Как всегда по субботам, продолжаем изучать устройство диктатуры с помощью литературы. В прошлый раз мы договорились ненадолго уйти от художественной прозы и рассмотреть поближе философию диктатуры, философию свободы, социологию пропаганды, антропологию протеста и прочие «нехудожественные» вещи. Сегодня мы почитаем знаменитое эссе Вацлава Гавела «Сила бессильных» — размышление сразу обо всем вышеперечисленном.
Обложка книги «Сила бессильных»
Гавел, при всей противоречивости своей политики на президентском посту, все-таки является памятником успешному диссидентству — «силе бессильных», по его же собственному определению. Вообще-то такие успехи, как нетрудно догадаться, — большая редкость: в лучшем случае нон-конформист в тоталитарной стране, отсидев несколько сроков, доживает до краха режима (и режим этот, конечно, его личному нон-конформизму своим крахом особенно не обязан). В худшем, понятно, не доживает. Нетрудно догадаться также, что статистика хороших и плохих исходов неутешительна. И вот один из главных вопросов, которым задается в своем эссе здравомыслящий диссидент Гавел: в чем тогда смысл диссидентства?
Ответ на этот вопрос Гавел дает парадоксальный, почти дословно — вольно или невольно — цитируя при этом Второе послание к Коринфянам: «Сила моя в немощи совершается».
Протест против глухой тоталитарной системы, по Гавелу, — дело, конечно же, безнадежное, но сила протестной деятельности — как раз в этом ее зримом бессилии.
Диссидент протестует не ради достижения результата — он может даже долгое время не подозревать, что является диссидентом. Он протестует просто потому, что не любит вранья и не хочет врать сам. При этом он многим рискует, но и многое выигрывает: в частности, его выигрыш — спокойная совесть и чувство собственного достоинства. Иначе говоря, он рискует свободой внешней, но выигрывает свободу внутреннюю.
Конформисту живется в этом смысле тяжелее. Гавел приводит в пример зеленщика, который повесил в витрине своего магазина плакат «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» (его мы вспоминали в прошлый раз, когда читали Снайдера). Естественно, зеленщику абсолютно все равно, соединятся пролетарии или нет, —
он повесил этот плакат с единственной целью: чтоб его оставили в покое. И вроде бы логика понятная, но вот один зеленщик вешает плакат, второй, третий, а вот дворник повязывает красную ленточку на метлу — и на общем плане уже все единогласно «за»,
а протест невозможен, поскольку все публичное пространство занято проправительственной агитацией.
Так лозунг напрямую связывается с существованием зеленщика и отражает его высшие духовные ценности. Но допустим, что власть заставит его повесить в своей витрине другой плакат: «Я боюсь, а потому беспрекословно послушен». Станет ли зеленщик вывешивать эти слова так же спокойно? Может быть, постесняется. Но ведь второй плакат — это просто озвученный и означенный подтекст первого, тогда в чем разница? Вот и Гавел о том же.
Разницы нет, но конформисту тоже жизненно необходимо испытывать чувство самоуважения. Вот только в отличие от диссидента, которому для этого не требуется внешних стимулов (его логика: я живу в соответствии со своими убеждениями, я себе не вру, значит, мне не о чем волноваться), конформисту такие стимулы нужны — он-то осознает, что врет. У власти для таких случаев припасен очень эффективный прием — идеология.
«Достаточно принять эту идеологию — и все опять становится ясным, жизнь наполняется смыслом, отступают неясные вопросы, беспокойство и одиночество. Однако за это дешевое "убежище" человеку приходится дорого платить: отречением от собственного разума, совести и ответственности; неизбежным следствием принятия этой идеологии является делегирование разума и совести вышестоящим, а тем самым отождествление центра власти с центром правды.
<…> Идеология как искусственная форма отношений с миром, внушающая человеку иллюзию того, что он является цельной, достойной и нравственной личностью, дает ему тем самым возможность не являться таковым в реальности; как эрзац чего-то "надличностного" и абстрактного позволяет ему обмануть свою совесть и скрыть от мира и от самого себя свое истинное положение и свой бесславный modus vivendi».
Иными словами, идеология дает конформисту главное, в чем он нуждается, — алиби.
Желать соединения пролетариев всех стран — дело, в общем, довольно возвышенное и совсем неплохое. По этой логике плакат в витрине (знак лояльности) становится знаком благородных помыслов и любви к родине. «Означающее» при этом может меняться: лозунг может призывать к объединению, или пророчить героическую победу в героической войне, или призывать голосовать за Спасителя Отечества — суть при этом будет оставаться прежней: идеология незыблема. При этом те, кто тиражирует такие лозунги в своих витринах, оказываются не только в роли подчиненных этой идеологии, но и в роли ее инструментов. Так тоталитаризм превращается в «самототалитаризм»:
«Лозунги, которыми залеплен весь город и которых никто не читает, — это, стало быть, с одной стороны, просто личный рапорт районного секретаря секретарю областному, но вместе с тем они содержат и нечто другое: частное воплощение принципа общественного "самототалитаризма". Он является фундаментальным для посттоталитарной системы, ибо помогает вовлекать в государственную структуру каждого человека, разумеется, не для того, чтобы он реализовал в ней свою человеческую сущность, а чтобы он отказался от нее ради процветания "сущности системы"…
Вовлекая таким образом всех в свои структуры власти, посттоталитарная система превращает их в инструмент взаимной тотальности этого "самототалитарного" общества».
Посттоталитарной системой Гавел называл строй современной ему Чехословакии. Термин довольно специфичный и имеет жесткую привязку к тогдашним социально-политическим особенностям, поэтому с нашим сегодня имеет не много общего — в отличие от «самототалитаризма».
В «самототалитарном» обществе нет необходимости даже в особенной активности властей: оно само расклеивает государственную символику — от страха, само на себя доносит — от страха, само затыкает себе рот — тоже от страха.
Дело власти — простое: не уставать хвалить это общество за его благородство и придумывать все новые доказательства того, что подлые нон-конформисты диссидентствуют на деньги коллективного Запада.
В этой тотальной фальсифицированности прошлого, настоящего и будущего правда начинает играет роль фактора власти. Общество начинает делиться надвое: на тех, кто может себе эту правду позволить, и на тех, кто нет. Первые противопоставляют «самототалитаризму» самоконтроль и самодисциплину — то есть личную ответственность. На принципе личной ответственности внутри системы начинает строиться другое общество, самоформирующееся и саморегулируемое — та «параллельная структура», из которой потом вырастет демократия. «Только этим, — пишет Гавел, — полной экзистенциальной взаимоответственностью каждого члена сообщества, — по-видимому, и можно создать надежную преграду «крадущейся тоталитаризации».
Именно в этом — в формировании основы для нового общества — и заключается, видимо, смысл диссидентской деятельности: каждого одиночного пикета, каждой статьи, каждого слова. Каждого не вывешенного в витрине плаката с государственной символикой. Гавел честно говорит от имени всех диссидентов:
«Выхода из маразма мира мы не знаем, и было бы проявлением непростительного высокомерия, если бы мы расценивали то малое, что делаем, как некий основополагающий выход и если бы, наконец, самих себя, свои сообщества и свои решения жизненных проблем стали предлагать кому-то как образец того, что единственно имеет смысл делать».
Но главное, что точно имеет смысл делать, — это помнить о важности любого действия. Безнадежность и апатия — основа любого «самототалитаризма». Имеет смысл всегда помнить о том, что сила протеста совершается в немощи.
«Какой путь избрать: ориентироваться ли на реформу официальных структур, на их дифференциацию или на замену структурами новыми; намереваться ли систему, как говорится, улучшить или, наоборот, разрушить — эти и некоторые другие вопросы (опуская чистые псевдопроблемы) «диссидентские движения» могут, на мой взгляд, ставить лишь применительно к конкретной ситуации, в момент, когда перед ними встанут конкретные задачи, то есть, как говорится, ad hoc, исходя из конкретной рефлексии насущных потребностей жизни.
Абстрактно отвечать на подобные вопросы и с точки зрения гипотетического будущего намечать какие-то актуальные политические линии означало бы, по моему мнению (в духе возврата к методам традиционной политики), лишь ограничивать их деятельность и лишать ее истинной и верной перспективной ориентации. Мне уже приходилось по другому поводу отмечать, что суть деятельности этих движений, а также их потенциальная политическая сила заключаются не в конструировании изменений системы, а в реальной и каждодневной борьбе за лучшую жизнь «здесь и сейчас».
Политические и системно-структуральные формы выражения жизни, которые будут возникать, останутся, очевидно, навсегда или, по крайней мере, надолго ограниченными, половинчатыми, неполноценными и обесцененными маразмом тактики, иначе и быть не может; необходимо это учитывать и противостоять этому.
Действительно, очень важно, чтобы это самое главное, эта каждодневная, неблагодарная и бесконечная борьба за достойную, свободную и честную жизнь никогда сама себя не ограничивала, никогда не была половинчатой, непоследовательной и не попадалась в ловушки политических махинаций, спекулирования и фантазий. Чистота этой борьбы есть лучшая гарантия оптимальных результатов и на уровне фактического взаимодействия с посттоталитарными структурами».
