«Настоящее выдано… в том, что ей разрешено свидание личное с мужем с заключ. Сиверс Александром Александровичем на 7 дней с правом проживания в помещении свинарника» (курсив мой. — П. Г.).

«…Кладбище на командировке Голгофа состоит из семи больших и девяти малых могил. При вскрытии одной большой могилы обнаружено, что она наполнена трупами до одной четверти аршина от верхнего основания и трупы прикрыты еловыми ветками, а сверху присыпаны землей. Толщина слоя, покрывающая трупы, не более одной четверти аршина. Следствием установлено, что на протяжении зимы 1929/30 годов большие могилы, в которых помещалось до восьмисот трупов, были доверху наполнены таковыми и оставались открытыми. Эти могилы расположены на видном месте, на противоположной горе, через овраг от основных корпусов размещения заключенных…»

«…Допросами ряда лиц из надзора и заключенных выявлена установившаяся в УСЛОНе система произвола и полного разложения. В широких размерах развито взяточничество и вымогательство с заключенных, а также расхищение вещевого и продовольственного пайка, предназначенного для заключенных. Тенденция личного обогащения за счет заключенных развилась на базе легализованного в УСЛОНе издевательства и терроризирования заключенных. Формирование надзора производится из наиболее деклассированных, а подчас и к.-р. элементов, которым предоставляется полная свобода действий. Способы терроризирования заключенных применяются следующие:

1. Избиение палками, прикладами, шомполами, плеткой и т.п.
2. Зимой постановка заключенных в так называемые «на камни» в одном белье в положении «смирно» на срок до 3–4 часов.
3. Летом постановка заключенных так назыв. «на комары», т.е. раздетого в положении «смирно».
4. Заключение в так назыв. «кибитки», т.е. карцера, представляющие из себя холодны[е] небольшие дощатые пристройки, в которых заключенные в зимнее время в одном белье выдерживались по несколько часов. Есть случаи смерти от замерзания.
5. Посадка на так назыв. «жердочки», т.е. узкие скамьи, на которые заключенных усаживали на корточки и, абсолютно запрещая шевелиться и разговаривать, выдерживали в таком положении с раннего утра до позднего вечера.
6. Убийства под видом побега.
7. Изнасилование женщин и принуждение к сожительству заключенных женщин с надзором.
8. Так назыв. «чайки», т.е. заключенного зимой в одном белье выводили к устроенному шесту возле пристани, на котором сделана деревянная чайка, и заставляли считать: «чайка раз, чайка два» — до 2 тыс. раз, т.е. фактически до состояния полного изнеможения.
9. Заставляли заключенных переливать руками воду из проруби в прорубь.
10. Посадка заключенных [в] одном белье в карцер, представляющий собой яму высотой не более метра, потолок и пол которой выстланы колючими сучьями. Заключенный выдерживал не более 3 дней и умирал.
11. Так назыв. «дельфины», т.е. при проходе заключенных через мост лица из надзора, указывая на того или иного заключенного, кричали «дельфин». Заключенный обязан был бросаться в воду, за неисполнение подвергался избиению и сбрасыванию в воду и т.п. виды истязаний и издевательств над заключенными.

За отчетный период расследованием выявлены новые десятки лиц надзорсостава из числа в/н и заключенных, принимавших участие в применении отдельных из перечисленных выше методов издевательства.

12 мая 1930 г.».

«Перед приездом комиссии в Соловках все приводилось в порядок, заказывались чемоданы с образцами продукции соловецких промыслов в подарок членам комиссии, привозились вина и деликатесы, готовились лучшие девушки, часто малолетние, для работы в качестве «кельнерш». Кто угодит начальству — получит «скидку». Иногда москвичи и совсем увозили приглянувшуюся красавицу, которая без всяких разговоров оказывалась «списанной» из числа заключенных… Помимо пьяных оргий с женщинами, Разгрузочная комиссия сибаритствовала в театре, на концертах, а кроме того, занималась охотой…»

«Первого сентября 1926 года в результате провокации с мнимым лесным пожаром был издан приказ по УСЛОНу о ссылке меня сроком на три месяца в штраф-изолятор, то есть на Секирку.

Уже не принимая во внимание моего прежнего социального положения, генерала Российской армии, — никогда не было случая, чтобы арестанта такого солидного возраста заточали на Секирку.

Нас заставили раздеться, оставив на себе лишь рубашку и кальсоны.

— Нельзя ли оставить носки на ногах? — попросил я, так как цементный пол был, как лед.

— Снимай! Не полагается! — грубо прокричали в ответ.

Мы остановились в оцепенении у входа. Вправо и влево вдоль стен молча сидели в два ряда на голых деревянных нарах узники. Плотно, один к другому. Первый ряд, спустив ноги вниз, а второй — сзади, подогнув ноги под себя.

Команда:

— Сидеть по местам! Больше ни слова!..

Все, что могло бы напомнить о том, что мы в храме, уничтожено. Росписи скверно и грубо забелены. Боковые алтари превращены в карцеры, где происходят избиения и надевания смирительных рубашек. Там, где в храме Святой Жертвенник, теперь огромная «параша» для большой нужды, в нашем случае — кадка с положенной сверху доской для ног…»

«…Поверок на Голгофе никаких… Бесполезное дело — не выстроить. Большинство на ногах не стоит от цинги. Ротный каждый день приходит и заставляет всех лечь. Потом считает по ногам. Сколько пар ног, столько и пайков хлеба, супа и каши. Иной день ротный придет и начнет нюхать воздух. «Опять, — говорит, — вы мертвецов тут держите!» Начнет искать по запаху трупному и найдет штук пять — шесть мертвецов…

Живые спят с мертвыми и получают их паек. Начнут санитары стаскивать мертвецов с нар, некоторых просто за ноги волокут — только башка по полу стучит.

Братские могилы там полны телами погибших. Подвозят мертвецов каждый день, и, конечно, эти полные трупами ямы не закапываются. Вот представьте себе такие ямы, наполненные голыми, застывшими трупами. Кругом бегают песцы. Что им искать мышей и всякую мелкую живность, коли тут столько человеческого мяса?..»

«Обилие лозунгов (большинство в стихах) удивляло. Сначала они резали глаза, потом не воспринимались и не нарушали обаяния величественной старины. Веселенький лозунг висел в громадной столовой, бывшей монастырской трапезной: «Чтоб другим ты снова стал, тебя трудлаг перековал! Перевернул земли ты груды и ешь заслуженно премблюдо!» А над главными воротами Кремля, из которых выводили на работу, лозунг гласил: «Через труд — к освобождению!» Этот лозунг стал самым распространенным, я потом встречал его в самых разных концлагерях, где он тоже висел над воротами».

«СЛОН ПИШЕТ. Неподходящее как будто для слона занятие — писать. Настоящее слонячье дело — это поставлять слоновую кость из Африки или, на худой конец, жрать французские булки в зоологическом саду.

Однако же наш, советский слон в самом прямом смысле слова пишет. И даже печатает. Издает и распространяет ежемесячный журнал! Невероятная страна! Здесь все возможно.

Опубликованные в печати материалы о лагере на Соловках уже развеяли клеветническую дымовую завесу, которой они были окружены. Но остров остался. И лагерь на нем. И заключенные. Как же с ужасами? Есть они или нет?

У нас есть возможность обратиться к первоисточнику. Сам СЛОН говорит о себе. Говорит просто, открыто, откровенно и волнующе интересно…

«Дни» (эмигрантская газета) категорически заявляют, что на Соловках на днях умерли последние пять человек. А соловецкий журнал в это время пишет деловые рецензии о спектаклях приполярного театра: «Сегодня у нас — маленькая программа. Сегодня мы слушаем наш струнный оркестр и собственного «Собинова». У него красивый голос и… 49-я статья. Зал полон. Еще бы: сегодня выступают гастролеры, любимцы соловецкого «Большого» театра, того самого, над рампой которого декоратор Иван Иванович Баль изобразил подогревающий лозунг: «Труд без искусства — варварство».

Никак нельзя сказать, что в зимнее время Соловки суть лучший курорт для отдыха и развлечения. Это невеселое место. Но на СЛОНе живут и трудятся бодрые, верящие в свое исправление люди. Они еще хотят отдать свои силы на строительство новой жизни. По крайней мере, пытаются это сделать. И их твердый голос заглушает сдавленное хрипение клеветников и сплетников…»

«С первых кадров перед нами встает живописный и благоустроенный уголок, населенный здоровыми, бодрыми людьми, день которых проходит в таком же чередовании труда, отдыха и развлечений, как и каждого трудящегося на свободе. Живут ссыльные в общежитии или отдельных комнатах, уютных и в своем роде комфортабельных. Ни одного лица, в котором виделась бы придавленность. Ни одной фигуры, в которой виделась бы забитость».

«Чем больше живешь в лагере, тем больше и больше проникаешься сознанием, что Соловецкий лагерь — это какой-то гигантский сумасшедший дом… Профессор Браз рисует фасад дома, где будет помещаться Управление водным транспортом, а в отхожем месте, расположенном на центральной площади, провалилась крыша. Заключенные, населяющие Кремль, около пяти тысяч человек, отправляют естественные надобности во всех закоулках отхожего места, и вечером туда небезопасно ходить, так как несколько сидений провалилось и образовалась зловонная яма.

По вечерам на поверках читают списки расстрелянных… Не выдержав нагрузки, падают в обморок истощенные голодом и работой люди, но работают два театра, где происходят спектакли и кинематографические сеансы. Специальные, особо командированные привезли из Москвы духовые и струнные инструменты для оркестра. Когда же князь Максутов, исполняющий обязанности капельдинера в Кремлевском театре, не скомандовал «Смирно!» при появлении начальства, то его сослали на Кондоостров в каменоломни».

«Мысль о выпуске газеты «Новые Соловки» зародилась впервые в мозгу Н.К. Литвина, сменовеховца, в прошлом сотрудника какой-то крупной ростовской газеты. Что побудило его сменить вехи, не знаю. Рассказывал, что кружил по Балканам с какой-то труппой новоявленных артистов, не голодал и вдруг… вернулся и, конечно, попал на Соловки.

Фактическим редактором газеты являлся П. Петряев. Гвардеец Павел Александрович Петряев в 1918 году перешел на сторону Советов, быстро выдвинулся. Потом был «съеден». Говорили, что за связь с Троцким.

На посту редактора каторжной газеты он был более чем на своем месте. Всегда ровный, выдержанный, тактичный и всегда ясно разбиравшийся в столь изменчивой на Соловках расстановке сил, он умел легко и незаметно обходить все подводные камни, мягко и эластично убирая препятствия.

В газете сотрудничал лишь небольшой кружок бывших профессионалов и научных работников. «Массы» откликались лишь со стороны своей худшей, аморальной части. Большинство поступавших со стороны писем и заметок были густо, до отвращения насыщены тем подхалимством, той добровольно принудительной ложью, которая становилась квинтэссенцией советской прессы. Авторы повествовали о своем перерождении, перевоспитании и даже восхваляли прелести каторжного режима — «вкусный рыбный суп» и «веселую здоровую работу».

Однако газету читали и покупали. Цена была пять копеек в счет «заборной книжки» (на руки деньги не выдавались). Большая часть тиража шла на материк, и там большинство подписчиков составляли родственники заключенных, желавшие знать, хоть по газете, о жизни своих близких».

«Не мешало бы буржуазному «культурному» западу заглянуть во внутрь «Соловецкой каторги». Здесь он многому бы научился, во многом ему пришлось бы поучиться у «варварской» страны. И как бы то ни было, нужно рассеять злостные слухи желтой буржуазной прессы про ужасы советских «принудиловок». Что может быть хуже, изощреннее пыток режима американских тюрем, германских лагерей принудработ, где заключенных буквально превращают в машину, польских, латвийских, литовских, румынских и других карательных органов? Много у нас заключенных иностранцев, и они могут подтвердить, что советская «принудиловка» — рай земной против ужасов заграничных тюрем».

«От соловецких беглецов (бежали из отделений Соллагеря на материке и пешком в Финляндию, и на кораблях, возивших лес) на Западе распространились слухи о чрезвычайной жестокости на наших лесозаготовках.

Горький должен был успокоить общественное мнение. И успокоил. Покупки леса возобновились… Кто потом говорил, что своим враньем он хотел вымолить облегчение участи заключенных, а кто — вымолить приезд к себе Будберг-Закревской, побоявшейся вернуться вместе с ним в Россию. Не знаю — какая из версий правильна. Может быть, обе. Ждали Горького с нетерпением…

В один «прекрасный» день подошел к пристани «Бухты Благополучия» пароход «Глеб Бокий» с Горьким на борту.

Из окон Кримкаба (Криминального кабинета, куда Лихачеву удалось устроиться работать. — П. Г.) виден был пригорок, на котором долго стоял Горький с какой-то очень странной особой, которая была в кожаной куртке, кожаных галифе, заправленных в высокие сапоги, и в кожаной кепке. Это оказалась сноха Горького (жена его сына Максима). Одета она была, очевидно (по ее мнению), как заправская «чекистка». Наряд был обдуман!..

Мы все обрадовались — все заключенные. «Горький-то все увидит, все узнает. Он опытный, его не обманешь. И про лесозаготовки, и про пытки на пеньках, и про Секирку, и про голод, болезни, трехъярусные нары, про голых, и про «несудимых сроках»… Про все-все!» Мы стали ждать.

Ездил Горький по острову со своей «кожаной спутницей» немного. В первый, кажется, день пришел в лазарет. По обе стороны входа и лестницы, ведшей на второй этаж, был выстроен «персонал» в чистых халатах. Горький не поднялся наверх. Сказал «не люблю парадов» и повернулся к выходу. Был он и в Трудколонии. Зашел в последний барак направо перед зданием школы. Теперь (80-е годы) это крыльцо снесено и дверь забита. Я стоял в толпе перед бараком, поскольку у меня был пропуск и к Трудколонии я имел прямое отношение. После того, как Горький зашел, — через десять или пятнадцать минут, из барака вышел начальник Трудколонии, бывший командарм Иннокентий Серафимович Кожевников со своим помощником Шипчинским. Затем вышла часть колонистов. Горький по его требованию остался один на один с мальчиком лет четырнадцати, вызвавшимся рассказать Горькому «всю правду» — про все пытки, которым подвергались заключенные на физических работах. С мальчиком Горький оставался не менее сорока минут… Наконец Горький вышел из барака, стал ждать коляску и плакал на виду у всех, ничуть не скрываясь. Это я видел сам. Толпа заключенных ликовала: «Горький про все узнал. Мальчик ему все рассказал!..»

Больше Горький на Соловках, по моей памяти, нигде не был. Горький со снохой взошел на «Глеба Бокого», и там его уже развлекал специально подпоенный монашек из тех, про которых было известно, что выпить они «могут».

А мальчика не стало сразу. Возможно — даже до того, как Горький отъехал. О мальчике было много разговоров. Ох, как много. «А был ли мальчик?» Ведь если он был, то почему Горький не догадался взять его с собой? Ведь отдали бы его… Но мальчик был. Я знал всех «колонистов».

«Мне показали борова весом в четыреста тридцать два килограмма, существо крайне отвратительное, угрюмосамодовольное. Его тяжестью и способностью к размножению свиней весьма гордятся. Свиней очень много, и, как везде, они, видимо, вполне довольны жизнью, но, разумеется, хрюкают».