В мировой истории Томас Манн — самый яркий пример того, как литератор может не поддерживать правителей своей страны и при этом быть представителем ее великой культуры, остаться верным сыном своего народа и послужить вдохновляющим примером человечеству.
Томас Манн. Фото: ETH-Bibliothek Zurich, Thomas-Mann-Archiv, Catherina Hess, Thomas Mann House, Friedrich Muller
Недавно тезка и соотечественник Манна, президент Международного олимпийского комитета Томас Бах заметил, что на земле сейчас бушует 28 войн. И ни одна из них не похожа на длившуюся с 1939 по 1945 год. Люди по-прежнему смотрят назад, причем в этой обращенности к прошлому, в «жизни вспять», они едины.
Вся современность — и ООН, созданная в 1945 году, и сомнения в «стихах после Освенцима», и обзывания «Гитлером», и уверенность генералов, что уж что-что, а Вторая мировая никогда не повторится, и интернет как главный «побочный эффект» ВПК, и ядерная бомба как невидимое «внутреннее ухо» мирового равновесия — есть гигантское послесловие ко Второй мировой. История кончилась в каком-то смысле на самом деле.
В застрявшем мире легко перепутать несходное и сопоставить несравнимое. Томас Манн — годный гид по нему. Ведь автор «Доктора Фаустуса» странно не ушел, в отличие от всех, вместе с кем был, по выражению его критика Набокова, «принят за гения».
Сам Манн в гении не лез, для себя он считал достаточными «избранничество» и «благословенность». Он был мастером градации и формы, что особенно важно для тех, кто (соблазн ведь велик, когда идет 28 войн) думает повторить в домашних условиях трюк, выполненный этим даже не «профессиональным каскадером», а истинным Бэтменом. Артистом «представительства», то есть жизни и говорения не от себя, а за свою культуру, за всех.
«Я высказался по совести и твердому убеждению»
В военных 1940–1945 годах речи Манна звучали в эфире Британской вещательной корпорации, Би-би-си, 55 раз: это примерно ежемесячно. Все они — о событиях важных, грозных, трагических, часто — о любимой им России в ее «час мужества».
Вначале тексты зачитывал в эфир немецкий диктор. Первое выступление в октябре 1940 года началось так: «Немецкие слушатели! К вам обращается немецкий писатель, чьи работы и личность поставлены вашими правителями вне закона, чьи книги, даже если они касаются предметов самых немецких — например, Гете — могут заговорить лишь с другими, свободными народами и на их языках, тогда как для вас они вынуждены оставаться немыми и неизвестными».
Последний на тот момент роман Томаса Манна, «Лотта в Веймаре», где один из героев — Гете, вышел в 1939 году в Стокгольме, в 1940-м — в США. На английском книга называлась The Beloved Returns, «Возлюбленная возвращается». Издатель Альфред А. Кнопф мастерски провел маркетинговую кампанию, представив Манна американской публике как «величайшего автора среди живущих».
Обложка романа Томаса Манна «Лотта в Веймаре»
Вполне справедливо: Хемингуэй и Фолкнер были еще молоды, немецкий нобелиат Герхарт Гауптман, оставшийся в Германии, несмотря на враждебность к нацизму, перевалил свой зенит, Сартр служил французским военным метеорологом, 80-летний норвежский классик Кнут Гамсун был на пути к тому, чтобы послать свою нобелевскую медаль министру пропаганды рейха Геббельсу в знак поддержки (он сделал это в 1943 году).
Русская литература к концу 1930-х (уже смешно) еще не очнулась от главного испытания XX века на тот момент — Гражданской войны, не перелила опыт в эпос, в романный вес. Шолохов дописывал последние страницы «Тихого Дона», Пастернак еще не приступил к «Доктору Живаго».
Манн и в самом деле был самым выдающимся беллетристом на планете, а немцы не могли добыть его новых, а иногда и старых книг: с 1936 года они были «запрещены».
Жестом разрыва с политической Германией стало его письмо Эдуарду Корроди, редактору отдела литературы и искусства газеты «Нойе Цюрхер Цайтунг». На полосах газеты шел спор о писателях «уехавших» и «оставшихся»: о том, вся ли современная немецкая литература «перенесена за границу» эмигрантами (Манн согласен с Корроди, что нет, не вся). Но письмо кончается — очень по-манновски — личным признанием и заявлением, выходящим за пределы цеховой дискуссии.
«Твердая, каждодневно питаемая и подкрепляемая тысячами человеческих, нравственных и эстетических наблюдений и впечатлений убежденность, что от нынешнего немецкого режима нельзя ждать ничего хорошего ни для Германии, ни для мира, — эта убежденность заставила меня покинуть страну, с духовными традициями которой я связан более глубокими корнями, чем те, кто вот уже три года никак не решится лишить меня звания немца на глазах у всего мира. И я до глубины души уверен, что поступил правильно и перед лицом современников, и перед лицом потомков, присоединившись к тем, к кому можно отнести слова одного по-настоящему благородного немецкого поэта:
Но тех, кто к злу исполнен отвращеньем,
Оно и за рубеж погнать смогло бы,
Коль скоро дома служат злу с почтеньем.
Умней покинуть отчий край свой, чтобы
Не слиться с неразумным поколеньем,
Не знать ярма слепой плебейской злобы».
Закончив письмо этой цитатой из Августа фон Платена, современника Пушкина, Манн записал в дневнике: «После трех лет промедления я высказался по совести и по твердому убеждению. Мое письмо не останется незамеченным».
Писатель Томас Манн. Примерно 1936 год. Фото: репродукция ТАСС
«Промедлением» он назвал молчание. Он не прожил в Германии ни дня при Гитлере-правителе:
по совету старших детей, Эрики и Клауса (в США времен маккартизма их с подозрением назовут «ранними антифашистами»), он не вернулся домой в Мюнхен из поездки по Швейцарии, когда узнал, кого Гинденбург сделал рейхсканцлером 30 января 1933 года.
Кстати, для тех, кто считает, что «Гитлера выбрал народ демократически». На самом деле нет: абсолютного большинства мест в рейхстаге у его партии не было. И фильм Лукино Висконти «Гибель богов» вполне историчен в описании того, как правые круги Германии поставили Гитлера над собой и другими.
Отпрыск угасшей торговой династии, патрициев северо-немецкого городского самоуправления, Манн благодаря женитьбе в 1905 году на Кате Прингсхайм, внучке железнодорожного магната, наблюдал крупную немецкую буржуазию вблизи. Он все знал о ее выборе.
Сам он отверг Гитлера с порога: в 1930 году произнес речь «Призыв к разуму», где говорил о необходимости антифашистского фронта социалистов и либералов (что в конечном счете и состоится, только не внутри Германии в 1930-м, а когда все ошибки будут перебраны и сделаны, в 1941 году, в форме Боевого Содружества — так это называлось — старых союзников по Антанте: России как СССР, Британии и США).
Манн сам, как и его старшие дети (а были еще пара средних — Голо и Моника — и пара младших — Элизабет и Михаэль), был «ранним антифашистом». Но вопреки современному представлению о «рефлекторности» его протеста, вообще о необходимости сиюминутных реакций, он не спешил с публичным обозначением своей позиции.
Географическое и моральное отмежевание стало гласным и бесповоротным не мгновенно. Даже когда давление и требования «определиться» нарастали, он уклонялся и ждал — почти три года, срок фольклорно-апокрифический.
Но Рубикон был перейден. Письмо в «Нойе Цюрхер Цайтунг» не осталось незамеченным.
Имя Манна внесли в список запрещенных авторов, добавив к сотням других, здравствующих и почивших. Его лишили немецкого гражданства. А на втором году войны, с октября 1940 года, он начал общаться с соотечественниками «контрабандой».
«Слушай, Германия!»
В марте 1941 года в эфире Би-би-си впервые прозвучала не бесстрастная дикторская читка текста Манна на немецком, а его живая «голосовуха», записанная в Лос-Анджелесе, ближайшем к его дому в Пасифик Палисейдз крупном городе.
Кстати, комикс про Бэтмена, Человека — летучую мышь, впервые вышел в 1939 году, через год после того, как чехословацкий гражданин Томас Манн прибыл в США. В Калифорнии он прожил всю войну. В 1944 году стал американским гражданином. Английский учил с трудом.
Когда рутинно обличают троечников, забывают, что Манн, один из символов интеллектуализма в литературе, был не только троечником, но и второгодником. Ненавистная гимназия «Катаринеум» в Любеке была его единственным формальным образованием.
И все же он смог начать свою первую радийную самопрезентацию, адресованную всем «немецким слушателям», словами, что его голос — это «голос друга, немецкий голос: голос Германии, который показывает и еще покажет миру ее другое лицо — не ту ужасную маску Медузы, в которую гитлеризм втиснул ее».
Томас Манн. Апрель 1945 года. Калифорния. Фото: AP / TASS
Чтобы услышать «голос друга», немцам в рейхе приходилось тайно ловить Би-би-си на средних и длинных волнах, крутить ручки так называемых народных приемников — единственного легального радиооборудования, прозванного в народе «глоткой Геббельса». Или, также скрываясь, пользоваться утаенной аппаратурой. Настоящий голос родины доходил до них очень издалека.
А вот сам голос был близкий. Томас Манн вслед за Гете, своим ориентиром и образцом, смог еще при жизни занять какое-то очень особое место в духовном мире своего народа.
Он не просто развлекал его, говорил ему важные и правдивые вещи, он коснулся психеи людей, говоривших с ним на одном языке, где-то очень глубоко. Задел струны, которые сначала отыскал и привел в движение в самом себе, понятом как воплощение, современный образ и модельная версия немецкого.
В свою центральность, культурную «магистральность» и неслучайность он, наследник северных ганзейских бюргеров, торговцев русским зерном и бразильским сахаром (ингредиентом знаменитых любекских марципанов), не мог не верить.
Он и был Германией. В нем она говорила своим добросовестным, ироническим, не слишком мажорным, но далеким от всякого отчаяния голосом. Этот медленный мужественный тенор с кристально отчетливой дикцией, словесным и музыкальным совершенством речи был родным многим немцам.
Поэтому в час нужды Манн обратился к народу напрямую и всегда говорил с ним, а не только о нем. С «немцами», с «немецкими слушателями», с Германией. В 1943 году Альфред А. Кнопф выпустил сборник радиоречей Манна, озаглавленный на английском просто: Listen, Germany! («Слушай, Германия!»).
«Народ всегда способен начать сначала»
Эти «голосовухи» — часто маленькие риторические шедевры, обычно семиминутные. Редкая реплика длилась больше 10 минут.
Манн следовал «повестке», отклонялся и делал ее, то сообщая факты, неизвестные тогда большинству в мире, то комментируя ход событий. Переизбрание Рузвельта осенью 1940-го. Водружение свастики над греческим Олимпом в мае 1941-го. В феврале 1942 года — речь про убийства и истязания русских военнопленных (он упорно звал Советский Союз Россией, а всех его граждан — русскими); вопреки неоднократным протестам советского правительства — факт для тех, кто считает, что последнее бросило своих солдат. Их права бесчестно нарушили тюремщики, прибегнув к казуистической «легалистской» мотивировке, что отказ военнослужащих противника сложить оружие в заведомо безнадежном положении квалифицирует тех, кто все-таки попал в плен, как мятежников, а не пленных.
В январе и апреле 1942 года Манн рассказал о гибели сотен голландских евреев, молодых мужчин, арестованных в Амстердаме и ставших в концлагере Маутхаузен «объектами экспериментов с ядовитым газом»; мир об этом тогда еще почти ничего не знал.
В конце июля 1942 года, когда фронт Южной армии РККА был прорван и гитлеровские радиопропагандисты после взятия Ростова-на-Дону буквально трубили в фанфары, а добрые люди падали духом, Манн призывал соотечественников не унывать, задаваясь вопросом: «Неужели никто не спасет мир от онемечивания в том безнадежном смысле, в котором «онемечились» мы?»
В его словах иногда есть наивность, готовность принять первую ласточку за весну, но в главном он не ошибся: «Я говорю: ободритесь! Вы думаете, что он доберется до Кавказа, чтобы снова смазать (каспийской нефтью. — Е. Б.) паровой каток своего покорения мира? Если он заполучит его, а русские отступят за Урал, то что ж дальше? Ну что же, просто — дальше. Просто будет еще больше ночной тьмы, безумия и смертей; этому нет конца для него, есть только его конец. Русские мира не заключат. Никто в это не поверит. Лжереволюция нацизма натолкнулась на подлинную и настоящую революцию, очистительная глубина которой должна быть уроком для вас, — вас, немцы, — когда придет ваш час».
За это искреннее сочувствие русской революции, как-то уживавшееся в консерваторе (он навсегда им остался) с полным отвержением большевизма как политического стиля, Манну неизменно нагорало от Набокова. О чем, впрочем, Манн вряд ли узнал: он умер в 1955 году, в год публикации набоковской «Лолиты», такого же прорыва в разговоре о человеке, как и манновская «Смерть в Венеции», только с другого фланга.
Но главная причина набоковской критики, который в одном интервью 1965 года назвал немецкого классика наряду с Голсуорси, Драйзером, Рабиндранатом Тагором, Максимом Горьким и Роменом Ролланом «ужасной посредственностью… принятой за гения», не политическая. Она эстетическая. Вкусовая.
Томас Манн. Фото: из архива
Забавно, что тогда же Набоков назвал «Смерть в Венеции» ослино-глупой, а признание ее шедевром и «великой книгой» — абсурдным заблуждением. Однако когда 70-страничную новеллу — а это объем и жанр «Смерти в Венеции» — с ходу объявляют и «книгой», и «великой», и эта репутация держится полвека, здесь есть над чем задуматься.
У Набокова вообще была аллергия на эту — родом из газет — концепцию «великой книги». Естественно, он не знал, что в 2007 году среди 100 лучших романов на английском языке в рейтинге от некоей Modern Library «Лолита» займет четвертое место. А вершина набоковского списка шедевров века, джойсовский «Улисс» (следом идут «Превращение» Кафки, «Петербург» Белого и начальных частей «В поисках утраченного времени» Пруста) все же пробьется на первое.
Для немцев Манн был последний литературный гений их культуры, человек «родом из XIX века», как он сам называл себя, гуманист в бесчеловечную эпоху. «Ганно Будденброк» из Любека, который чудом остался жив, несмотря на свое артистическое отторжение от «жизни» и «гибель семьи», и вот теперь вырос и из большого свободного мира призывает их одуматься и очнуться, хотя бы поздно, но ведь для народа как целого — никогда не поздно.
«Народ всегда способен начать сначала, особенно — столь переменчивый, как немцы», — сказал Манн в мае 1942 года, комментируя «блатную истерику» Геббельса: «В случае поражения нас всех повесят на одной веревке».
Манн расшифровал это как «призыв визгливым голосом: «Ни в коем случае не покидайте нас! Вы с нами согласились, терпите нас, участвуете во всем. Сказали А, скажите и Б; вы должны прочесть весь алфавит преступлений до конца… Если бросите нас, перестанете соучаствовать — нам всем одна веревка!»
Манн раз за разом старался уберечь немцев от отчаяния, когда уже не мог, не надеялся из своей далекой безопасности отговорить их от покорности: «Не с душой Фауста, душой человечности, этот глупый сатана уйдет в ад, но один».
«Дом Будденброков»
Не только Манн говорил о вождях рейха. Они также отвечали ему. Ведь они тоже были немцами, и слова автора «Волшебной горы» доходили, пусть в специфическом преломлении, и до них.
После приводимого ниже рождественского обращения 1940 года, в котором Манн призвал немцев: «Спасите ваши души отказом верить и подчиняться вашим тиранам», — в полемику с ним пустился «сам мой фюрер», как мастер иронии назвал Гитлера. Последний заявил, что такие «подстрекатели», как Томас Манн, просчитались: немцы не пойдут против него и его системы, а те, что пошли бы, заперты ключами и засовами.
От года к году ставки росли. Перспективы Германии были все мрачнее. Пора платить по счетам пришла задолго до конца войны.
В апреле 1942 года Манн вышел в эфир с экстренным специальным сообщением в связи с бомбардировкой его родного города.
Британские Королевские воздушные силы атаковали порт и военную промышленность Любека, парируя спустя год налеты на английский город оружейников Ковентри в апреле 1941-го. Ночь в канун Вербного воскресенья, с 28 на 29 марта 1942 года, была ясной, и отражение луны в водах реки Траве и близкой Балтики помогло мстителям за Ковентри ориентироваться.
Пожар охватил большую часть центра. Согласно данным, не подтвержденным на момент манновского выступления, отчий дом двух братьев-писателей Маннов сильно пострадал. Ведь в известном всему миру «Доме Будденброков» на Менгштрассе жил и старший брат Томаса, писатель Генрих Манн, автор романа «Верноподданный».
Дом Будденброков. Фото: википедия
Дом Маннов, трех братьев и двух сестер, их родителей и предков был и в самом деле разрушен. Как и лютеранская Мариенкирхе, где всех их крестили поколениями; погиб в огне орган, на котором играл композитор Букстехуде (и, возможно, Бах). Величественная городская ратуша, где заседали предки Томаса, превратилась в руины.
«Гневом Божьим» назвали случившееся четыре любекских священника, три католика и один евангелист в своих проповедях. Пастырей арестовало гестапо, их казнили.
А до Томаса было не дотянуться.
«Гитлеровская Германия не имеет ни традиции, ни будущего. Она может только разрушать и сама выстрадает разрушение», — так он завершил свой спецвыпуск.
Дом на Менгштрассе, ратуша и Мариенкирхе, куда, по преданию, Бах пришел пешком за полтысячи километров учиться у Букстехуде композиции и всему, что мы слышим, восстановлены.
А рейх — нет. Мефистофель ушел в ад без Фауста.
Рождественская речь Томаса МАННА в эфире Би-би-си, 1940 год
(на русском языке публикуется впервые)
«Немцы!
Вновь — Рождество, милый праздник, праздник любви, самый дорогой для вас праздник, исполненный света, благоухания и грез детства. Можно назвать его самым немецким из всех, и, возможно, никакой другой народ не чтит Рождество с такой нежностью, как вы. Почему? Может быть, потому, что Рождество с его глубоким религиозным смыслом и космическим значением символизирует и рождение вас как народа; вся история вашей цивилизации отражается в нем. В германском языческом прошлом то был праздник зимнего солнцестояния, возрождения света из зимней тьмы; то была заря нового дня мироздания. Но потом этот юный свет превратился в Дитя в колыбели, в яслях Вифлеема; настал праздник рождения Сына Человеческого и Спасителя, чье великое и кроткое сердце принесло с собой в мир новое чувство человечности и новую нравственность. Своего Отца на небесах Он назвал Отцом каждого; в Благовещении о Нем Бог евреев, прежде связанный лишь с одним народом, Бог племенной, поднялся в рост Бога трансцендентного, спиритуального, обнимающего Своей любовью всех и вся, все мироздание.
История этого праздника и есть ваша история. Ничего германского не было до того, как явился и вам Свет с Востока; до того, как христианская гуманность пронизала языческие основы германства и объединила ваше миропонимание, ваши нравственные и религиозные чувствования с представлениями и чувствами христианской цивилизации Запада. К этой общности вы принадлежите, причастность к этому товариществу славите, когда устраиваете под зажженной елкой ясли Чада Солнца, а перед Ним ставите изображения пастухов и царей, пришедших на поклонение. Этим вы также прославляете чудесные свершения немецкого духа, которые он принес западно-христианской культуре, пользуясь и ее силой: произведения Дюрера и Баха, стихи о свободе, написанные вашим Шиллером, «Ифигению» Гёте, «Фиделио» и Девятую симфонию.
Вновь готовитесь вы отметить христианский, немецкий праздник — второй раз в ходе этой войны, выстрадать которую заставляют вас и мир ваши сегодняшние правители; многие из вас оплакивают сыновей и отцов, погибших в атаке на соседние страны, — и у вас всех наверняка нелегко на сердце при мысли о том, как долго все это продлится, куда все это приведет. Вы ставите на стол рождественские подарки, достаточно скудные, ведь иметь хорошие вам не удается, несмотря на то что ваши повелители ограбили разоренный континент, действуя от вашего имени. И все же свечи горят. Я хочу спросить вас, как в их свете выглядят деяния, совершить которые в прошедшем году вас принудили ваши вожди, как выглядят дела безумного насилия и разрушения, сообщниками в которых они неутомимо делали вас; все возрастающие акты чудовищной несправедливости и жестокости, нагроможденные ради вас, вашим именем; неисчислимые бедствия и человеческие страдания, которые национал-социалистическая Германия — то есть Германия, которой больше не дозволено быть ни немецкой, ни христианской, — сеет вокруг себя. Можете вы сказать мне, как эти дела согласуются с прекрасными старинными песнями, которые вы сейчас вновь поете вместе со своими детьми, сами наполненные ощущением вернувшегося детства, — или вы больше не поете их? Или вместо «Штилле Нахт, Хайлиге Нахт» вам приказали петь клятый гимн партии, эту мешанину из второразрядной передовицы и жестокого романса, возносящую безвестного неудачника до роли мистического героя? Я не сомневаюсь, что вы подчинитесь, ибо ваше повиновение бесконечно, и я не могу не сказать вам, что оно день ото дня становится все более непростительным.
Бесконечна и непростительна ваша вера — то есть ваше легковерие. Жалкий жулик истории и лжепобедитель уверил вас, что благодаря ему и вам брезжит новый мир, где будет покончено со всеми ценностями, делающими не только христианина — христианином, но и просто человека — человеком; мир без правды, свободы и прав. Он уверяет вас, что он — человек тысячелетий, пришел встать на место Христово и вытеснить учение Спасителя о человеческом братстве доктриной насилия, губящей тела и души. И вы как рабы его ущербного фанатизма продолжаете драться, подобно берсеркам, за этот чудовищный «Новый порядок», за мир, в котором почитание христианского праздника, праздника мира и любви, будет еще большими ложью и богохульством, чем — даже — сегодня.
Но более всего другого он принуждает вас поверить в то, что немецкому народу придет конец и вечная погибель, если он не будет в этой войне «победоносным», то есть не последует в огонь и воду за одержимым демоном до конца — того, который выглядит вовсе непохожим на победу. Он говорит так, чтобы убедить вас в неразрывной связи судеб, вашей и его, — а последняя и в самом деле будет окончательно решена, когда его превосходные планы провалятся, что можно с уверенностью предвидеть. Забвение будет самым щадящим уделом, который достанется его имени в этом более чем вероятном случае. Но вы? Будет ли это вашим концом, концом Германии, если не он, а разум и человеческая порядочность одержат победу? Это будет новое начало для Германии, ее возрождение, ее зимнее солнцестояние, новая надежда, новое счастье и новая жизнь! В будущем устроении народов, за которое борется обновившая свой общественный строй Англия, а с ней — целый мир обширных средств и ресурсов, в устроении справедливом, предполагающем всеобщее благосостояние и ответственную свободу для всех, за вами будет закреплено место, принадлежащее вам по праву, — то самое «место под солнцем», которого вы не можете завоевать, окутывая землю в ночную тьму и ужас.
В таком новом порядке вам будут предложены совершенно другие возможности для саморазвития и удовлетворения глубочайших потребностей вашей души, отличные от возможностей в мире рабства, где вы были бы лишь старшим крепостным: например, удовлетворение глубоко немецкой потребности быть любимыми. Неужели неизвестно, что под всеми преступлениями, на которые вас соблазнили, неизменно живет это глубокое желание — быть любимыми? Неужели неизвестно, вам ли не знать, что вы отнюдь не счастливы и что в действительности это ужас и отчаянное горе для вас — играть роль врага человечества?
Немцы, спасите себя! Спасите ваши души отказом верить и повиноваться вашим тиранам, думающим лишь о себе, а не о вас! Я живу в мире, от которого вас отлучили, хотя вы принадлежите к нему, и я знаю и скажу вам: никогда мир не примет и не будет сносить этот «Новый порядок», недостойную человека утопию террора, ради которой ваши соблазнители заставляют вас кровоточить и голодать. Никогда великие христианские народы не потерпят, чтобы мир, которого и вы страстно желаете, стал миром над могилой свободы и человеческого достоинства. В предстоящие годы вы, если пожелаете, сможете еще умножить страдания, уже причиненные своими легковерием и покорностью, но в конце концов придет пора в полную меру пострадать и вам — и страшно вообразить, каким будет это страдание, что наступит в Германии в конце этого неистовства.
Вот Рождество, немецкий народ. Позвольте себе быть растроганными, но также пробудитесь к ярости, поняв, что вызванивают колокола — весть о мире, о мире на земле!»
Перевод Елены БЕРДНИКОВОЙ — специально для «Новой газеты»
