Сезон начался. Намечены премьеры, идут репетиции, грядут торжества. И это уже так же странно, как и то, что Москва кипит полной жизнью: рестораны, концерты, торговые центры, выставки.

В этом гуле как бы нормального существования трудно понять, где ты сам и куда все идет. Но что касается сцены, вроде бы очевидны направления перемен.

Когда-то Питер Брук написал книгу «Пустое пространство». В ней речь шла об очень многом, в том числе о языках театра, о том, как они стареют и как важно искать новые.

Это ощущают сегодня все. Например, Женовач работает над «Вишневым садом» без слов, слова обветшали, остался только миф великой и заезженной пьесы. И надо попытаться заново открыть его ключом тишины.

А скажем, Владимир Панков репетирует «Слово о полку Игореве». Собственно, репетициями это пока даже трудно назвать — скорее погружение в старославянский язык, житийные тексты, формы обрядового театра, но сценический ключ здесь совсем другой, уверен режиссер, и он, скорее всего, — в звуке.

Пустое пространство в театре сегодня зияет отсутствием мастеров, которые умели делать театральную погоду. И в этой пустоте возникает новый тренд: молодые режиссеры.

Театры, большие, академические, уже не боятся звать молодых, иногда только со студенческой скамьи режиссеров на постановки.

• Сергей Тонышев приглашен в Студию театрального искусства и в «Современник» и скоро на Чистых прудах покажет своего «Чагина»;
• Петр Куртов ставит в Ермоловском;
• Айдар Заббаров освоил Симоновскую сцену у вахтанговцев.
• В Вахтанговский придет и Аскар Галимов, выпускник ГИТИСа, с «Утиной охотой»;
• в РАМТе начинают работать победители «мастерской инсценирования»,
• молодая команда постановщиков участвует в лабораторных пробах «Маяковки»,

и так далее.

Драматические обстоятельства, как ни жестко это звучит, расчистили молодым поле возможностей. Те, кто и надеяться не мог на быстрый выход в центр, занимают сегодня ключевые позиции.

Впрочем, смыло многое. И главное — ценностную шкалу. Представления о пристойном жизненном поведении.

Что заставляет людей сотрудничать с театром, которым руководит отмеченный особой идейной низостью постановщик? Что заставляет отдавать сцену певцам СВО? Заказывать инсценировку по людоедской прозе? Личный выбор.

Грядет юбилей Московского Художественного театра. С чем он пришел к славной дате? С высокой дозой комфорта внутри и максимально бесславно снаружи. На прославленной сцене нет событий. Ни единого оправдывающего название.

Зачем-то на пороге сезона произвели бессмысленную реформу «Золотой маски». Что вдруг? Неужели в сегодняшнем контексте нет дел поважнее? Место Марии Ревякиной во главе фестиваля теперь займет мало кому известный менеджер Владимир Мишарин: самая яркая черта биографии — членство в «Единой России». Предлагаемые фестивалю перемены мало сказать, странны, они контрпродуктивны: в номинациях отменены важнейшие роли — драматурга, композитора, художника по свету, уравнены спектакли большой и малой формы. И хотя все производится под стягом СТД, сам уровень понимания процессов рождает стойкое ощущение: реформу написали в Минкульте (они никогда в театре не бывают) под диктовку с Лубянки.

…У меня во дворе открыли «Комнату ярости». В нее можно прийти и за деньги ломать стулья, крушить стены, бить посуду. Вижу — во двор завозят все новые партии старых стульев: востребовано. Такая комната действует внутри многих частных и общественных механизмов. И ничего в ней не приживается, кроме пустого пространства.

А еще в том «Пустом пространстве» было введено понятие «моральный нейтралитет». Брук судил мир, но не судил своих героев.

Но многим художникам свойственна ответственность. За своих людей, свои труды, своих зрителей. И, цитируя Ибсена, за «прекрасное и святое дело всей своей жизни». Возможно, поэтому никто из мастеров старшего поколения не сошел с корабля вопреки несогласию, возможностям, усталости возраста, вызовам времени. Все истово работают в своих «штольнях», ворочают руду, сдерживают оползни. Раскол, негодование, непримиримость должны по общему негласному договору оставаться за пределами сцены. Она — как место водопоя: здесь никто никого не должен пожирать.

Язык театра — это и его правящие эмоции. Театр почти всюду болен виной и безысходным состраданием; болен кризисом смысла в упраздняющей смысл реальности. Болен вопросом: ради чего. И сегодня как никогда он остро нуждается в гениальности. Как в оправдании. В очищении. И надежде.