…Вчера я впервые была в небольшом театре «Шалом» на краю Москвы на премьере «Красной книги». Она должна была стать вторым томом печально известной «Черной книги» Эренбурга, Гроссмана и многих других, собравших истории уничтожения евреев на оккупированных территориях СССР и Польши. Но «Черную книгу» репрессировали, пустили под нож тогда же, когда убивали Еврейский комитет и Михоэлса.

Поэтому ее продолжение — «Красная книга» — изначально было лишено надежды на существование.

В той несостоявшейся книге — история еврейского сопротивления с именами и лицами. О которых приказано было забыть после войны, да и после-после войны. Да, впрочем, и сегодня, судя по тому, что мы слышим с самых высоких трибун.

Итак, режиссер Александр Плотников, прочитав «Черную книгу», собрал реальные факты и истории, придав им поэтико-ритмическую структуру, выстраивая один за другим свидетельства — документальные песни с эпиграфами из Библии.

Во время подготовки спектакля он обращался к работам Арада Ицхака, Эммануила Иоффе, Ильи Альтмана, Леонида Смиловицкого и других.

По словам режиссера, из-за того, что понятия «Холокост» не существовало на территории Советского Союза, все места памяти, существовавшие и существующие на территории бывших советских республик, пребывают в забвении.

Есть в его пьесе также отсылки к великой документальной кинофреске Клода Ланцмана «Шоа» и пьесе Вайса «Дознание». Вайс хотел создать современную «Божественную комедию», композиция его пьесы о франкфуртском процессе над нацистскими преступниками повторяет строение первой и второй частей эпопеи Данте: в каждой «песне» — три эпизода, а всего их — тридцать три.

«Красная книга» Плотникова тоже складывается из «Песен».

Автор спектакля придумал некую «Комиссию правды и реституции», в которую приходят после войны выжившие евреи. Их подробно расспрашивают. Они — свидетели. Их лица крупно сняты камерой. Их тихие, сдержанные монологи сложены из хроникальных свидетельств. Выжившим возвращают право на речь. Право на память.

Их голоса, их слова «оглядывают нас, как из темноты».

Песнь первая. «О невидимой борьбе».

Молодую женщину расспрашивают: зачем она и десятки других вернулись в гетто? Человеку, не побывавшему в аду, этого не понять. Но вокруг гетто евреям не было места. Женщины в кустах душили своих младенцев, которые криком могли выдать других спрятавшихся. Умирающих от голода выдавали местные жители. Уж лучше в гетто, в маленьких квартирах по 70 человек, полтора метра на человека. На человека?

Что сохранилось в них человеческого?

Библейский эпиграф к следующей песне: «Как овца, веден был Он на заклание, и как агнец пред стригущим его безгласен, так Он не отверзал уст Своих».

Эта песня про миф, что евреи толпами шли в газовые камеры. Но они шли, ехали на поездах в Треблинку, когда им говорили, что их вывозят на другие территории.

И истории из гетто опровергают этот укорененный в сознании миф. Как голодающие люди откладывали по ложке муку и пекли хлеб для партизан. Как тайно шили одежду, чинили прохудившуюся обувь. Связь с партизанами была постоянной. Как Маша Мерке, арестованная за связь с партизанами, никого не выдала, но попросила передать ей перед казнью ее зеленое платье.

В «Песне о Лесном Иерусалиме» герой — смешной рыжий парень. Тоже мне партизан. Бежал из гетто. Но встретившиеся партизаны ему не поверили, унизив, бросили умирать. А он всего лишь хотел выжить. И ему сказочно повезло, наткнулся на 106-й еврейский партизанский отряд. Они не просто бились с фашистами, но укрыли сотни стариков, детей и женщин. И это тоже борьба с фашизмом. Там была больница, куда привозили раненых из других отрядов. Больница в условиях леса. Операции в условиях леса. И боевые операции, одних эшелонов — шесть под откос пустили. Он вспоминает и то, как выживали в трясине по пояс, привязывая себя к деревьям. И как не выживали.

В «Песне о языке» — документальный рассказ о разрушенном многострадальном Мариуполе. Там прикапывали полуживых евреев — взрослых и детей, а сверху «утюжили» танками. И земля стонала. А герой рассказа купил на местном рынке черешню. И на пропитанной красным соком бумаге кулька прочитал молитву по павшим. Это была вырванная страница из Священной книги. Уцелевшей, в отличие от синагоги.

Как передать «тот безымянный ужас рвов». И радость выживших. К примеру, тех двух евреев, что, плача, танцевали под Бранденбургскими воротами. Героев Сталинграда, о которых почему-то забыли.

Как и участников сотен других операций и кампаний. Сотни тысяч евреев были представлены к наградам. Но списки эти жестко секвестировали. Поэтому мало кто помнит имя Абрама Катукова, бронетанковая бригада которого первой вошла в Берлин, или Абрама Темника и его подвиг перед штурмом Рейхстага. Его кровь осталась в берлинской пыли. И его жизнь.

Еще есть «Песнь о пытке». Монолог о том, что не каждый способен ее выдержать. Если, например, висишь на крюке с привязанными к нему заломленными назад сломанными руками. Эти испытания не вписываются в риторику войны с призывами к подвигу и смерти «во имя». Мы не вправе требовать от истощенных напуганных людей массового мученичества.

На вопрос комиссии, как сохранялась в СССР память о Холокосте, ответ хуже, чем никак. Слово «Холокост» в официальных источниках и в учебниках было негласно (а то и гласно) запрещено. Частные инициативы жестко пресекались.

Повешенную публично на площади Мерке Брускину переименовали в Машу. На местах массовых расстрелов строили дома, разводили огороды. В Украине, кстати, обиделись на Лозницу, показавшего, как чудовищно после войны местные жители относились к захоронениям в Бабьем Яру.

У репрессий памяти, конечно, были инициаторы. Сталин в 1943-м подписал документ с негласным приказом не награждать лиц «известной национальности». Так и было, поэтому мы читали в учебниках о подвиге Матросова, но не о подвиге Абрама Левина, точно так же заслонившем собой амбразуру. И в Бабьем Яру остались не евреи, а «мирные советские граждане». И в Освенциме погибали «граждане Европы».

Их убили не однажды. Их продолжают убивать.

На сцене все скромно: кулер с водой, библиотечные ящички, торшер, экран. За столами члены комиссии, задающие сухие уточняющие вопросы. Правда, пару раз они не выдерживают, резко уходят к темному заднику сцены — отдышаться.

Те, которые в теплом свете лампы и на экране говорят «правду, только правду», как будто совершенно спокойны. Почти спокойны. Как будто слова, которые они произносят, — сейчас самое главное.