Русского человека ничто так не определяет, как любовь к двум вещам: к понту и к правде. Они являют собой практически неразрывную связку. Возможно, эта их связка и есть та самая главная тайна лихорадочной русской души, в попытке разгадать которую так долго страдают все страны и народы земли.
…Что есть для русского человека понт? Это социальное действие (в том числе высказывание), целью которого является публичная демонстрация явного и безоговорочного превосходства.
Что есть для русского человека правда? Это мысль (или же устойчивая эмоция), которая должна убеждать своего носителя, что социальная справедливость и душевное совершенство в этом мире отсутствуют. Другими словами, правда для русского человека есть обращенность к тому, чего нет.
Упомянутая неразрывная связь между понтом и правдой выстраивается по принципу абсолютной компенсаторности. Чем сильнее русский человек ощущает правду, т.е. отсутствие справедливости и совершенства, тем больше нуждается в понте. Ибо без обращения к последнему, как к своего рода экзистенциальной терапии, правда для него выступает невыносимо болезненным фактом признания себя той самой «дрожащей тварью».
Вспоминая литературную классику позапрошлого века: действия известного протагониста, рубящего дворницким топором головы старушке и ее племяннице, — есть один из самых показательных и беспримесных примеров того, что такое есть русский понт, взращенный на русской правде.
…В том случае, если ощущение правды накапливается до некоего критического, т.е. невыносимого состояния — а происходить это может вполне бессознательно, без какой бы то ни было рефлексии (что, собственно, всеми способами поддерживается как официальной, так и народной русской традицией), — то и компенсаторная потребность в понте тоже достигает критической отметки. Понт начинает настойчиво требовать увеличения своих масштабов в геометрической прогрессии, а воля к публичному превосходству желает достичь окончательного, последнего, неоспоримого предела. В том смысле, чтобы не оставалось уже никого, кто мог бы это опровергнуть.
Способ же экзистенциально понятного достижения превосходства упомянут выше: так или иначе он вращается вокруг истории с дворницким топором. Модифицируется от века к веку, топор заменяется, к примеру, на дробовик. Вспомнить хотя бы близкого русскому сердцу кинематографического «Брата», в котором — хоть и больше ста лет минуло, — но все же исполнились мечты бедного питерского студента Родиона Романовича. Суть этой истории остается прежней: уничтожить, чтоб возвыситься. Модификации лишь подчеркивают субстанциональную неизменность.
…Впрочем, до сих пор все истории русского понта, даже доведенного до критической своей точки, заканчивались относительно хорошо для окружающего мира. После стремительного нарастания и пафосного крещендо наступал коллапс, схлопывание энергии и пространства — и все возвращалось к базовой русской правде, к базовой мысли о том, что нет в этом мире правды. Разбитые мечты.
Нельзя снова не удивиться пророческой миссии великой русской литературы, где все это было давно увидено.
Кому неизвестна история о бедном рыбаке и его несчастной старой жене, глубоко травмированной несправедливостью мира? И то, чем закончилась их попытка радикальным образом изменить положение вещей. Разбитое корыто.
…Да, русская правда определяется прежде всего отрицательно, через ее нехватку. Но если все же говорить о какой-то онтологически положительной для нее формуле, то она может звучать примерно так: расширение, приращение материи. А поскольку с самых древних времен материя для человека — это в первую очередь земля, то и речь идет о приращении земли.
И правда, и сила — в земле. Известные протагонисты русских мифов лишь из земли черпают свое сверхъестественное могущество. Или как там у Михайло Ломоносова сказано: «Могущество российское прирастать будет Сибирью!» Но, понятно, Сибирью не ограничились.
Вся историческая динамика русского мира построена на этой правде: правде земельного приращения. Не умозрительные идеи, не мессианство и даже не честолюбивые амбиции двигали русский мир во все направления его необъятного пространства, а вот эта по-русски понятая правда. Не возникало даже вопроса, что с обретенной землей делать, как устроить на ней жизнь, как преобразовать. Главное — овладеть и удержать. Собственно, устройство и преобразование всегда очень плохо давались русскому человеку. Возможно, все его силы заканчивались на уровне простого удержания: что есть, то и есть, главное — чтоб было. Или же сама мысль об устройстве и преображении пространства не казалась ему слишком важной: главное то, что и так уже есть. Как Николай Бердяев пишет: дар формы у русских людей невелик.
«Собиратели земель» — так традиционно называли князей Великой Московии, а потом и первых русских царей. Само это слово — «собиратели» — указывает на древнейший, едва ли не самый древний уклад бытия человеческого. На времена протолюдей, не знающих еще ни развитой охоты, ни тем более земледелия, но бродящих по земле своими родами-стаями и подбирающих с ее поверхности все, что может продлить их жизнь. «Эпохой собирателей» именуются те времена. Вот и русские князья, и цари — не завоеватели, не покорители, но собиратели. Находят и подбирают земли, как ягоды или грибы в лесу.
Фото: Алексей Душутин / «Новая газета»
Собирание, а по-иному сказать — «стяжание». Весьма символично, что ровно в те времена, когда прирост земель стал выходить на глобальный уровень — в XV веке при государе Иоанне III, — состоялся один из тех знаменитых споров, которых всего в русском мире немного и бывало. Но они надолго потом все определяли. А спорили как раз «стяжатели» с «нестяжателями». От первых был Иосиф Волоцкий, от вторых — Нил Сорский. Первые говорили, что духовным людям вовсе не зазорно владеть землей с холопами и что для холопов это в итоге и благо, ибо суть — подвижка к праведному окормлению их холопьих душ. А вторые — что царство Господне не от мира сего. В общем, сошлись две правды. Верх взяли «стяжатели», а вместе с ними утвердилась и окрепла в русском мире та правда, что стоит за приращение и расширение этих вот зримых земель и всего, что на них. Та же правда про «иные», глазами незримые земли — не прижилась. Как в том споре порешили, такую потом историю и пошли делать. А усложнять, философствовать и «умом воспарять» стали почитать за пустое. Позже лишь незамужние барышни, поэты, да студенты-мизантропы посещали еще мыслями своими незримые земли.
…В общем,
мало что для русского человека сравнится с тем, как если выйдет он на неохватный простор, окинет взглядом окрест и молвит неспешно: «Вот наша земля!»
Если же ему возразят на это и скажут: «Ты говоришь «наша», а ведь всей землей лишь один русский государь и распоряжается. Он да слуги его!» Однако от такого вопроса русский человек никак не смутится, лишь ухмыльнется хитро и ответит: «Так государь-то — наш!» И пойдет довольный.
Выходит, не только в земле, но также и в государе располагается русская правда. Хватает ли этого русскому человеку для полноценной картины мира? Видимо, да — если при этом работать не покладая рук, а после и выпивать точно так же. И чтобы досуга на мысли об «ином» совсем не появлялось. А чтобы себя самого в этой картине поддержать, время от времени создает русский человек из русской своей правды огромный, необъятный понт. Такой же необъятный, как и земля, которую он за столько веков прирастил и дальше приращивать намерен. Видно, не узнал он для своего пребывания в мире других оправданий.
…Так и выходит, что с двумя правдами живет русский человек. С той, что в земле и в государе, и с той, что нет на земле добра, а государь наш есть ненасытный волк. А некоторые еще и вспоминают: что проку человеку, если он весь мир обретет, а душе своей повредит? Однако жить вот так русский человек вроде бы приноровился: одну правду другой перекрывает, а чтоб этого самому не замечать, старается думать поменьше, а работать побольше. И еще заботы о здоровье. Но вот надолго ли еще хватит?
