Среди новостей, от чтения которых неизменно наступает ставшая уже привычной темнота в глазах, мелькнула с утра пораньше и такая, можно сказать, «безделка»: «Россиянин ударил полицейского кулаком по лицу и получил два года условно».
«А чо так сурово-то? — сразу же подумал я, не успев даже дежурно восхититься специфическим синтаксисом, каковой вообще характерен для новостных заголовков. — Он же спектаклей не ставил, пьес не сочинял, андроцентричный уклад вроде как не нарушал и даже, наоборот, некоторым образом его как умел соблюдал и укреплял. Чего это сразу два года, пусть даже и условно! «Кулаком по лицу» — подумаешь тоже!»
Несколько лет тому назад я написал:
«Существует тип сознания, основанный на допущении, что эфемерный символ способен уплотняться до состояния реального объекта, оживать и начинать действовать наподобие той самой статуи Командора, которую один отмороженный бабник неосмотрительно пригласил на ужин, поплатившись за свою дерзость смертоносным пожатьем каменной десницы.
А реальность? Где она, эта самая реальность? Реальностью теперь можно назвать лишь все то, что никак не обозначено, не названо.
Нет никакой реальности. Она практически полностью вытеснена миром не обеспеченных реальными значениями, но наливающихся кровью и обрастающих мясом и дикой шерстью символов, знаков, наименований, формул, лозунгов, статей уголовного кодекса, крылатых цитат, монументов, имен. В междометиях сейчас, пожалуй, куда больше живого смысла, куда больше очевидных значений, чем в существительных, прилагательных и глаголах».
Так я писал несколько лет тому назад, не предполагая еще, насколько скоро случится то, что не случиться не могло.
Когда реальное слишком долго и слишком тотально задавлено символическим,
реальность в какой-то момент неизбежно взрывается и отзывается бунтом — тем самым «русским бунтом, бессмысленным и беспощадным». Например, боевыми действиями. Например, невиданным по масштабам насилием.
Например, зловещим абсурдом демонстративно нелепого судебно-следственного карнавала, когда в мир символический, каковым по определению является область искусства, в том числе и театрального, вторгается грубая реальность, принявшая форму следов от совсем не символических наручников на запястьях режиссерки Жени и драматурга Светланы.
Светлана Петрийчук и Евгения Беркович. Фото: Игорь Иванко / Коммерсантъ
Что оказалось способным взорвать мир символов, захвативших власть над реальностью? Разум? Наука? Искусство? Истина-добро-красота? Вера-надежда-любовь?
Ничуть не бывало. Мир символов взорвали чувства.
Но есть, как мы знаем, чувства и чувства. Один остроумец перефразировал зацитированное до дырок четверостишие Пастернака, в результате чего получилось так:
Когда строку диктует чувство,
Оно на сцену шлет меня.
И тут кончается искусство,
И начинается… Ну, в общем, всякая начинается ерунда.
Все, кто рос в СССР, помнят о пресловутом «чувстве глубокого удовлетворения», с каковым весь советский народ воспринимал речи, доклады, постановления и решения исторических съездов и пленумов. С этим же одноименным чувством труженики села и отечественной промышленности, а также все представители научно-технической и творческой интеллигенции становились с утра пораньше на предсъездовские, съездовские и послесъездовские вахты.
Это «чувство глубокого удовлетворения» испарилось вместе с исчезновением неумолкаемого ни на минуту источника этого сильнейшего и, главное, бесспорно, искреннего чувства — то есть КПСС вместе с ее съездами и пленумами, один другого судьбоноснее.
Оно, это чувство, стерлось, как косметика, обнажив во всей своей красе подлинное, то есть РЕАЛЬНОЕ чувство, на долгие годы замазанное агитпроповской штукатуркой.
Это чувство — чувство иррациональной неуправляемой ненависти. Ненависти к начальству, к соседям, к очередям, к родителям, к школе, к армии, к покупателям и пассажирам, к врачам и пациентам, к ледяному ветру и к дождю со снегом и, наконец, к партии и правительству вместе с их пленумами, съездами и Продовольственной программой, успешно заменявшей само продовольствие.
Среди бесконечных объектов ненависти особое место занимает ненависть к «другому». И чем в меньшей степени эта ненависть рационально мотивирована, тем она сильнее и разрушительнее.
Особую ненависть вызывает не ДУРНОЕ, а НЕПОНЯТНОЕ. Больше всего ненавидят то, чего «я бы ни за что не сделал и сделать не смог, потому что мне это никогда не пришло бы в голову».
Ненависть тем сильнее, чем труднее формулируются ее мотивы и причины. Ненависть и знание, ненависть и понимание, ненависть и способность к диалогу, ненависть и умение видеть себя со стороны — несовместимы. Чем она иррациональнее, тем она сильнее и глубиннее.
Такие чувства называются в разные времена по-разному.
Совсем недавно они назывались «чувствами верующих», а невнятная формула «оскорбление чувств верующих» легла в основу одной из наиболее активно действующих статей уголовного кодекса.
Все эти прокурорско-судейские машины не посмели бы, конечно, давать полную волю своему казенному живодерству, если бы не поддержка такого количества чувствительных людей. Это — с одной стороны. С другой же — все эти безмерно чувствительные всю свою чувствительность прекрасным образом засунули бы поглубже в одно известное место, как это они во все времена и делали, если бы не было начальственной отмашки: «Давайте, ребята, чувствуйте. Да как можно бойчей и звончей. Враг у ворот, не забывайте».
Фото: Александр Коряков / Коммерсантъ
Вот они и чувствуют от всей души. Вот они с уханьем и приплясом и гуляют по буфету. Вот они и мстят, как умеют, за свою никчемность, обездоленность, не запомнившееся детство, свою ненужность никому и себе самим в первую очередь. Но мстят они, конечно же, лишь тем, до кого могут дотянуться.
Вернемся к началу. Некий достаточно условный «россиянин», слегка огорчивший представителя власти посредством удара кулаком, по, как было сказано, лицу, отделался парой годов, причем условно.
За постановку спектакля, который к моменту «возбуждения дела» шел в театре уже несколько лет, и за написание пьесы — то есть в буквальном смысле НИ ЗА ЧТО — двум девушкам грозит реальный срок, и, боюсь, что не два года. Впрочем, не будем каркать, надежда всегда есть.
Еще и еще раз мы убеждаемся в том, что в государстве и обществе с преобладающим первобытно-магическим типом сознания слова, жесты, фразы, книжки, картинки, спектакли
оказываются сильнее, страшнее, опаснее, а потому РЕАЛЬНЕЕ, чем очевидные акты насилия, которые по этой логике можно переселить в мир туманных, зыбких, мерцающих, трудноуловимых символов.
