Думать — значит быть человеком.

Заметьте, не cogito ergo sum. Не в sum сейчас дело.

Cogito ergo homo sum. Homo — это же не тот, кто ходит на двух ножках и носит в кармане смартфон. Вернее, не только этот. Это еще и тот, кто чувствует иначе; не так, как чувствует, скажем, богомолиха, откусывая голову самцу, или молния, когда в чистом поле бьет по одному-единственному жилому дому. На месте богомолихи у человека (хочется думать!) взыграет совесть, на месте молнии он постарается ударить куда-нибудь еще.

Спорный тезис? А то как же! Вот вам еще более спорный: быть человеком — значит думать.

То есть не просто все, кто думает, — люди; каждый, кто считает себя человеком, обязан думать. Не получится сформулировать представления о правильном, если не мыслить.

Попробую пояснить.

Думать можно по-разному. Рассуждать над шахматной задачкой или математической теоремой — это ведь тоже думать, и многие до Перельмана ломали головы над доказательством гипотезы Пуанкаре, а на их моральных качествах это никак не отразилось. Можно ответить, что математика, шахматы — области, далекие от человека. Но ведь и те, кто пишет диссертации по философии, редко являются образцами нравственной чистоты. О художниках я вообще молчу. Как же так?

Все чаще я встречаюсь с ходом рассуждений (разделяемым, кстати говоря, и седовласыми профессорами, и крашеными аспирантами), построенным на том, что интеллектуализм — это дело безэмоциональное, требующее строгого формального подхода. Ну, проще говоря, разум отдельно, чувство — отдельно; логика, рассуждение и мысль существуют в вакууме, а сам человек может быть каким угодно. Бей того-то и того-то, спасай Россию, главное — в научном стиле.

Не стоит недооценивать такой интеллектуальный шаг. С одной стороны, его преимущества очевидны: он якобы позволяет изучать объекты как таковые, без примеси исследовательского к ним отношения. С другой — недостатки видны только через микроскоп. А главный недостаток, конечно, следующий: не работает. Не бывает объектов как таковых.

То, что требуют от рассуждений нынешние интеллектуалы, — это край, до которого не добирались ни Шкловский с Эйхенбаумом, ни самые растреклятые структуралисты. Те, по крайней мере, признавали, что перед разговором о методе, форме, структуре и дискурсе требуется иметь интерес к этим самым структурам, формам и дискурсам, то есть какую-никакую эмоцию. Современные интеллектуалы этот интерес отрицают.

Они отказываются от человеческого. От огня, который поддерживал мысль Парменида, Декарта и Пабло Пикассо. Отказываются от самой мысли, упрощая ее, иссушая, забирая у нее дыхание. Рассуждение о «Менинах» они строят на методологии патологоанатома. Звук вагнеровской тубы сравнивается с пыльным делом палеонтолога.

Огонь, огонь нужен!

Не хотим огня, хотим арктических айсбергов, которые, между прочим, тают под воздействием глобального потепления!

И ладно бы подобные мысли встречались только в естественнонаучном деле, которое уже привыкло к ледяному позитивизму, хотя и там он, конечно, мешает. Но как могут так рассуждать гуманитарные ученые? Поэты?

Тем не менее вот они. Студенты филфака, читающие в тесной аудитории доклады о прозе «иноагента» Линор Горалик и эстетической теории философа Грэма Хармана, интересуясь и тем и другим «чисто научно», то есть никак не интересуясь. Вот они: поэты, не верящие в поэзию, художники, морщащиеся от слова «красота», историки, выбирающие специализацию так, словно дело касается завтрака: что-то все едят омлеты, съем-ка я сегодня яйцо всмятку! Спору нет, все они начитаны и знают много умных слов, которыми, собственно, и пользуются без меры на многочисленных собраниях «для своих». Но дорого ли стоит такой интеллектуализм? Интеллектуализм ли это? Иногда полезно отыскать аналогию, сравнить прозу Горалик, например, с прозой Гоголя, но разве могут одни сравнения, еще и выраженные в штампованных, вычитанных где-то сентенциях раскрыть невесомый язык Горалик? Разве может рассуждение о приеме заменить огонь в глазах поэта? Поможет встроить в контекст, возможно; даст пищу для размышлений, безусловно, но, извините, где же здесь литература?

Аверинцев и Гаспаров, Лихачев и Лотман не просто были сверхъестественно образованы, в каждой их мысли, будь то мысль о Риме эпохи Октавиана Августа или о «Повести временных лет», сквозил огонь, чувство, трансформировавшее логический шаг в проверку на человечность. Во всех без исключения их штудиях слышался человеческий голос. Вера в свое дело пронизывала их тексты вдоль и поперек, как и тексты любого настоящего писателя, картины настоящего художника, фильмы всамделишного режиссера. Вера может иногда приводить к ошибкам, в том числе и к ошибкам роковым, но без веры дела нет вовсе, оно превращается в профанацию. Мысли публичного интеллектуала или подвального поэта, будь они сколько угодно направлены против власти, безопасны, потому что не затрагивают самого главного — человеческой души. Защищать бедных и нападать на богатых легко; всем ясно, что слабый правее сильного. Это, небось, и богомолиха знает. Только без веры, с одним рассуждательством нет в проговаривании этих трюизмов пользы, в частности — пользы научной. Нет и глубины.

Это не думать называется, друзья. Это херней страдать.

Чтобы думать, надо прежде всего быть человеком. А значит, поддерживать в душе огонь.