Той зимой, 2020/21 года, адвокату Васину 38 лет, он берется защищать Никиту Уварова, самого юного «террориста» (именно эти тяжелейшие статьи ему вменили поочередно в его 14 и 15 лет), я сижу, слушаю, не могу поверить и подсчитываю: в 1988-м, когда БГ написал песню «Поезд в огне» про полковника Васина, нашему Васину исполнилось только 6 лет. В школу еще не ходил. Но все течет — ни черта не меняется, мы не дважды входим в одну реку, мы в принципе не можем вступить в сколько-нибудь другую, разве только облака над нами плывут, меняя красивые очертания; и та песня — именно о нашем Васине и его делах, и антураже вокруг: «А кругом горят факелы, / Это сбор всех погибших частей. / И люди, стрелявшие в наших отцов, / Строят планы на наших детей».

Потом, в 2022-м, ему исполнится сорок, и один мой товарищ, журналист Михаил Афанасьев (сидит второй год за «дискредитацию» армии, хотя об армии он не сказал ни слова, исключительно о росгвардейцах, тех, кто поехал в Киев наводить порядок, и тех, кто отказался, — Васин и его будет защищать), скажет: «V в кубе». Ну да, он — Владимир Валерьевич Васин, V.V.V., и буква эта, помимо прочего, — еще и виктория, победа, и его въедливости, дотошности силовики терпеть не могли, старались не связываться, говорили при обысках: «Главное, чтоб не приехал человек в желтых ботинках» (о да, Васин, помимо прочего, большой ходок в горы по всему свету, на обыски и в суды приходил подготовленный, в неубиваемых башмаках Caterpillar, а на поясном ремне, по всей его длине, замыкая с перехлестом, — «Юнион Джек», длинный ряд британских флагов, напоминание своего рода, что в мире, кроме этой тайги вокруг, есть что-то еще, право и правосудие, например); но в нынешней России то были лишь наши завышенные ожидания: против лома нет приема.

А до этого в кафе «Лось и лосось» с интерьерами из «Твин Пикса» разговариваю с Аленой и ее отцом Дмитрием Прокудиным. Красные портьеры и диваны, приглушенный свет, кто-то где-то есть, но это неточно, Алена рассказывает, как ее семью разбудил спецназ ФСБ: обыск дома, странные подозрения. Ее, 14-летнюю, увозят в психушку, куда, зачищая пространство к 1 сентября, свезут еще больше десятка подростков из Красноярска и городов края — «на обследование». Всех их подозревали в причастности к «колумбайн»*-замыслам. Под конец нашего разговора

Дыши, точно говорит он ей, живи.

Что он там делал, бог весть, но тогда шел 2021 год — чудеса еще случались.

Но это были уже именно что чудеса. На нынешнем закруглении отечественной истории обычная адвокатская работа, хорошо сделанная и оттого получающая закономерные результаты, начала выглядеть фантастикой в 2017-м, тогда адвокат Васин впервые прогремел с политическим делом — выиграл суд об оскорблении чувств верующих культурологом Ириной Кудиновой. И это уже был эксцесс для того года, для той страны, у нее уже было другое содержание, другой вектор, в том, 17-м году вообще много чего случилось, он стал поворотным в России. Тогда

Весной и в начале лета тогда проходили самые массовые с 2011 года протесты. Полторы сотни городов. Тогда же Путин потребовал усилить выявление законспирированных и спящих террористических ячеек. Считалось, что вооруженное бандподполье на Северном Кавказе разгромлено, украинские диверсанты еще не начались; очевидно, требовался новый фронт для высвободившихся рук. Появились заметные дела «Сети»*, БАРСа, «Нового величия»**. Статью об обучении терроризму вводили, чтобы усаживать по максимуму «студентов», обучавшихся в лагерях Хаттаба на Северном Кавказе. А тогда ее начали применять за треп и хайп в соцсетях, и террористами стали называть русских мальчиков и девочек. Ну и потом, приближался российский чемпионат мира по футболу (он с фурором пройдет в 2018-м, больше такой России мир не увидит).

И в 2017-м молодежь начали задерживать и допрашивать тысячами, именно тогда сложилось впечатление, что митинговая и протестная активность отрочества и юности стала главным делом в стране, самым важным для режима.

И так сложилось, что

Ловлю его в Красноярске, где у него дом, но он тут на пару дней — проездом из Абакана в Улан-Удэ.

«Главный по терроризму»

— У вас сейчас вся Средняя и Восточная Сибирь и еще часть Дальневосточного округа, раз Бурятию в него зачислили. Это больше, чем вся Европа, Западная и Восточная, и вы постоянно в пути, мотаетесь.

— Ну да.

— И на эту территорию вы один. Или еще кто-то политическими делами занимается?

— Есть еще пара человек, но не так часто они берутся. А я не только политическими занимаюсь. Я начал брать подобных людей, преследуемых за свободу слова, свободу выражения мнений, свободу собраний, с 2017 года. А работаю в адвокатуре с 2005-го, в 2006-м получил статус. Я брал все, чтобы пропитаться. Ну а потом на меня наклеили ярлык. «А кто у нас по терроризму главный?» И почему-то называют мою фамилию. Хотя я не главный. «А к кому идти, если светит 7 лет за слова? Вот мы написали в интернете…» Ну — репутация, и я ее уже не изменю.

— Тот самый 2017 год, откуда растут ноги у многих сегодняшних процессов.

— Я просто попал в клуб юристов, где любят свою работу. Далее начал ходить в горы. И мне в профессиональном этом общении стало понятнее, кого надо защищать прежде всего:

Если это запретить, закрыть рты — все остальные свободы уже и не нужны. Понимание этого пришло в 2017-м. Жаль, что я раньше этого не понимал. Ведь действительно — огромная территория, далекая от европейской части и… И жаль, что будет еще хуже. Сейчас на этой территории, на той, что слева, справа, севернее, южнее, будет со свободами только хуже. И юристы, адвокаты это понимают лучше всех, потому что мы это на примере дел видим массово, веерно. И делаем все, что можно. А результат, как правило, один. И от этого иногда опускаются руки.

— Почему тогда остались и остаетесь в России?

— Да потому что вот такая отговорка неудачника, наверное: а кому я там нужен? Я не понимаю, чем там заниматься. Ну и дела в производстве, не доведенные пока до конца, не дают куда-то убежать. Начинать в 41 год юридическую деятельность в другой стране невозможно. В 30 — может быть, в 25 — лучше. Нужны колоссальные ресурсы, чтобы пойти на какую-то платную учебу, а их нет.

Дело канских подростков

— Перед следующими вопросами и вашими ответами, наверное, нужно подчеркнуть: мы не оправдываем терроризм, мы против него, и мы сейчас будем говорить не о терроризме, а о деталях следствия и трибунала по делу конкретного подростка Никиты Уварова. Так вот, дела идут, вы сказали, веерно. И я сразу вспомнил, как в том трибунале, когда уже состоялись последние допросы — трех чекистов, и те довольно откровенно раскрыли весь механизм, вы сказали, что это будет конвейер, потому что можно хватать любого чем-то им не нравящегося подростка, открывать его телефон и там обязательно найдется такое, что им и нужно.

— Они нашли в телефонах ребят то, о чем не знали. То, что использовали потом для основного обвинения.

— Ну и насчет конвейера. Вот из «Базы»: 15-летнего школьника из Свердловской области заподозрили в прохождении обучения в целях осуществления терроризма. У подростка изъяли телефон, в нем нашли «Руководство по начальной военной подготовке», инструкции по тактике проведения терактов и изготовлению взрывчатых веществ. По версии следствия, школьник начал изучать подобную литературу в начале октября 2022 года (то есть за 7–8 месяцев, как и в канской истории). Также у него обнаружили подписку на различные каналы с экстремистским содержанием. Задержан ФСБ, 9 июня возбуждено дело по 205.3, отпущен под подписку о невыезде. И если смотреть СМИ, каналы, что аффилированы с силовиками или имеют там источники, сайты правоохранительных ведомств — это же пусть не сплошняком, но регулярно происходит.

— Ну, в общем, безусловно, да. При правильной упаковке — смазать там, подмазать здесь, оформить то и это. У любого можно взять телефон и что-то найти. У любого подростка, наверное. Возраст с 14 до 18 — самая зона риска. Самое бунтарство. Мы с вами тоже помним, как мы росли. Это тоже был терроризм, тоже была 222-я. Бинт, резина, рогатки, игра в ножички — чем не подготовка к чему-то? А если костер еще разжег? А если с бензином, если еще бутылка рядом лежала? Вопрос — кто упаковщик и как упаковывать.

Мы же знаем, что они длительное время до этого наклеивали. А здесь — оп! — на ту самую Лубянку города Канска. И — закрутилось. Выехал туда старший… Я могу понять ту сторону, как она работает. Понять не потому, что это правильно, законно и так должно быть, а понять, как оно устроено. Поступил сигнал — его надо отработать. Поймали всех, подержали, напугали — всем страшно быть в задержании, малолеткам тем более, мамы испугались, дети испугались, всё. Открыли телефоны, а там… А там — процесс взросления детей. Приехали. И действительно со стороны-то это страшно — «Азбука домашнего терроризма»***, «Поваренная книга анархиста»***. Я не уверен, что каждый, у кого найдется «Майн Кампф»***, станет адептом Гитлера, но смотрится, наверное, так отчасти.

— В своих речах в судах — и выездном военном трибунале в Канске, и потом по ВКС при апелляции во Власихе вы говорили о Никите с таким состраданием и сопереживанием, с таким эмоциональным накалом, точно речь о родном вам ребенке. Это прием, профессиональное или действительно эта история и этот парень так вошли в душу, что вот именно только так и могли о нем говорить?

— Изначальная ошибка была, что я начал жить в семье [Уваровых], остальное — неизбежность. И общение, и сближение, и даже спорили и ругались по-человечески. Когда я появился в деле и увидел Никиту впервые — 19 или 20 января 2021 года. И до сих пор мы видимся. Это он к себе пустил. У меня шансов-то не было. И выступал я так, да.

У них же это единственная статья, где можно было применить 73-ю (условное осуждение). Ну почему нет? Он посидел, он сидит. Ну сжальтесь, сделайте жест. Понятно, вы доказали виновность. Вы считаете, он виновен. Ну пощадите. А что я еще могу? Ну да, я там написал много, что, по моему мнению, нарушено. Но вдруг, думаю, кто вспомнит свое детство… Кто в «Новой» занимался обменом пленных?

— Майор Измайлов.

— Вот было бы интересно, что он думает по этому поводу. Он же насмотрелся на террористов. И все, кто Никиту видел, говорили: какой из него террорист? Глупый мальчишка, хулиганистый. Да я его даже хулиганом назвать не могу. Он во дворе был авторитет, но не как сейчас принято это слово склонять в криминальном смысле, нет — рассудительный, арбитр, пресекал все негативное. У пацана не было негативных характеристик до дела, мы это доказали, сами себе доказали, следствию доказали, в суде доказали. И он резко становится террористом. Его ставят в один ряд с очень нехорошими людьми в патронташе и со взрывчаткой в лагерях в горной местности.

— Как он сейчас и что с ним дальше? Чем-то люди могут помочь?

— Сейчас он закончил школу. (Уже после интервью Анна Уварова, мать, сообщает, что была на выпускном, присылает фотку, ЕГЭ сдал: русский, математику — четыре, обществознание — трояк, двух баллов не хватило; «чтобы сдать «общество», нужно жить в обществе», — говорит Васин.) Скоро у него, наверное, перевод во взрослую колонию. Это самый сейчас чувствительный процесс и дата. После 17 августа (исполнится 18 лет) он должен переехать. Как пройдет, непонятно, куда зашлют, непонятно. Но мы будем просить, чтобы оставили в воспитательной колонии еще на год — закон позволяет. Получится ли — тоже непонятно. Дальше попробуем УДО. (Конец пятилетнего срока — 19 марта 2026 года, нужно отбыть не менее трех четвертей.)

Надо каждый раз просить, вступать в переговоры, приезжать на прием.

— Думаю, это в любом случае надо делать. Этапируют Никиту во взрослую зону, останется ли он в канской малолетке еще на год. Там же и другие дети.

— Ну да.

— Дело Алены Прокудиной и прочих детей, однажды массово свезенных ФСБ в психушку. Закончилось ли оно, может ли вообще закончиться или эти дети (и те, кто уже достиг совершеннолетия) будут под пристальным контролем теперь всегда?

Дело о школьниках в психушке

— У меня, по-моему, было трое: кто-то на консультации, кого-то мы снимали с учета, ну и Алена — ей пришлось отсидеть, отбыть в психушке. Для нее вроде все и закончилось, но в прошлом году немного возобновилось, потому что некто выдал рапорт по каким-то основаниям: где-то кто-то увидел, что на какой-то непонятной ее странице что-то там нашли. Опять пришли с обыском. Ситуация в том, что они пришли туда, где она не живет. Даже этого не постарались выяснить — она уже жила в общежитии техникума. Обыскали родителей. Как потом мы разбирались, обыск был формальный. Судья разрешил то ли на 90, то ли на 120 дней осмотр сделать очередной. В рамках то ли доноса, то ли анонимки. Ничего не подтвердилось, но Алена пришла сюда вместе с семьей. Поговорили. Она сказала честно, что ничего подобного. Я думаю, это формальная отработка сигналов, отработка «колумбайнеров»*.

— И это с ней навсегда? Со всеми этими детьми — до самой пенсии или кладбища?

— Это система учетов, это на всю жизнь. Страна учетов, страна статистики. Определять качество работы и необходимость выделения бюджетных средств можно только одним способом — статистикой, показателями. Все. То есть очень часто определение качества работы — это количество. Это данность для системы.

— У вас же есть опыт снятия с учета подростка в Ачинске, которого тоже забирали в психдиспансер?

— Сняли через суд, через приставов, но мы знаем: в других учетах запись осталась — в неформальных, своих, внутренних. Такое есть, это секретная информация, это гостайна, это учеты, до которых никто не допускается, оперативные учеты всяческие. Примитивные разработки, об этом не пишут, не говорят, но мы понимаем, что это допуски определенные, оперативные службы владеют разными базами, собирают разную информацию. Думаю, там, где оперативным службам надо, человек находиться будет пожизненно.

— Соответственно, эти дети, несмотря на все успехи в учебе и таланты, не всякую профессию смогут получить и не на всякую работу устроиться?

Это я из памяти накидываю, что предпринималось, чтобы не принимать, уволить, прекратить статус. Это тоже данность для системы, так нам повезло.

— Есть ли надежды в абаканском деле, как вам досудебное следствие и идущий сейчас процесс?

Дело Михаила Афанасьева

— Досудебный процесс прошел под одним девизом — его следователь нам сказала, блеснув полковничьими звездами на погонах и посмотрев нам в глаза так, что мы с Мишей запомнили, наверное, на всю жизнь: «А не надо болтать!» Ну и вот. Больше полусотни росгвардейцев в деле участвует, они все говорят, что Афанасьев лжец, что он дискредитирует. Сейчас мы их в суде допрашиваем, где-то половина из них уже прошла. В принципе многое подтверждается. Многое стало яснее. Миша написал много правдивого, но указал, что это именно хакасский ОМОН и СОБР. Там действительно была колонна. Но сводная, из отрядов разных сибирских регионов. Ее действительно бомбили. Действительно были трупы. По его источникам, это был хакасский ОМОН, поэтому он и написал про местных росгвардейцев. Сейчас нам доказывают довольно успешно, что погибших не было в тот день. Правда, сами мы проверить не можем. Но. Самой по себе статьи за «дискредитацию» быть не должно. Ну как? Это чисто цензура.

Надо просто понимать его характер, Миши. Он сказал, что не мог об этом не написать. Сейчас не важно: проверил он — не проверил, были ли у него источники, я уверен, у него они были. Источники сами, возможно, что-то не дослушали. Тоже уверен в этом. Миша сказал: я источники светить не буду. Я не буду их показывать, я не хочу, я им обещал. Ну и раньше это было бы нормально. Журналист сделал выбор. Сейчас это — преступно. Сейчас есть две бумажки из ведомства, что данная информация не подтверждается, является ложной. И всё. И у тебя состав [преступления] от 5 до 10 лет.

Прогнозы не очень хорошие. Два варианта. Либо получится переквалифицировать на часть первую (шансов немного, но они есть), либо останется то, что есть. И минимум — пять лет два месяца. Сидит с апреля прошлого года, пока день идет за полтора — вычтут.

— Не столько смущают эти пять лет, сколько два месяца довеском. Что за аптекарская арифметика в безусловном ужасе?

— Потому что минимальный порог пять. А если он не признается, нужно же ужесточить.

— Что с его семьей?

— Сложная ситуация у семьи, особенно у жены и двух детей. Жена не выдержала — начиталась интернета, насмотрелась на работе и, понимая, какие есть угрозы, приняла решение уехать из страны. И я ее понимаю — она тоже натерпелась. Она вообще была далека от всего этого, она — банковский клерк, маленький винтик в огромном банке. И, как я узнал, служба безопасности банка вывезла ее из двухтысячного городка в миллионный город, где руководство сидело. На ковер к начальству. Там был и начальник безопасности, и ей дали понять, что ее муж — враг народа. Она очень испугалась. Но потом все вроде обошлось. Я думаю, ей или повезло, или помогли очень хорошие люди. Я не буду сейчас называть фамилии, пожалуйста. Но

Любила Мишу и особо не лезла — чем он занимается, зачем ездит в Минино, кто там похоронен, кого он защищает, каким семьям помогает, когда там семерых детей отбирают в Хакасии, это 2017 год… А потом она начала это узнавать. Потом ей рассказали. Раз, два, три, я немного объяснял. Она поняла, кто у нее муж. Я, если честно, сам не знал — ну звонил такой Михаил Афанасьев, давал ему интервью по каким-то делам, я даже не понимал, насколько он пытался защищать свободу слова и рассказывать, что происходит… «А не надо болтать!»

— Раз мы вернулись к свободам и к 2017 году — вы же впервые, насколько помню, именно тогда с политическим делом прогремели, и тогда это была победа в процессе об оскорблении чувств верующих Ириной Кудиновой. Расскажите.

Фаллос, повсеместный и вездесущий

— Там, наверное, религиозная составляющая больше была, не политическая. Хотя. Дело Pussy Riot было же до этого, возможно, это по следам, религия у нас тоже особо охраняется, шутить нельзя. Культуролог Ирина Кудинова, как сейчас помню, разместила на странице в соцсетях фотографии обустраивания городских пространств, а кто-то увидел в этом фото фаллический символ, этот кто-то стоял перед нами в рясе со всей атрибутикой и показывал на лист А3 цветной и говорил: половой член. Зампрокурора края возбудил дело об осквернении предметов религиозного почитания… Ну да, это было первое дело, где я победил вот так громко, на всю страну, наверное. Повезло с судом. Потому что, возможно, другая судья поддержала бы позицию обвинения. (В VK культуролога было фото пасхального кулича и пасхальных яиц, пострадавшими выступила группа красноярцев — поп и его прихожане в храме Михаила Архангела и чуда его в Хонех, прокуратура края их поддержала; суд дело прекратил, не увидев состава правонарушения, а позже, в 2018-м, Кудинова еще и отсудила 23 тыс. рублей за то, что ее незаконно преследовали.)

— Возможно ли адвокату сегодня повлиять на мнение судьи и что-то доказать? Что с правом и законностью в делах политического окраса — понятно, но если без него, в обычных административных, уголовных делах? И если сложно и там, нет ли чувства бесполезности всех усилий, всей профессиональной жизни?

— Есть. И бесполезность, и выгорание. Что мы продаем? Мы же зависим от этого. То есть не очень хочется участвовать в одних делах по назначению. Хотя, по статистике, больше побед именно там. По крайней мере у меня. Но

Очень сейчас уже не часто так можно сказать. Даже по гражданским делам иногда непонятно, что будет в конце… Муратов же (речь на июньском медиафоруме в Бонне) сказал о приблизительном количестве оправдательных приговоров — ноль целых одна сотая процента.

— Ну а динамика? Нагнетание, усиление — не государства, но государственнических настроений, охранительных — вовсе не оставляет маленькому человеку надежд на справедливый суд?

— Уже много лет такой процент. Но. Мы вот считали, разбирались, даже статьи делали умные ребята на одной электронной площадке: прошлый год стал рекордным по изготовлению — слово «репрессивных» не будем использовать — запретительных законов. То есть за 2022 год их столько выпустили, сколько ни в один другой год, даже в пандемию такого не было. То есть напрямую вектор государственной политики определяет судебную, конституционную, росгвардейскую, всякую другую направленность, всё — одна цельная машина, которая работает по определенным целям и задачам. Я не знаю, хорошо это, плохо, сейчас смысла об этом говорить нет, но все взаимосвязано. И если общая политика такова, что за слова человек получает семь [лет], а за то, что человека забили до смерти двое, группа лиц — шесть [лет], не жизнь человеческая возводится в ценность, а ее обесценивание.

А правоприменители чего? Я сейчас их не защищаю, но они приходят, они вступают в должность и их учат. И есть закон. Понимаете, да? Все же работает просто. Есть Государственная дума, избранная определенным способом на выборах, она говорит: мы выбраны в интересах большинства, и мы в интересах большинства будем принимать законы. И принимают. В принципе, все законно, все работает. Это у нас в каждом телевизоре. Так и живем. Закон, вводящий статью 207.3 УК, был принят за полтора дня, по-моему. (Закон, вводящий уголовную ответственность за публичное распространение фейков об использовании ВС РФ, в частности ст. 207.3, по которой в числе десятков других журналистов, пользователей соцсетей привлечен Афанасьев, и Госдума, и Совфед рассмотрели и одобрили в один день, 04.03.2022, обе палаты проголосовали единогласно, вечером того же дня его опубликовали с подписью президента, и уже 5 марта начали привлекать.) Недавно закон подобного свойства тоже был принят очень быстро. Все это оперативно, слаженно делается, потому что такая государственная политика. И как сказал председатель нашего суда в одном интервью,

Мне адвокаты советского периода — повезло, пообщался с такими — рассказывали: когда был институт доследа (отправка дел из суда на доследование), процент возврата был 22. То есть каждое четвертое-пятое дело из суда уходило обратно. Моя личная субъективная статистика такова же: 22–25% дел не должны вообще в суд попадать. По их качеству. Это дела с пороками, это сова на глобусе, кишки, кровь. Все равно натягивают. Может, это и профдеформация моя. Но когда ноль-ноль-один процент очень много лет, и еще половина из этой одной сотой потом отменяется… С присяжными вообще что сделали? Институт, который вроде заработал — пусть по усеченному количеству составов [преступлений]. И что, сколько вердиктов оправдательных ломается? Уже все отработано: вышестоящая инстанция отменяет, признает по формальным процессуальным нарушениям ошибку, возвращает на новое рассмотрение, и уже новая коллегия присяжных принимает, как правило, другое решение.

— Да, системные механизмы, бездушная машина. Но ведь сбоит иногда, как было с Уваровым, когда мальчика вдруг после 11 месяцев в СИЗО выпустили на волю, и 9 месяцев до приговора на него вообще не накладывали никаких ограничений.

Мария. Вера

— Никто не думал, даже сама судья не верила, что отпустят. Повезло. Я этот момент не забуду никогда: я в отпуске, еду в машине, на то заседание просил сходить коллегу, и она звонит и говорит: отпустили. Не может быть. Машина останавливается. Я спрашиваю: и что делать? Выбегаю в поле. Вчера нам продлили (содержание под стражей), а сегодня отпустили (по апелляционной жалобе на предыдущее, двухмесячной давности, решение о продлении ареста).

— Вот почему такое случается?

— Человеческий фактор. Хотя все делаешь, как всегда, это уже на автомате. Судья только перевелась из Минусинска в краевой суд. И смогла.

— Ну а дважды отмена решений по Марии Антюшевой? (В марте 2022-го в полицейском главке на мероприятии среди серьезных мужчин с буквой Z на левых лацканах форменных пиджаков затесалась девушка в желтой водолазке и с голубой лентой на голове — журналистка NGS24 Мария Антюшева. После она выложила это фото в соцсетях, а кто-то бдительный его разнес по Z-пабликам и каналам. На ее телефон обрушились тонны спама и угроз. Утром отвела дочь в сад, пришла в редакцию, за ней приехали сразу два майора. И увезли до позднего вечера. В итоге суд, и штраф в 30 тыс. по административной статье о «дискредитации армии» — формально не за наряд, а за два давних поста и один комментарий в соцсетях. Так вот, апелляционная инстанция штраф Марии отменила. А потом ее вновь привлекли к суду — за подобное же, за убеждения и публичное их выражение, что на сей раз не понравилось одной депутатке. И вновь они с Васиным выиграли.)

— А тут судья из административной коллегии, тут человек талантливый. Но последнее решение сломали — кассацией в Кемерове. Но тем не менее.

— А судью назовем?

— Я бы не стал.

— А 19-летней Вере Котовой, тоже ведь ваше дело, тоже в краевом суде штраф отменили. Тот же судья? (Из протокола: «06.03.2022 в 14.00 гражданка Котова Вера Ивановна нанесла надпись путем удаления снежного покрова с гранитного основания памятника В.И. Ленину «Нет ***** [СВО]», направленную на дискредитацию использования Вооруженных сил Российской Федерации и ее граждан, поддержания международного мира и безопасности». Тогда Вере, задержанной на площади Революции в центре Красноярска, суд выписал 30-тысячный штраф. В реальности Вера еще сердечко нарисовала после крамольных слов, написанных пальцем по лежащему на монументе Ильичу снегу.)

— Я не помню сейчас, честно, не помню. Дело это помню. Отмену помню, но я тоже был в отпуске, в суде вел Николай Мунский (коллега Васина), и все получилось.

— Вы подали жалобу в ЕСПЧ по делу Уварова?

Азия

— Да, и это последняя моя жалоба в Страсбург, 85-я где-то. Или 90-я. ЕСПЧ делает свою работу, но исполнение его решений в России более невозможно. Интересно, что они сейчас как из рога изобилия пошли, решение за решением. 3,5–4–5 тыс. (евро). Дело Никиты укладывается в срок до 16 сентября прошлого года — там отсечка, после которой, если произошло нарушающее конвенцию событие, обращаться уже невозможно.

Читал, что планируют сделать международный суд и трибунал где-то у нас, в России. А еще в каком-то СМИ прочитал, что мы больше не Европа.

— Ну да, мы с вами где? В центре Азии.

— Да.

Хотя проблески есть все-таки: вот сегодня дело заканчивал, и следователь ФСБ по-человечески себя повел. Да все следствие так себя вел. То есть говорит — делает. Я так удивился. Может, профдеформация у меня, жму ему руку, говорю: приятно было поработать. Просто он понимает, что — работа. И я понимаю, что у него работа.

— Молодой?

— Молодой. Лейтенант. И в трибунале Никиты, думал, будет хуже. Но нам, защите, в принципе всё дали сделать. И трибунал пощадил двоих [друзей Никиты], я считаю.

— Ну и Никите могли куда больше дать.

— Могли. Меня, может, расстреляют за эти слова, но претензий к процессу — пфф [нет]. Могло быть хуже в несколько раз. Ты приходишь, и, как правило, к тебе относятся как к помехе. Что ты идешь мешать. А я прихожу и хочу понять, что происходит. Я хочу вывести человека из кабинета, где он просидел половину суток. Надо вывести, поговорить с ним, узнать, что происходит, его позицию. Я пришел работать. Я заявляю ходатайство о незаконности, а они думают, что я мешаю. А я хочу, чтобы по закону было. И вот тут не стыкуется: когда они делают вещи по кодексу, я же не думаю, что они мне враги. Я не иду к врагам, я иду к следователю. Я иду защищать. Как там нас учили? Каждый имеет право на защиту. И убийцы, и сбытчики, и взяточники, и депутаты, и губернаторы. И человек, который пишет журналистские статьи, и тот, который с плакатом стоит, — они тоже имеют право на защиту. А по-другому смысл адвокатуры теряется.

— В Бурятию сейчас едете, что там?

— В Бурятии два дела. Две журналистки, молодые девчонки. Сейчас не в стране, вынуждены были уехать. Меня наняли дистанционно. Тоже, как у Миши, дискредитация. Тоже решили рассказать правду, но получилось так, как получилось.

— Многие дела обрели огласку только благодаря адвокатам, в т.ч. вам…

— Не, благодаря прессе. Я не отказывал, звонят — отвечаю. Сложно было, когда ко мне приехала Скойбеда — ой-ё-ёй. Это был мой первый опыт, история с куличом и культурологом, мы в кафе пошли. И я убежал. Я растерялся, я не понял, кто ко мне едет. А она свою работу делала. Меня, помню, тогда первый раз «Проспект Мира» (красноярское интернет-издание) защитил, написали в мою защиту. И мне на всю жизнь хватило, начал внимательно относиться к журналистам.

Спасибо прессе, конечно, просто сейчас не работает это. Даже если ты осветил что-то общественно важное — что толку? Впрочем, что сейчас работает-то.

— Да я про то, что в наших условиях не работает ли пресса вообще в другую сторону? Не наше вроде дело задумываться о последствиях исполнения своего профессионального долга, но ведь предъявляемые картины из жизни у многих вызывают не сопереживание или там ярость, ненависть — они их пугают, множат страх и забитость. И если после всех аргументов, точных слов, доказанной невиновности человек идет в тюрьму, и такое повторяется раз за разом, по одному сценарию, адвокаты и пресса словно способствуют утверждению такого порядка вещей. Освящают его. Вроде все как в прочих странах — защита, гласность, закон, порядок. А человек получает космический срок. И если такое происходит с яркими людьми, у всех на виду, с лучшими адвокатами, то тебя в глухой провинции просто раздавят и не заметят. И сознание этого закрепляется в массах. Если общества нет, зачем ему адвокатура и свободное слово? Или выбора нет: раз стоишь на этой позиции — надо работать?

— Ну в Советском Союзе печаталось то, что должно было печататься. И люди не знали ни о подбитом самолете, ни о расстреле на площади. О Чернобыле правды не знали.

— Ну и вышли на площади. Численность митингов в Москве, Ленинграде, Свердловске в конце 80-х, в 91-м сказать?

— А сейчас бессмысленно выходить. На площадь можно выходить, когда есть минимальный уровень гражданского общества. Я считаю, мы сейчас немножко ниже. Ну какой смысл выходить, когда ты знаешь, что будет в конце. На тебя оформят протокол даже не за митинг, а за то, что ты нарушил ковидные ограничения, увезут, к тебе придет эшник, проведет профилактическую беседу, напугает. Ну, что еще раз — и будет еще хуже. Кто-то получит, не знаю, 30 суток, 15 суток. Кого-то, может, ударят. Мы же это всё знаем.

— А жизнь проходит.

— Да, а тебе уже 41. И все говорят: не надо болтать, не лезь, твоя хата с краю, главное, чтобы не было хуже, главное, чтобы не было *****, 90-е пережили и это переживем, ты не патриот, зачем ты их защищаешь? Это враги. Объясните, почему. Эшники спрашивают: «Что, Владимир Валерьевич, любите в Нью-Йорк ездить?» Это еще до ***** [СВО]. Не помню, что я ответил, по-моему, промолчал… Любил! (Смеется.)

— О расхождениях между законностью и справедливостью — какова динамика?

— Закон все чаще несправедлив. И вот тут тупик. Допустим, есть, на мой взгляд, несправедливый закон. Но он принят избранными людьми в интересах большинства. Выход известен: признавать закон неконституционным — и проблем не будет. Но мы же знаем, что такое Конституционный суд. Это продолжение государственной политики. Это та же безопасность государства. Это те же охраняемые принципы государства, значит, доказать несправедливость закона практически невозможно.

Хотя — бывает. Я в одном таком решении опосредованно поучаствовал. У меня параллельно два кейса было — один в Ханты-Мансийске, один здесь, а ребята обжаловали неконституционность нормы про ВИЧ-опекунов, там был пробел в законодательстве, неточность, не прописано правило. И — признали неконституционным, поменяли потом законодательство (в 2018 году КС признал противоречащим Конституции запрет на усыновление детей людьми с ВИЧ: в приоритете «наилучшее обеспечение интересов ребенка и его потребность в любви», а не медицинский диагноз), моим доверителям опеку разрешили.

То есть — как бы бывает. Но что такое справедливость?

— Вот как раз с законностью не всегда бывает понятно. А с ощущением справедливости ни у кого проблем нет, все изнутри чувствуют — есть она или ее нет.

— Да, есть, на мой взгляд, несправедливые законы, правила и т.д. И вообще сложно работать в стране, где, по моим ощущениям, приказ важнее закона, выше. А дальше — дело техники. Вы же понимаете, у нас приказ… Думаешь: господи, ну давайте откроем норму, почитаем. Есть судебная практика — пленумы суда, разъяснения, как делать, от судей Верховного суда. Разъясняют это довольно часто, как применять нормы — тоже, и тоже в этих разъяснениях руководствуются вектором государственной политики, интересами государственной безопасности, если хотите, патриотизма и интересами большинства. Вот поэтому я не знаю.

Ну в том плане, что там же есть всяческие моменты, которые можно создать. Я пытаюсь сейчас слово «справедливость» вообще не использовать, когда пишу какие-то документы, — не работает. Законно — да. Незаконно — да. А справедливость — как ее потрогать?

И вот это еще: «на основании внутреннего убеждения суд… в совокупности с другими доказательствами…» Почему нельзя просто сказать: на основании доказательств? Мы до сих пор гадаем, из чего складывается «внутреннее убеждение»? Какие признаки обязательные, какие факультативные, какие дополнительные? Мы не можем, не дано нам это понять.

— Из того, что судья поел на завтрак.

— Поел, выспался ли.

— Качество утреннего туалета.

— Болеет, не болеет. Как у него в семье. Они такие же люди, но внутреннее убеждение у них из чего-то составляется. И вот он сидит, оценивает, смотрит. А ты кричишь, что нельзя ребенка семь часов без перерыва допрашивать, что нельзя вести допрос и набирать его со скоростью 112 знаков в секунду, невозможно технически… А следователь приходит в суд на допрос, говорит: я просто хорошо играю на гитаре. И в записи, звуком этот ее ответ у нас есть, а вот в бумажном протоколе нет. Справедливо? Запрещено же аудио записывать, но кто-то из адвокатов не послушал … (Речь о суде над канскими подростками, его протоколом и личными записями участников редакция располагает: там и о запредельно длительных допросах, и о скорости печатания местных следователей — по элементарным подсчетам, одна из них печатала не менее 282 знаков в минуту, а другая — 112 знаков в секунду; фраза про игру на гитаре и потому разработанные пальцы — в протокол не вошла.)

— Слышали же это все, кто там был.

— Не только слышали, там смеялись все, там вообще много смеялись. Вот чисто по-человечески. И дети искренне смеялись. Смотришь на детей — им весело. В суде по терроризму. Не издевательски весело — а вот так, ситуативно, жизненно. Смотришь — дети, просто обычные классные дети сидят. И думаешь: господи, куда мы идем?

У меня 12-летнюю девочку привлекали к административной статье, ну не ее — маму, по 5.35 (ненадлежащее исполнение родительских обязанностей) за то, что дочь что-то написала про Донбасс. Оправдали. Опять повезло. (Улыбается.)

Заключительное слово

— Что значит мое слово?

Потому что есть точка невозврата. И когда они ушли, чтобы о них помнили все их хорошие дела, а не вспоминали только плохое. Хочется застать это время. Дожить, выжить, чтобы не посадили в тюрьму. За то, что защищал, защищал не тех, защищал не так. Вот этого хочется. Чтобы люди добрее стали. И одним днем не жили.

Хочется понять, что такое патриотизм. Мне в США как-то объяснили, и мне понравилась эта формула. Сказать? Я так и не понял, о государстве они говорили или о стране, государство все же — это маленькая часть страны, и госвласти, гослюди должны страну делать лучше, сытней, качественней. Так вот, мне сказали:

Великая страна, великие люди. История — ее нельзя назвать не великой. История, из которой можно было столько выводов сделать, такую работу над ошибками провести, так себя улучшить — почему нет? Величайшая страна в этом плане. И душа у людей есть. К вопросу — почему не уедешь? Люди-то в принципе неплохие сами по себе. Особенно если телевизор от них убрать! Поездил по миру, вижу, знаю: население, люди, граждане — не самые плохие. Есть хуже, есть лучше, есть добрее и злее. Не в этом дело. Все у нас есть. Давайте научимся торговать. Давайте научимся дипломатии, договариваться, давайте делать что-то научимся, чтобы можно было гордиться не только победой в Великой Отечественной, хотя это тоже очень круто. Но, блин, давайте самолеты строить заново начнем. «Москвич», чтобы он был более русским.

Понятно, что мы всегда умеем найти причины, что нам мешает, свалить на кого-то. На мифических врагов, которые мусоропровод описали либо в дырку между лифтом и этажом мусор скидывают. А бутылка, поставленная на светофоре из машины, — до сих пор этот процесс иногда вижу: открывается дверка, бутылка пустая, пивная или какая… И поехали. Кто это делает? Кто эти враги и диверсанты? Хочется, чтобы в этом кабинете было больше русского, произведенного в России. Думаю, что тут есть нашего — рамки? Папки?

— Нам объявили цели. Денацификация, демилитаризация…

— Так хотя бы не меняйте их тогда, будьте последовательны, не ругайтесь между собой, когда все видят, не посылайте друг друга матом…

Будет пока хуже. А Никита выйдет. И мне очень хочется, чтобы он уехал. Не раздумывая, уехал. А потом вернулся. Но сначала уехал. Мама тоже хочет. Тетя хочет.

— Не факт, что уедет.

— Почему нет? Как он сказал, я люблю путешествовать, побывав один раз в жизни в путешествии за 10 дней до приговора (на Байкале).

— Не жалеете, что он тогда не уехал совсем?

— Он бы, думаю, не смог. Мне кажется, он бы не смог. Но я абсолютно не обижусь, если он меня винит частично. Я просто рассказал матери, что может быть.

И ему, и всем нам — выжить и дожить!

* Признаны террористическими и запрещены.

** Суд признал фигурантов дела виновными в создании экстремистского сообщества.

*** Включены в список экстремистских материалов книги «Азбука домашнего терроризма» (решение Центрального райсуда Новокузнецка Кемеровской области), «Поваренная книга анархиста» (решение Предгорного райсуда Ставропольского края), «Майн Кампф» (решение Кировского райсуда Уфы).