Когда американские студенты спросили меня о принципиальной разнице между советской военной поэзией и тем, что принято обозначать буквой Z, этот вопрос поначалу поставил меня в тупик — не потому, что эта разница трудноуловима, а потому, что она слишком очевидна. Но если носителю языка легко уловить различие между лирикой и заказухой, то для слависта, хотя бы и квалифицированного, то и другое вполне себе стихи.

В этом сравнении Z-поэзия в проигрышном положении уже потому, что великие стихи Отечественной войны отфильтрованы временем, и мы имеем дело в основном с шедеврами, пережившими своих создателей. В поэзии сороковых полно было жестяного громыхания, штампов и самоподзавода. Один шедевр вроде «Прасковьи» или «Соловьев» — что фатьяновских, что дудинских — приходится на сотню дежурных славословий вдохновителю всех наших побед или клишированных гимнов родине.

Время сделало свою работу, и мы не знаем, что останется через полвека от стихов сегодняшних «военкоров» или адептов «русского лета». Положим, те из них, что на слуху, компенсируют избыточной пиаровской активностью собственную малоодаренность, но я отнюдь не исключаю, что среди них есть десяток искренних и талантливых авторов, которые честно заблуждаются.

Можно было бы в тысячный раз повторить мантру о том, что Бог отнимает талант у аморальных или бесчеловечных авторов, поставивших этот талант на службу ложной идее, но, как ни грустно это признавать, от Маяковского в мировой поэзии осталось предостаточно. Позднюю Мориц не сравнишь со зрелой — но это касается почти любого автора. Бесчеловечность в поэзии, как и в жизни, обычно дурновкусна, но вполне человечного Андрея, допустим, Дементьева тоже не заподозришь в избытке вкуса. Да и не вся Z-поэзия бесчеловечна, не вся пронизана ненавистью — очень много в ней как раз слишком человеческого, вызванного к жизни завистью, ресентиментом, жаждой компенсации собственной бездарности или неудачливости; не вся она заказная — очень много в ней как раз искренности, иное дело, что эта искренность свидетельствует о довольно темных сторонах авторской натуры.

Ну так не все же идеализировать человека — пора напомнить о том, что он остается довольно грязным, злым и неблагодарным животным. Те, кто говорит об этом скучно, канут, но те, кто повествует о своем личном распаде и падении с тиняковской откровенностью, вполне могут остаться в истории литературы хотя бы как курьез. Тиняков (1886–1934) был не ахти каким поэтом, но за счет похвальной откровенности уцелел, породив даже собственную школу. Именно к нему, а не к нарисованным на знамени Твардовскому и Симонову восходит большинство современных милитаристских стихотворцев. Известной саморазоблачительной энергии у них не отнимешь. Я вполне допускаю, что подростковая самоненависть — распространенная эмоция, тоже нуждающаяся в литературном оформлении, — когда-нибудь найдет утешение в этих стихах.

Если говорить о коренном отличии советской военной поэзии от постсоветской, становится понятно, почему советская военная форма никак не налезает на нового лирического героя. Великая Отечественная, как это ни парадоксально, была возвращением к норме, разрядкой долгого предвоенного психоза, когда нагнетались страх, ненависть, взаимная подозрительность — все симптомы сталинской паранойи, все методы русской опричнины.

«А хорошо бы снова на войну» — в этом самойловском признании нет наигрыша. «Если вычеркнуть войну, что останется? Негусто» — эта его констатация не вызывала возражений у читателя-ровесника. Война была возвращением к норме, когда можно было искренне оплакивать погибших, любить страну не по идеологическим, а по биографическим мотивам, даже послать подальше зарвавшегося смершевца, о каковых эпизодах поведал Владимир Богомолов в своей весьма неоднозначной поздней публицистике. Война была вообще просветом в человеконенавистнической советской идеологии: догматики, как написал о том Слуцкий, там или прозревали, или погибали. Война породила свою мифологию, свои горы лжи — но это потом, когда начальство принялось, по обыкновению, карать невиновных и награждать непричастных.

Своя подлинность была и у Симонова, который сумел создать новый образ Родины, во многом альтернативный официальному: это была уже не грозная мать, вечно требующая умирать во имя ее, а взбалмошная красавица, объект не только почитания, но и обычного мужского желания. И хорош или плох был Симонов, а его любовная лирика военных времен многим дала словарь и голос.

Война отвлекла начальство, «думавшее только о собственном спасении», и вернула людям право быть людьми. Ненадолго, не во всем, с крайней неохотой (НКВД свирепствовал и в блокадном Ленинграде), но прав был и Владимир Лившиц, вынужденный выдавать эти стихи за перевод с английского: «Нас оставалось пятеро в промозглом блиндаже, командованье спятило и драпало уже, и, отдаленный слыша бой, я, жалкий раб Господен, впервые был самим собой, впервые был свободен».

Та война была временем разрешенной человечности, и ценность той поэзии — в той силе, с какой вырывается из-под спуда естественность полузапретных живых чувств. Нынешняя СВО стала временем разрешенной бесчеловечности, радостного и яростного «заголимся!», временем греховных наслаждений, садомазохистских фантазий и ницшеанских мечтаний.

Я не говорю об огромном количестве шлака, получившего легитимацию за счет идейной правильности, о рифмованных версиях официозной пропаганды, о плакатных манифестациях ненависти к остальному миру — этого много, но и в антивоенной поэзии хватает прописей.

На самом деле львиная доля Z-поэзии порождена совсем другими чувствами — завистью к более популярным и более талантливым коллегам, ненавистью к девушкам, которые не платят взаимностью, и к государству, которое не дает возможностей для роста. Некоторая часть ее вдохновлена другими чувствами, которых принято стесняться, — некрофилией, например, то есть извращением довольно распространенным; оплакивание былых возлюбленных имеет тут характер откровенно кровожадный. Некоторых вдохновляют кровавые сцены и садистские мечтания — почему поэзия должна этого стесняться? Брюсов же не стеснялся, да и Ходасевич написал An Marichen, и ничего, многим нравилось. Проблема Z-поэзии не в том, что вдохновляют ее омерзительные чувства и постыдные эмоции, а как раз в том, что все это, по Ахматовой, недостаточно бесстыдно.

Притворяется тоской по величию, а является тоской по кровавым оргиям, пыткам или попойкам. Точно так же ОРДЛО притворяются «русским миром», чуть ли не Валгаллой, а являются обычной мечтой криминального элемента о безнаказанном садизме «на подвале».

И плохо в этих стихах не то, что они жестоки или негуманны, а то, что они фальшивы, что подлинные, хоть и дурные чувства они облекают в несвойственную им советскую форму. Советское стыдилось животного в человеке — постсоветское им возгордилось и выпустило эти чувства наружу, но ни Владимир Путин, ни его пишущие адепты не говорят всей правды. Бесчеловечности все еще принято стесняться, и потому политики смешны, а не страшны (вот Владимир Соловьев уже немного страшен — он больше не притворяется человеком).

Z-поэзия вполне могла бы обладать хотя бы той выразительной мощью, которая была у «проклятых поэтов» — Рембо, Бодлера; не стеснялся же Ходасевич признаться: «Все жду: кого-нибудь задавит взбесившийся автомобиль»! Поэзия бывает разной и далеко не всегда выражает чувства добрые. Маяковскому не слабо было сказать: «Стар — убивать. На пепельницы черепа!» Настоящая поэзия не должна стесняться лени, похоти, зависти к чужому благополучию; поэзия не должна притворяться благородной — поэтического выражения заслуживает не только любовь, но и брезгливость, не только тоска, но и трусость, не только героизм, но и зверство. Просто не надо прикидываться хорошими — и тогда будущие читатели будут вам даже благодарны за то, что вы за них признались в самом отвратительном. Такая честность, конечно, не гарантирует вам пощады на трибунале истории. Но она может обеспечить вам поэтические шедевры, которых пока, прямо скажем, не видно.

Будем надеяться, что последние лепестки стыдливости опадут с поэзии русского лета и дьявольщина нашего времени предстанет во всей своей наготе.

Это обещает быть очень полезным не только в литературном, но и в историческом, и главным образом в медицинском отношении.