Помните, как учительница Александра Федоровна (в моем случае) говорила время от времени нам с вами: «Я — это последняя буква алфавита»? Помните? Сильно позже я узнал, что когда-то личное местоимение первого лица единственного числа обозначалось первой буквой алфавита, а уже потом почему-то последней.
Как, когда и почему это произошло, я, честно скажу, не знаю. Все собираюсь спросить у кого-нибудь друзей-лингвистов, но все забываю.
Но речь вообще не об этом. А о том, что в последнее время в окололитературном сетевом сообществе неожиданно оживилась до поры до времени дремлющая тема поэта и поэзии.
Сами-то стихи время от времени выныривают из глубин интернета, а иногда это бывают и превосходные стихи. И их в последнее время стало довольно много, что не может не радовать в эти наши «неоднозначные» времена.
А вот азартных разговоров о поэзии как-то особенно не наблюдалось. По крайней мере, мною.
А вот теперь эта тема необычайно расцвела.
Одним из признаков и, соответственно, плодов этого цветения стало возникновение такого феномена новейших времен, как «зет-поэзия».
В качестве веского подтверждения того, что этот феномен — не просто эфемерное и мимолетное, как резкий дух отхожего места из стремительно проносящегося мимо нас скорого поезда, а что это типа «всерьез и надолго», не так давно появился увесистый том, наполненный разнообразными текстами, расположенными в столбик, что чисто графически напоминает стихи.
Ну, вышел и вышел. Еще и не такое выходит из типографий и в наши, и в прочие времена. Но
эта книга, появившись на свет, начала как-то особенно шумливо заявлять о себе — под прикрытием и при поддержке с земли, с моря и воздуха всеми родами информационно-административных войск.
Сборник этот рекламируется, чтобы не сказать навязывается публике с невиданным размахом, еще совсем недавно трудно представимым для такого скромного в рыночном отношении жанра, как поэзия.
Но это, повторяю, не вообще поэзия, а «зет-поэзия». Дьявольская — как сказал по совсем другому поводу тоже, между прочим, поэт А.С. Пушкин — разница.
Обозначение того или иного рода занятий каким-нибудь уточняющим словечком — манера давняя. Она всегда употреблялась с целью либо оправдательной, либо уничижительной — в зависимости от контекста, от общественно-политической погоды и от личного отношения говорящего к обозначаемому объекту.
Писатель-модернист, художник-сюрреалист, писатель-коммунист, актер-вегетарианец, композитор-филателист…
Фото: Дмитрий Духанин / Коммерсантъ
Однажды — на заре, как говорится, туманной юности, — гуляя с барышней по Замоскворечью, я обнаружил на фасаде старого дома мемориальную доску, сообщавшую нам о том, что в этом доме в такие-то дни такого-то месяца такого-то года «в квартире врача-марксиста скрывался от полиции В.И. Ленин».
Ужасно развеселившись, мы долго фантазировали на тему того, от каких же болезней лечил пациентов этот доктор-марксист. А также нас заинтриговало то обстоятельство, что имя и фамилия врача-марксиста, с риском для собственного благополучия приютившего на пару-тройку дней будущего создателя первого в мире социалистического государства, на этой мемориальной доске не значились. Получился какой-то марксист-аноним.
Вот и теперь — «зет-поэзия». Название это возникло для того, видимо, чтобы именно этих мастеров художественно-военно-патриотического слова, не дай бог, не путали с поэтами. Да, кажется, и без этого такое мало кому придет в голову…
В поздние советские годы, то есть годы моего авторского и социально-культурного становления, для меня и моих друзей чем-то подобным служило обозначение «советский» применительно к чему угодно: «советский поэт», «советский художник», «советская легкая промышленность», «советское шампанское». То есть бывает на свете, как известно, шампанское, а бывает «советское шампанское» — не дай бог перепутать.
Когда я в самом конце 60-х осторожно, чтобы ничем не запачкаться и ни во что не вляпаться, вступал на скрипучие половицы отечественной словесности, я сразу же приказал себе: «Умри, но никаких, даже на расстоянии вытянутой руки, никаких, слышишь, никаких контактов с конторой, называемой советской литературой. Ни к каким редакциям, пропахшим пылью и канцелярским клеем, даже близко чтобы! Понял? Понял, я спрашиваю? Повтори!»
«Советская вся эта литература, — говорил я себе, — это чумной барак. Там свои правила, там свои войны, там свои хорошие и плохие, свои жертвы и палачи, а потом наоборот. Но тебя там и близко не должно быть. Ты ведь в студенческие годы ездил в колхоз? На картошку? Ну вот. И это колхоз, только еще хуже, потому что притворяется Версалем. Короче, чтобы я тебя даже рядом не видел. Смотри у меня!»
Так я говорил себе, и этот свой приказ я неукоснительно выполнял, пока не обвалился с тошнотворным треском весь этот колхоз в самом широком понимании этого постылого слова.
После этого и до каких-то пор культура в самом своем безразмерном смысле умудрялась ходить сама по себе. Прежде всего потому, что она тогда и интересна была, в общем-то, лишь себе самой. И мне лично такое положение вещей очень даже нравилось.
Но это не могло длиться долго, и в воздухе снова, пусть и не сразу, и поначалу сначала робко, а потом все увереннее запахло смесью сероводорода и подмышечных выделений. И началась нормальная, короче, литературная типа жизнь с выяснениями, кто, кого, кому, от кого, за кем, над кем и под кем за сколько. И главное, каким тиражом и каков роялти.
Еще несколько лет тому назад я написал, что «заря новой колхозной эры» занялась на горизонте. Теперь — какая уж тут заря! Колхоз, можно сказать, во всем своем торжественном сиянии завис в самом зените.
До той поры, пока вас (ну хорошо, нас) будет интересовать устройство внутреннего мира различных лит-гопников, точнее, «гоп-поэтов», отличающихся от обычных гопников только тем, что они умеют написать без ошибки слово «генералиссимус» или, допустим, «денацификация», до той поры все так и будет, а литературой будет называться вся эта вязкая субстанция, в которой по не вполне внятной причине так любят ковыряться некоторые критики и критикессы из приличного общества.
Вот и теперь, говоря об этом причудливом «зет-явлении», гуманитарно озабоченные граждане дружно и не без мстительного сладострастия цитируют особо лакомые образчики этой стихотворной продукции и не слишком весело веселятся, тем самым невольно умножая тираж этой самой продукции.
Письма участникам специальной военной операции на стене полевого госпиталя. Фото: Анатолий Жданов / Коммерсантъ
Но смех хотя бы полезен для здоровья. А вот когда разгневанные эстеты запальчиво восклицают: «Это вообще не поэзия, а голимая пропаганда, это не поэт, это не стихи, это не…»
«Почему же «не»?» — скажу я. Я вполне согласен с тем, что если кому-то так хочется, то пусть именно это и будет «поэзия», именно это и будут «стихи» и именно этот вот, в камуфляже и с пустой кобурой на боку, как раз поэт и есть. Почему нет? Опыт проживания в этих пределах приучил нас ничему такому особенно не удивляться.
Да и само слово «поэт» — не такая уж священная корова, чтобы ее не могли подоить все те, кому это по душе.
Пусть поэзией будет вот это все. Пусть поэтами будут вот эти все. Только я пусть буду кем-нибудь другим.
Вот сегодня, например, мне написала одна милая барышня, недавно взявшая у меня интервью, и спросила, как меня обозначить. Поэт? Писатель? Кто?
А я, как всегда в подобных случаях, не сразу нашелся, что ей ответить. Поэтому, не совсем честно переложив на ее хрупкие плечи такую неподъемную задачу, я написал что-то вроде «как хотите, так и называйте».
Но когда все же я бываю принужден различными внешними обстоятельствами обозначать род своих профессиональных занятий и скрепя сердце пишу рядом со своим именем слово «писатель» или «литератор», я всякий раз испытываю не то чтобы стыд, но что-то похожее на то, как будто мне либо жмут ботинки, либо страшно колется шарф.
Потому что и правда же непонятно, как можно обозначать род своих занятий, не ставя себя в один ряд с «творческими работниками», чьи лакейские ливреи когда-то было принято украшать совписовскими удостоверениями в красных обложках, а теперь — последней буквой чужого алфавита.
