***

То, что в хрониках человеческой истории понимается под «империей», так или иначе имеет дело с каким-то мессианским проектом, со своим вариантом модернизации подвластных территорий и со своим подходом к разрешению проблем универсального уровня. Империя — это мессианское и цивилизационное бремя.

Классическими вариантами были Римская (античная), Священная Римская (средневековая), Британская империи. По сути, имперский проект берет начало в древних мифах об укрощении хаоса и установлении космического порядка через объединение, казалось бы, совершенно полярных вещей. И так же, как в мифологии, отсутствует зримая финальная точка такого единства: у имперского проекта тоже нет завершения. Империя — это задание, а никак не застывшая историческая форма.

Известный политический философ наших дней Антонио Негри утверждает даже так, что

Однако если ты претендуешь на мир, то не обойтись без экспансии. Другой вопрос: через что будет идти имперская экспансия. И она далеко не всегда идет через силу оружия, но — наиболее эффективно — посредством силы слов, ценностей и смыслов. Как это было с безусловно «имперскими», «мировыми» по масштабу проектами христианизации или же просветительства. При таком понимании «Империи» она, как ни странно это звучит, не нуждается даже в отчетливо выраженном центре. Напротив, ей должен быть свойственен «политеистический», «сетевой» характер. В своей работе «Empire» Антонио Негри так и говорит об этом:

***

Полноценной империей был по своему замыслу Советский Союз. В нем мессианские, модернистские и универсальные идеи как раз и являлись основой основ. Интернационал был его кредо. Советский проект вызывал живой интерес в первую очередь своей попыткой воплощения общечеловеческих «левых» утопий, интуитивно понятных во всех уголках мира. Насколько такая попытка оказалась неудачной — уже другой вопрос.

Империи создаются и существуют на идеях, а не на бескрайней протяженности границ. И российская досоветская империя семьи Романовых была таковой лишь в связи с тем, что с петровских времен мало-помалу несла европейскую универсальную цивилизацию в самые отдаленные места на картах Центральной и Северной Азии. Чего не скажешь о допетровском русском мире, который, несмотря на огромные территории, являл собой замкнутое «суверенное» царство, но не империю.

Само понятие «глобализма» имеет в семантическом поле нынешнего «русского мира» явно негативную коннотацию. Обращаясь к своей истории, т.е. к истории, по сути, «имперской», «русский мир» вдохновляется не тем, что было в ней важного с точки зрения общечеловеческой. Уж точно не революционными идеями и не попытками воплощения мировой утопии. Единственное, что его в собственной истории по-настоящему привлекает, — это сила, сопутствовавшая временам имперского энтузиазма. Он хочет обретения этой силы — но только лишь ее одной, в чистом виде, без идей и утопий, без мессианской сверхзадачи.

***

Характерно, что из всего советского наследия сегодняшний «русский мир» сосредоточился именно на «сталинском» периоде как на самом наглядном воплощении политической и военной мощи. Причем из восприятия вытесняется практически вся адская кухня насилия и страха, на которой производилась сила сталинизма. Так же вытесняется и предыдущий «ленинский» советский период, в котором как раз и было представлено настоящее имперское мессианство.

С учетом, что задача расширилась и речь шла об уже максимально широком «окне в мир» — посредством «интернационала» и «мировой революции». Эту аналогию подчеркивал Николай Бердяев в своих «Истоках и смысле русского коммунизма», метафорически ретранслируя большевизм и называя императора Петра «большевиком на троне».

Для сегодняшнего «русского мира» вовсе не понятна и не близка утопическая идея «интернационала». Зато вполне понятен довод о «всемирном заговоре» против «нас» и о «железном занавесе», которым «мы» от мира закроемся и спасемся. Сталин, возвративший страну в статус суверенного — и, по сути, «допетровского царства», — гораздо понятнее и ближе, чем Ленин, который что-то невообразимое говорил о «мировой революции».

Неинтересен «русскому миру» и постсталинский советский период. То, что неинтересна «оттепель», это понятно. «Оттепель» как антитезис всему, что связано со сталинской несокрушимой силой. Однако ведь не привлекает и великая история об освоении космического простора — а здесь, казалось бы, можно черпать вдохновение абсолютное. Очевидно, что космонавтика — даже та, первая, советская, — это про будущее. Но, как мы наблюдаем, все, что привлекательно сегодня для «русского мира», — все имеет отчетливый ретроспективный акцент, связано с прошлым, с неудержимым желанием восстановить прошлое: «Можем повторить!».

К тому же космос — это концепция сложная, требующая, чтобы о нем рассуждать, хотя бы некоего общего представления об устройстве Вселенной. Или как минимум знакомства с литературой в стиле фантастики и футурологии. Что в любом случае предполагает определенный уровень интеллекта, творческого воображения и начитанности. Зато, в отличие от космоса, концепция громкой победоносной войны проста и понятна. Она обращена к тем архаичным слоям сознания, что по умолчанию прописаны в историческом генотипе каждого народа и каждого, наверное, индивида.

Говорит ли это о тенденции к упрощенности в сегодняшнем «русском мире»? Очевидно. Говорит об этом и повседневный расхожий фольклор наподобие: «будь проще, и к тебе потянутся люди!» — известный «народный» слоган, свидетельствующий сам за себя. Или вот это, возмущенно-осуждающее, тоже «народное»: «ты что, самый умный?» (с вариацией: «ты что, умнее других?»). Казалось бы, всего-то фольклор, но в нем ведь и отражается, озвучивается наиболее популярная на данный момент внутренняя норма.

***

Сегодняшний «русский мир» совсем не напоминает империю. В нем не увидеть ни одной идеи, определяющей имперские цели и амбиции. Нет универсальной миссии, нет воли к модернизации. Империя предполагает открытость дверей ко всему окружающему; через открытость она вносит в мир и собственные проекты, и активно обучается у мира сама. Но «русский мир» оглядывается вокруг с опаской и подозрительностью. Да, современные технологии активно внедряются в его жизнь, но они становятся в большей степени средством контроля над населением, чем средством цивилизационной мобильности. Как сейчас, например, известный сайт «Госуслуги».

Классический пример: французская Первая Империя, во главе которой стоял не француз по происхождению — Наполеон Буонапарте. Собственно, так же обстояло дело и со сталинским Советским Союзом. Напротив, сегодняшний «русский мир», по факту будучи гипер-интернациональным, тем не менее постоянно подчеркивает особое и превосходящее значение «русского» родового элемента. Эта тенденция воплотилась в новой редакции российской Конституции 2020, в статье о русском языке как языке «государствообразующего народа».

Кроме того, в идеологическом поле «русского мира» в принципе преобладает подозрительное, а то и прямо враждебное отношение ко всему, что не подтверждает — или тем более не признает — превосходящее значение «русского» элемента. Воплощением такой «антирусскости» становится понятие «западный мир». И это несмотря на то, что все последние триста с лишним лет Россия заимствует, трансформирует и по-своему развивает именно «западные» идеи и институты, да и в целом является, по сути, самым восточным форпостом «западной цивилизации».

По сути, и российское самодержавие, и Советский Союз были империями ровно настолько, насколько так называемые западные, но правильнее говорить — универсальные идеи были в них активированы. Теперь же всякий россиянин, кто придерживается универсальных идей, имеет весьма большой шанс оказаться объявленным «иностранным агентом», а тем самым сделаться персоной нон грата для «русского мира».

Перечитывая данные строки, возникает ощущение, что все это, сказанное о сегодняшнем «русском мире», какая-то дурная и безвкусная антиутопия, ирреализм, о котором лет десять назад невозможно было бы и помыслить. Но затем вспоминаешь, что за последние десять лет чувство ирреальности и антиутопичности от всего в «русском мире» происходящего делалось все более и более частым гостем.

***

Но если сегодняшний «русский мир» не империя, а, напротив, скорее «антиимперия», то что он тогда вообще такое? В исторической науке есть понятие: потестарное общество, от латинского potestas — сила, мощь. Это своего рода этап развития, очень ранний этап, который человечество начало проходить еще во времена позднего каменного века и при переходе к «медному» веку. Однако, наверное, в каждом народе, в каждой культуре потестарность присутствует, как некий рудимент, и по сей день. Вопрос в том, насколько ее много и насколько осознаны альтернативные от нее пути.

Потестарное общество предшествует появлению развитых городов и государств, оно не знает отчетливо выраженных социальных классов и, конечно же, не знает правового сознания. Потестарное мировоззрение опирается, в первую очередь, на чувство неопределенности и на ту тревогу, с которой архаичный человек смотрит на окружающий мир.

Человеку здесь остается по большей части лишь один жребий — претерпевать. Нечто подобное не так уж и давно описывал разочаровавшийся в цивилизации философ Артур Шопенгауэр, представляя правящую всем «мировую волю» как бессмысленную, безжалостную и сокрушительную силу.

Выделяя из окружающего мира прежде всего такой его атрибут, как насилие, потестарное сознание видит в нем источник не только разрушения, но и всякого созидания. Мир создается войной, мир — это и есть нескончаемая война. И западные, и восточные мифы о сотворении сущего живописуют примерно один и тот же сценарий, где основанием всего является жесткая конкуренция и борьба между поколениями старших и младших богов, между богами и титанами, дэвами и асурами, асами и йотунами и так далее. Победители реорганизуют доставшееся им пространство уже по своему усмотрению. Собственно, победители и создают этот мир.

При подобном взгляде на природу вещей, архаичный человек не видит иного пути, как только начать поклоняться той силе, что в данный момент одержала победу. Он пытается угадать ее капризы, заручиться ее покровительством. А по возможности — обмануть ее и использовать к своей выгоде. Но самый успешный с его точки зрения вариант заключается в том, чтобы стать частью от части этой силы, сродниться с ней и, как следствие, почувствовать себя уже не претерпевающим, не жертвой, но господином. Или, что более реалистично, — слугой господина, имеющего свои преференции от близости к несокрушимому победителю.

Однако это господство весьма иррационально и переменчиво, как и те силы, на которых оно держится.

***

Древние мифы также рассказывают, что, безусловно, надо всем довлеющая сила безликой Судьбы воплощается, тем не менее в своих вполне узнаваемых представителей, в могучих и победоносных существ. И для потестарного человека нет заботы важнее, чем показать этим существам свою лояльность, т.е. правильным образом встать на сторону победителя — до поры, пока на его месте не окажется другой. В этом смысле архаическое, потестарное сознание является в высшей степени конформным, приспособляющимся сознанием.

История известных нам религиозных культов демонстрирует, как — по мере выхода на первые роли различных судьбоносных сил — радикально менялись и объекты поклонения. Очевидно, что перемены в расстановке их господства прямо связаны с переменами в самом человеческом сознании и в социальных практиках, но на уровне религиозных представлений это выглядело как отказ от служения старым богам и начало служения новым, более соответствующим понятию «сокрушительного могущества».

Впоследствии — по тому же принципу почитания более сильного — в широком социальном формате проходил процесс христианизации и исламизации древних народов.

Известный пример, когда весьма почитаемый проповедник VIII века святой Бонифаций, заручившись поддержкой великого короля Карла Мартелла, внедряет в германских землях новую веру: на глазах у почитателей Одина и Тора он просто срубает их священный дуб, демонстрируя бессилие прежних богов. После чего паства его пополняется множеством новообращенных. Здесь сложно сказать, что сильнее подействовало: или люди действительно разочаровались в ожиданиях того, что Тор поразит преступника молнией, или ведущим стимулом был сопровождающий святого Бонифация королевский авторитет, но так или иначе мы видим торжество силовой аргументации. Нечто весьма схожее происходило и с крещением русских земель в IX веке святым Владимиром, только в заметно большем масштабе. Такова общая тенденция потестарного мира: сила вытесняет силу.

***

Воплощением судьбоносных сил на фронте социального бытия выступает вождь. На эту роль он определяется своей повышенной способностью к сокрушению разного рода оппонентов. Очевидная победа и доминация — в этом для потестарного сознания заключена сама суть принципа реальности. Также вождь должен быть непременно удачлив: это как свидетельство, что за ним стоит еще большая, чем он сам, и уже совсем не познаваемая людскими умами сила. Все потестарное общественное бытие собрано вокруг преуспевающего вождя. Именно вождь, а не какая-то отвлеченная идея — вот главная стимуляция людского сплочения. Сделаться причастным к силе и удаче вождя через поклонение ему и через верность ему. Собственно, тот же процесс, что и в религиозном культе.

Большинство населения, как правило, не преисполнено перед властью вождя особенным пафосом. Однако людям довольно и того сознания, что над ними довлеет не просто некая хаотическая и совершенно непредсказуемая сила, а сила, вполне известная и очевидная. Да, она тоже плотно замешана на хаосе и своеволии, но все же она понятнее. А главное, что данная сила обещает людям свое покровительство за ту плату, что для большинства кажется вполне приемлемой. Платить же надо покорностью и отсутствием сомнений.

Впрочем, временами,

Даже если ты причастен весьма и весьма косвенно — всего лишь своей лояльностью. Здесь же к удовольствию примешан еще и естественный страх: ведь нельзя себе и представить ничего хуже, чем оказаться среди врагов того, кто так могуч и влиятелен.

На всем этом и держится потестарный мир: торжествующая сила, лояльность и страх перед силой, восхищение силой. Все оценочные критерии связаны с тем фактом, что это — «наша сила», и в качестве «нашей» она оправдана во всех своих проявлениях. Здесь, конечно же, нельзя говорить о какой-то настоящей морали, но если использовать понятия добра и зла в качестве метафоры, то все, что связано с «нашей» способностью сокрушать и доминировать, — это неоспоримое «добро». И соответственно, все, что может грозить катастрофой тому, что привычно обозначаются «нашим», — это безусловное зло.

***

Характерно, что ценность «нашего» проявляется только в этих двух случаях: когда «наше» активно торжествует над «не-нашим» или когда «нашему» что-то угрожает. Оба случая предполагают присутствие силового, потестарного напряжения. Если же такого напряжения нет, то нет и «нашего», о нем не вспоминают, а индивиды сосуществуют в состоянии полного безучастия к судьбам друг друга. Например, потестарный индивид сразу насторожится, когда услышит чье-либо сомнение в величине достижений тех, кого он называет «нашими людьми». В подобных сомнениях он считывает покушение на его собственную причастность к тому, что он привык видеть сильным и авторитетным.

Сознание потестарного индивида, по сути, базируется на архаичном конструкте «симпатической магии»: приобщение к сильному делает тебя сильнее, а приобщение к слабому тебя ослабляет. А потому второго варианта следует избегать. Интересно отметить, что данный конструкт распространяется не только на тех, кто изначально не владеет силой, но также на тех, кто владел ею, но потом утратил. В первую очередь это касается вождей, которые по тем или иным причинам больше не создают у своих лояльных подданных чувств уверенности и величия. Ослабленный вождь почти сразу лишается легитимности в потестарном обществе — конечно, если его ослабление становится очевидным. Потому едва ли не главной политической задачей вождя является демонстрация перед населением своей «безупречной» силы — вне зависимости от того, насколько его сила реальна. В этом гарантия самосохранения не только для самого вождя, но и для всего потестарного социума, который не имеет иных сплачивавших его мотивов, кроме отождествления со своим «безукоризненным самодержцем».

Антрополог Джордж Фрезер описывает в своей «Золотой ветви» примечательный образец «магической» связи между вождем и его подданными. В некоторых африканских племенах существовала практика настолько полного отождествления своего «самодержца» с «божественными силами», что в результате тот становился абсолютным заложником подобного сверхъестественного переноса.

Ему не дозволялось общение с миром и людьми «по его желанию» — но лишь через специальных посредников, избранных жрецов. Ему не дозволялось даже ступать по земле, как это делают все люди, и его переносили куда-либо исключительно на плечах специально обученных слуг. Его связи с женщинами были крайне ограниченными, кажется, ему можно было иметь связь один или два раза в году, во время соответствующих ритуальных празднеств: семя «живого бога» не следовало растрачивать впустую. А когда случалось неизбежное, и вождь ослабевал — в силу возраста или какой-то болезни, даже не особо значительной, — его со всеми почестями убивали, так как «живой бог» не должен терять свою силу, ибо она есть залог процветания и удачи для всего племени. А после сразу начинали подыскивать следующего «живого бога».

***

Чтобы получить в потестарном обществе сплочение и консенсус, требуются по большому счету две вещи: иметь перед глазами факт неоспоримого победного торжества, а затем — в качестве постоянной практики — подтверждать это торжество как ритуальными празднествами, так и ритуальным презрением к врагу, в роли которого может потенциально оказываться всякий, кто не разделит «нашего» праздничного настроения. И непременно должна быть еще и третья вещь: неоспоримый в своей власти вождь, в фигуре которого воплощается победное торжество. Который своими явлениями перед подданными и своими речами должен задавать образец ритуальности. Он должен из раза в раз повторять ключевые «магические» формулы силы, ибо лишь посредством многократного повторения, а не логической аргументации в потестарном сознании и подсознании складывается нужная картина мира. По сути, вождь должен быть еще и верховным жрецом, магом-заклинателем для потестарной реальности.

Вообще, потестарная реальность в принципе имеет магический, «заклинательный» характер. Как заклинание составляется из повторяющихся магических формул, так и потестарная реальность складывается из повторяемых символических клише, базируется на повторяющихся образах: прежде всего — образах «нашего» победного величия, которые, для выдачи большего эффекта, подлежат непременному гротескному масштабированию. Классический пример из школьного учебника по древней истории: ритуальная каменная плита египетского фараона Нармера, где фигура вождя-победителя заметно превышает размеры его поверженных врагов, подчеркивая несопоставимость величия первого над последними. Это должно прочно закрепиться в потестарном сознании: «мы», в лице прежде всего нашего вождя, — несравнимо превосходим «их», наших врагов. А по сути — «мы» превосходим в принципе всех наших потенциально возможных оппонентов.

***

Поскольку непременным условием для поддержания потестарного мира выступает наличие силового превосходства и победы, то этот мир всегда пребывает перед опасной дилеммой.

С одной стороны, для подтверждения статуса ему практически всегда, как воздух, необходима война. Но это должна быть такая война, где «наши» оказываются однозначными победителями. Это должна быть обязательно выигрышная война. Вспоминая ее, вспоминаю победу, потестарный социум будет еще достаточное время сохранять свой консенсус, будет ощущать себя не «тварью дрожащей», но «право имеющим». Без получения «чувства победителя» такой социум начинает заметно колебаться в своем единстве, уверенность его утрачивается. А потому потестарный мир не мыслит себя без войны. Как минимум он должен постоянно вспоминать войну, хотя бы и давно уже минувшую, но, естественно, войну победную. Если же речь заходит о войне новой, то, чтоб соответствовать главной потестарной цели — победе и доминации, — это должна быть война с гарантированным результатом. А потому врагом следует объявлять того, кто заведомо более слаб и менее ресурсен. Это должна быть внезапная, короткая и блестящая война; война-зрелище, наблюдая за которым потестарно ориентированный социум ожидает не столько новых земель, сколько новых ощущений и новых доказательств того, что мы не «твари дрожащие».

Впрочем, война необязательно должна быть с внешним врагом. Иногда вполне достаточно одержать победу над внутренними оппонентами. Над «еретиками», «неверными боярами» или «врагами народа». Или — как сейчас — над теми, кого зовут «иностранными агентами». В арсенале потестарного сознания всегда есть в помощь такой элемент, как «теория заговора»: она как нельзя лучше подходит для той картины мира, где идет перманентная война «всех против всех».

Они практически всегда и сразу оказываются в жертвенной роли, а объявленная внутренняя война куда больше напоминает охоту, чем войну. Победители быстро определяются, а в историю вписываются такие события, как Варфоломеевская ночь, опричнина, борьба с «троцкизмом» или с «дискредитацией» армии и государства. Эта внутренняя война есть универсальная практика всех потестарных обществ. Если сравнивать ее версии в разных культурных мирах, то в «русском мире» она, кажется, имеет наиболее последовательный и системный характер. А продолжается она в «русском мире» и в те времена, когда среди цивилизованных соседей давно признана явлением атавистическим и аморальным.

***

Однако у войны, которая так жизненно необходима потестарному бытию, есть и другая, неприятная сторона. Дело в том, она может оказаться далеко не победной. И не только внешняя, геополитическая война, что очевидно, — но также и война внутренняя, где вождь и его слуги-соратники не столько воюют, сколько охотятся на своих врагов. И вроде бы как гарантированно успешная охота может обернуться большой проблемой для самих охотников.

Наиболее неприятный вариант для потестарного бытия от проигранной внешней войны примерно следующий.

Не имея практики свободного выхода на консолидирующие идеи и утопии, место которых было занято потестарными мифами о великих вождях и победах, общество больше не получает стимулов для чувства уверенности и единства, вследствие чего впадает в состояние социальной депрессии и смуты. Отчуждение между индивидами возрастает и ведет к обрушению практически всех корпоративных связей, в том числе — семейных и товарищеских. Если существование такого общества и продолжается, то лишь в силу накопленной инерции, на основе сохранившихся локальных паттернов товарно-денежного обмена, на языковых и территориальных привычках. Активная историческая значимость общества аннулируется.

***

Очевидно, что даже ярко выраженное потестарное общество далеко не во всех своих аспектах носит силовой характер и может быть известно весьма высокими достижениями в областях универсального значения: в искусстве, науках и философии. Но, позволив возобладать над собой потестарной мотивации, всем этим мифам о вождях и победах такое общество, проигрывая любую войну, лишается и всех бонусов от некогда достигнутых вершин. Сами по себе эти достижения, конечно же, никуда не исчезают: великие тексты, идеи, открытия и артефакты искусства остаются в своем высоком статусе. Но только их существование, их судьба уже отделяется, отчуждается от некогда связанного с ними общественного целого и больше не дает этому целому ни вдохновения, ни авторитета.

Потестарный выбор общества разрушает его связи с универсальным, даже с тем, что было универсального в нем самом; что было некогда «плоть от плоти» его. Это работает даже в том случае, если некая война и не проиграна: выбор силового сценария и связанных с ним мифов уже сам по себе является поражением общества в универсальных смыслах. Происходит катастрофическое упрощение культурного самосознания; редукция от глобальных и экуменических значений к значениям локальным и родоплеменным.

Классическим примером предстают древние Афины конца V в. до н. э.,

В скором времени высокоразвитое афинское общество трансформируется в кричащий и невоздержанный охлос, в толпу, которой управляет всякий, кто лучше других овладел искусством игры на страстях и гневе. Афины развязывают глобальную межполисную войну, в которой они, влекомые лишь своим страстями, терпят сокрушительное поражение. Совсем недолго побыв блистательной империей с ярко выраженной миссией «эллинского просветительства», Афины, сделав ставку на силу и победу, навсегда утратили этот статус.

Но, наверное, самым большим их поражением был процесс над Сократом и его казнь. Казнь того, кто совершил одну из самых глобальных революций в истории человечества — революцию способа мышления. Осудив философа за «непочтение богов» на чашу с ядом, афиняне уничтожили собственный фундамент — свободомыслие, некогда и сделавшее их великим народом. Возможно, именно Сократа история не простила Афинам и не позволила больше сыграть для мира никакой значительной роли.

***

Всякий социум несет в себе взаимоисключающие возможности. Нет предопределенного сценария. Нет такого, чтобы потестарный, силовой путь был единственным. Как в отдельном индивиде, так и в обществе есть выбор, куда двигаться. Можно погрузиться в психосоматическую архаику в стиле философии Гоббса: «война всех против всех». Но можно начать задаваться глобальными вопросами и обратиться к миру идей. Да, свобода выбора никогда не висит в пустоте, она всегда дается в сопровождении обстоятельств. Но, как показывает человеческая история, люди довольно часто поступают им вопреки. Да и сами обстоятельства почти никогда не бывают лишь с одним значением.

Что касается сегодняшнего русского мира, то он как раз являет наглядный пример того, как поступают вопреки. От уходящей советской эпохи в наследство ему досталась не только убитая экономика и тотальный скепсис насчет «руководящей роли партии».

Да, построенная партийными бюрократами система по реализации этих проектов оказалась из рук вон плохой, лицемерной, но это никак не отменяло их собственной значимости.

Таких проектов можно насчитать минимум четыре: социальная справедливость, активное просвещение, интернационализм и, наконец, космические исследования. И еще — с учетом исторических советских реалий — особо значимым проектом могло бы стать категорическое противодействие политическому насилию государства над своими гражданами.

Исчезновение неэффективной партийной бюрократии обещало придать всему этому совершенно новую жизнь, и для постсоветского мира намечалась перспектива действительно имперской значимости. Но… все это были обстоятельства из мира идей, «проективные» обстоятельства. А были еще обстоятельства из мира материи, физиократии и выживания — обстоятельства той самой «убитой экономики». И что-то из этого предстояло выбрать как определяющее.

В сущности, потестарный формат пришел в русский мир не в 2022-м, а в 1991-м. И не как нечто навязанное сверху: это был выбор обществом своего бытия, основанный на преобладающем потестарном самоощущении.

Русский капитализм тоже сразу приобрел потестарный, гоббсовский характер — как в смысле, что homo homini lupus est, так и в смысле, что для выживания и процветания надо непременно заручаться покровительством сильнейшего. Искать себе вождя-победителя. Поначалу таких вождей брали из бесконечно плодящихся криминальных бригад, а затем роль вождя традиционно заняло русское государство со своими бригадами федерального значения.

***

Архаично-силовой, физиократический сценарий русской жизни возник и закрепился уже тогда, в 90-е годы. Преобладал в своей относительно легкой, тлеющей форме в русском сознании все нулевые. Ну а затем, когда ресурсов накопилось достаточно, проявился уже полноценно, ничем не стесненный. От какого же сценария ради этого отказались? От имперского. От того, что советский мир — несмотря на все свое двоемыслие и несвободу — все же умел в себе сохранять как подспудную, но глобальную миссию. «Мир народам» — все же это были не совсем пустые слова.

Примерно так можно ответить на вопрос: почему русский мир не империя?