Пятидесятилетняя Наринэ идет в машину и возвращается с напечатанной иконой Богоматери в простой дешевой рамке:

— Вот кто мне помог. Только ее взяла. Это старинная икона. — Наринэ, как и многие в этой медленно движущейся колонне машин, не знает, куда она поедет дальше.

— Только туман спас, — говорит сорокатрехлетний Маштоц. — Ехали на ощупь, но ничего. Все прошло. Будем теперь жить. Будем теперь жить без гордости. Иди с бабушкой поговори, — он затягивается сигаретой и открывает дверь машины.

В темноте заваленного пакетами салона сидит столетняя Сона, немного вздрагивает и держит край платка у слезящихся глаз. Кажется, что она ничего не видит и не слышит, не хочет видеть и слышать. Ее правнучка Анаит протягивает с переднего сиденья яблоко, Сона берет его маленькой, похожей на птичью лапку рукой и кладет себе на колени, не переставая вздрагивать.

На телефон приходит СМС: «Добро пожаловать в Айзербайджан! Вам доступны…»

Шестидесятилетний Рафаэль стоит, опираясь на дорожный знак.

— Я воевал, у меня, как это сказать… — показывает на живот, — ранения. Был замкомандира. Ничего не осталась. Два сына в братской могиле там, в прошлой войне. Меня там все знают. Я воевал.

Рафаэль примеряет мои очки.

— Подходят, теперь даже те деревья вижу. А у тебя еще одних нет? Пойдем, покажу коня. Я на нем приехал, хотел продать там, в Карабахе, но тут продам, куда я в город с ним?.. Буян. Пойдем, я тут остановился, в этой деревне, как она называется?

К Рафаэлю подходят невысокая женщина с девочкой-подростком и уводят его к палатке Красного Креста.

Вдоль медленно ползущей вереницы машин на большой скорости проезжает колонна скорых. Ветер поднимает с обочины вырванные из книжки страницы. Текст на армянском. Я беру их с собой, они красивые.

Сорокалетняя Лиана и ее муж Манвел приехали в прицепе трактора своего соседа Арцвика. Арцвик плохо слышит и, как многие недослышащие люди, громко говорит.

— Без проблем, — отвечает он на просьбу доехать с ними до Гориса, ближайшего к границе армянского города. — Но сначала поесть. Три дня ничего не ели.

Они садятся на землю у колеса трактора, и Арцвик разворачивает пакет с едой, полученный у палатки Красного Креста. Хлеб, сыр, сметана, фрукты. Манвел достает помятую пластиковую бутылку:

— Коньяк, наш, армянский, — наливает себе и жене.

В прицепе трактора сидим на мокром после дождя одеяле. Холодно, но как-то легче, чем на земле. Кажется, что прицеп медленно пролетает над забитой дорогой, над горами, над перевалом. Из-под пленки, которой укрыты вещи, торчит руль детского велосипеда.

— Ничего не было. Кофе не было, а я так кофе люблю. Горох сушили, жарили и толкли и вместо кофе пили. Все осталось: мои куры, цыплята… — Лиана подгибает ноги и вся сжимается не то от холода, не то от воспоминаний.

Манвел сидит на борту прицепа, жестикулирует и ругается на Арцвика за то, что тот не останавливается у поселкового магазина. У Манвела кончились сигареты.

Въезжая в город, супруги оживляются и становятся похожими на детей в парке развлечений: обсуждают магазины и кофейные автоматы, открытые кафе. Приехав на заправку в городе, Манвел бежит к кофейному автомату и приносит три стаканчика разного кофе. Лиана смеется.

В Горисе у городского театра, переоборудованного в пункт регистрации беженцев, очередь. На фоне темной стены люди выглядят запертыми в тесном пространстве, и вся площадь с макетом Эйфелевой башни, памятником Маштоцу и фонтаном, кажется тесной. Подъезжающие машины, автобусы, горы вещей, изможденные люди, сидящие прямо на траве, волонтеры Красного Креста, на вид почти школьники, крики, сообщения в мегафон — все это не вмещается в пространство и выплескивается через край, заполняя примыкающие улицы.

Через здание от площади в маленькой церкви Святого Григория Просветителя идет служба. В церкви почти никого нет. Слова молитвы отражаются от пустых стен и не выходят наружу, туда, где повторяется ветхозаветный исход.

Две сестры, тридцатидевятилетняя Асмик и сорокашестилетняя Воски, приходят к волонтерскому пункту.

— Она мне так помогала, когда у нас блокада была, мы все время вместе, — говорит Асмик и гладит руку сестры. Воски смотрит на пакеты с продуктовыми наборами. Асмик продолжает:

— Пропустили нас нормально. Но когда на границе они зашли и начали нас считать… по-азербайджански начали… Мы-то немного понимаем… Все перевернулось. Если бы не сестра…

Воски берет пакеты с продуктами, поворачивается, идет к выходу, но останавливается:

— Когда все это кончится, мы вернемся, — говорит она холодно и твердо. Асмик смотрит на нее с ужасом.

— Мне другое одеяло, — говорит пожилая Малине. — Я люблю голубое. Волонтер убеждает ее, что нет возможности выбирать.

— Я хочу голубое, — Малине становится у входа и ждет. Волонтеры начинают разбирать гору одеял, сваленных в здании почты, пока не находят нужное.

— Спасибо, — Малине уходит.

Над площадью, окруженной горами, в темноте светится крест. Начинается дождь, и его становится почти не видно.

В конце притихшей очереди у гуманитарного пункта стоит улыбчивый мальчик.

— Сколько тебе лет?

— Одиннадцать.

— Ты, наверное, в четвертом классе?

— Нет, в шестом. Я пошел в школу в шесть лет. Я из Степанакерта.

— Как тебя зовут?

— Ангел.

Дождавшись своей очереди, Ангел подходит к коробке с обувью и выбирает себе кроссовки, не переставая улыбаться.

Ночью в придорожном кафе у города Вайк заняты все столики. Дети и женщины едят мороженое, булочки и опять мороженное, хотя ночью прохладно. Мужчины переходят от столика к столику, улыбаются, пьют пиво. Если бы не хаотично припаркованные навьюченные машины и не серые усталые лица молчаливых женщин, казалось бы, что это финал какого-то городского праздника. В шуме разговоров и звоне посуды слышны названия: Мартакерт, Мартуни, Степанакерт. Владельцы кафе выставляют на улицу бутылки с водой, и их почти сразу разбирают.

Светает, и из темноты проступают пологие горы.

— Красиво, да? Я не верю, но тот, кто все создал, он все для человека сделал. Все для человека: семя посадишь, а взойдет два. Живи только. А люди все портят. Знаешь, как я ногу потерял?

Только сейчас замечаю, что у Самвела нет левой ноги выше колена.

— Я на войне был, последней, друга приехал хоронить и в аварию потом попал. Сам виноват, сильно пьяный был. На войну уже не поехал. Я бы уехал, я не люблю такси, я строитель. Правда, что во Франции есть заброшенные деревни?

Ранним утром на площадь в Горис приезжают два военных грузовика с символикой миротворцев. Толпа стариков топчется у кузова, пытаясь как можно быстрее достать свои вещи.

— Давай их отгоним, сами разгрузим, — говорит русский солдат с сорванным голосом.

— Не надо. Так разберут, — отвечает ему так же хрипло другой.

Полиция больше не пропускает на площадь личный транспорт. Лиана и Манвел возвращаются ночевать в свой прицеп, оставленный у заправки. Узнав меня, они кивают в ответ.

К ночи к опустевшему пункту выдачи гуманитарной помощи приходит молодой мужчина в костюме и водолазке. Он выглядит необычно аккуратно среди людей, на которых по нескольку слоев одежды.

— Я один в семье мужчина. Один среди роз, — улыбается Вреж. Красные, опухшие от отсутствия сна глаза слезятся. Вреж замолкает, а потом говорит:

— Нам ничего не надо, только одеяло для ребенка. У меня сын. Полтора месяца. Хорошо, что на родине родился.

* Отрывок из исторического романа Дереника Демирчяна «Вардананк».