с культурой как с живой субстанцией, значения которой дышат и обновляются, нам следует отказаться от того смешения, что уже немало времени имеет место. От смешения культуры с государством и его институтами, а также с настроениями и запросами того большинства индивидов, что именуется «народом». Вероятно, это смешение, этот неудачный альянс и следует считать причиной, породившей еще в прошлом столетии известные размышления о «сумерках культуры», о ее «смерти» (О. Шпенглер, В. Вейдле, Р. Гвардини). А наблюдаемый и переживаемый идейный и смысловой «секонд-хенд» на нынешнем, «постмодернистском» этапе нашей истории, действительно вызывает мысли о тяжком болезненном состоянии. Культура как будто перестала пополняться и жить идеями. Она просто изживает в повторах уже когда-то бывшее, прежнее. Это даже не прежние идеи, но лишь те понятия и практики, в которых идеи некогда были представлены. Трансляция вторичности. И ничто другое так не способствует искажающей вторичности и обессмысливающим повторам, как работа государственных институтов и повседневные привычки массового, «народного» сознания.

Это касается в том числе и политической культуры. В середине прошлого века, когда все так ужаснулись результатам последней мировой войны, в историческую реальность вошли великие, планетарного масштаба идеи. О всеобщих правах и свободах человека, о гуманистических основах цивилизации, о сопротивлении диктатурам. Казалось, мир на пороге новой, небывалой еще смысловой перспективы.

Впрочем, оставаться фоном уже кое-что; по крайней мере, это задает общую проекцию.

В наши дни мы можем непосредственно наблюдать, как политическая культура разрывается на части между универсальными идеями гуманизма, привычной «реал-политик», на которую почти всегда делает ставку власть государств, — и теми архаическими паттернами, на которых основана сегодня власть диктатур. Пока что никто не способен предсказать итог этому разрыву.

* * *

Ожидать нечто от культуры сегодня равно тому, чтобы ожидать нечто от индивида, от обособленного субъекта. Он — первый и прямой проводник к «миру идей», из которого в культуру и поступает всякое оживление. В то время как государство и народ, будучи понятиями, произведенными из головы индивида, в отношении культуры выступают, скорее, демотиваторами и искажающими посредниками.

Это не означает, что индивиды-субъекты не могут собираться вместе в больших количествах. Нахождение в сколь угодно многочисленном потоке людей не означает автоматическую отмену самосознания. Принципиальное отличие собравшихся вместе индивидов-субъектов от людей толпы в том, что первые сходятся под влиянием мотива и разумения каждого в отдельности, тогда как вторые — под влиянием внешнего, объективно-авторитетного мотиватора, который будет воздействовать тем сильнее, чем слабее будет индивидуальность каждого в отдельности. Такое различие особенно заметно в проявлениях культуры политической.

Давно уже не была так необходима, как сегодня, способность субъекта-индивида к интеллектуальному протесту, к противодействию тому инерционному авторитету, что за столько веков истории скопился. И разумеется, необходима способность быть в «идеях».