Иногда культура размывается.

Это когда манера одеваться и вести разговор не вяжутся друг с другом. Когда понятия о красивом и правильном зависят не от твердых установок, а от погоды, настроения; от того, с какой ноги вы встали.

Особенно часто такое бывает, если не следить за языком.

На днях вышла последняя серия подкаста «Он увидел солнце» — о жизни Егора Летова, лидера «Гражданской обороны».

Слушая его песни, музыкальный журналист Александр Горбачев приходит к выводу, что маргинальность Летова, его принципиальная внесистемность — не поза, а позиция.

Инструмент выживания в расхлябанные времена.

Я никогда не слушал «Гражданскую оборону». Для меня это был плохо записанный панк, агрессивный и бестолковый. Могу предположить, что не для меня одного. Благодаря подкасту весь огромный пласт протестной культуры, контркультуры, агрессивной по отношению к традиции, прояснился, стал вдруг очень понятен.

Эта агрессия — шоковая терапия.

Как панк в семидесятых или русский авангард в десятых, Летов отплевывается, отбрыкивается от доминирующей традиции. Но это происходит не оттого, что он не любит культуру прошлого. Напротив, Летов — чудовищный меломан, коллекционировавший пластинки до самой смерти, — всегда подчеркивал влияние других музыкантов на свое творчество. Любимая группа — группа Love, первый прослушанный альбом — альбом The Who. Какой, к чертовой матери, протест?

Будь эта традиция живой, родись он в другой стране и в другое время, не было бы никакого протеста.

Джонни Роттен, фронтмен Sex Pistols, тоже не был гопником — и стоило группе развалиться, как он тут же собрал новую — Public Image Ltd., в звуке которой уже вовсю слышен музыкальный бэкграунд ее одиозного лидера. Группе The Clash для схожего поворота не понадобилось даже менять название (просто сравните их злобный примитивный дебютный альбом и вышедший спустя пять лет Combat Rock — там даже, прости господи, клавишные есть). Футуристы могли сколько угодно сбрасывать Пушкина, Достоевского, Толстого и проч. и проч. с Парохода Современности, но написал же Маяковский поэму «Война и мир», стихотворение «Тамара и Демон»! Все это не отмена культуры, а утверждение ее — утверждение апофатическое, через отрицание.

Это манифесты новой традиции.

В тяжелые времена, когда, как сейчас, понятия «хорошо» и «плохо» резко друг от друга отделены и весь мир расколот на черное и белое, маргиналы дарят нам новые цвета. Летов доказывает, что жить можно не только вместе с советской властью или против нее — жить можно иначе. По антропологу Алексею Юрчаку, в пространствах вненаходимости мы одновременно существуем в системе и нет.

Протест настоящий, связанный не с конкретными проявлениями сложившейся парадигмы, но объемлющий всю систему до основания; маргиналы учат нас выступать против систем вообще.

Чтобы, выпав из общества, собрать себя заново.

По нашим — и только нашим правилам.

Против никаковости, против «какая разница», против «и то люблю, и это» выступает Летов, а вместе с ним и любой настоящий маргинал, трушный контркультурщик. Чтобы мы возмутились, крикнули: «Как ты можешь, матерясь, записываясь на чудовищной аппаратуре, наезжать на Гребенщикова!» — и, крикнув это, переслушали песни «Аквариума». Чтобы все разбегающиеся традиции, между которыми мы выбираем, все прически, кофейни, слова-паразиты, наконец, все картины, кажущиеся нам красивыми, когда мы хорошо себя чувствуем, и уродливыми, когда мы простудились, собрались в единое целое, в живую традицию, которую мы готовы отстаивать, рискуя, которая, одна-единственная, способна по-настоящему раскрыть нас самих и время, в котором мы живем.

Возможно, именно это сейчас и нужно?

Следовать традиции — как держаться прямой дороги — невозможно, если дорогу размыло. Вместо того чтобы пытаться по памяти восстановить ее и идти вслепую, не лучше ли положить асфальт? Да — перед этим придется срыть дорогу, а новая трасса ничем не будет напоминать прежнюю тропинку. Но пролегать она будет там же и вести туда же.

А если маргиналом окажется гениальный музыкант, то мы заодно получим множество прекрасных песен.