Подходы Петровича и специалистов ООН к изменениям климата и надвигающемуся продовольственному тоталитаризму — когда за нас будут выбирать, что нам есть, — различаются, но непринципиально. А видение и оценка ситуации вовсе удивительно совпадают.

Петрович — путешественник, проводник, сталкер, водит отдельных счастливчиков по Сибири. Впрочем — водил, все в прошлом: иностранцы больше по понятным причинам не едут, с китайскими туристами он работать не хочет. С русскими тоже, хотя бывают исключения. Одно время богатых русских — политиков, бизнесменов, столичную богему — водил в Монголию, сами его упрашивали. Как, впрочем, и американцы. Тех тоже не столько сама Монголия интересовала, сколько собственные эмоции, расширение их диапазона, шок. У кого-то дочка кололась, и — хоть куда, но лучше на другую планету, чтобы дух захватило, пусть хоть на время забудет. У другого творческий кризис или застой, нужна встряска, разрыв шаблона.

Петрович говорит, что мог озолотиться на одних монгольских турах, он первый вышел на этот рынок, знал, что и как, но, когда увидел в этих лунных пейзажах русские бутылки, решил прекратить, и все, больше туда туристов не водил. Вообще никаких.

Итак, проповедь самоограничения от Петровича. Обратите внимание на акценты, расставленные им в конце.

***

— Ты видел мой сайт? Там голова волка. Художник, который делал заставку, чуть не сошел с ума. Поначалу не то рисовал: очень красиво, но волков целиком. Говорю, ты мне голову волчью покажи. Сейчас смотрю — обыкновенная голова, может, я чересчур много в нее закладывал. Ну, может, и не он с ума сошел, а я. Рассказываю.

В тот раз я приехал на Хубсугул (озеро на севере Монголии), говорю: ребята, мне завтра надо на лодке переплыть на тот берег. Они: да-да. А сами оживленные такие. Я уже знал цену их обещаниям и не верил в монгольское «маргааш» (завтра). Это значит — хрен знает когда. И вроде уже учил их, что надо — значит, надо. Но они — степняки, понимаешь, кочевники, дети природы, для них «маргааш» полностью зависит от скотины, пастбищ, это другой календарь, другие причинно-следственные связи. Только когда начал их понимать, они выстроились и стали понимать меня, до этого ничего не работало, никакие мои назидания. В тот момент мы еще не нашли общего языка. Да-да, говорят, сиди здесь, на берегу. И ускакали. Мне коня не оставили. И я остался один.

На той стороне, Дархатской, самые волчьи места, потому что там скотина проходит — у каждой семьи своя траектория. В общем, они по коням, я им говорю: хорошо-хорошо. Думаю: хоть какое-то уважение к себе за это время завоевал? Ну или чему-то научил? Ага. Я глубоко заблуждался.

Палатки у меня не было. Вернее, она была, смешная такая, одиночная. И я сижу на берегу Хубсугула, костерчик у меня. Вдруг смотрю: пять или шесть собак бегут. И тут же понимаю: какие собаки? Откуда здесь собаки? У них они не будут, это исключено, жить, как у нас, вне села. Они, видишь, там низкорослые, волки-то. Не как наши. Но это я постепенно врубался.

А они так дружелюбно смотрят на меня. Хвостами машут. Они ждут, когда костер потухнет. Четкий расчет. И до меня доходит, что совсем скоро они меня сожрут. Это сейчас я так веселюсь, рассказывая, а тогда каждая шерстинка на мне дыбом встала.

Архи у меня было полбутылки — монгольской водки молочной. И швейцарский ножичек — с маленьким лезвием. Я долбанул водки — силы появились, тем более не жрал ничего, я только приготовился есть. Бравада какая-то в поведении моем возникла, начал с ними разговаривать. А они, понимаешь, слушают, хвостами машут, падлы такие. Ну не сожрут, поди, думаю. Еще сдуру налил им: пощадите крутого пацана. У меня деревянные плошки были, куда наливать.

Не то что пьяный был — охреневший. Плошку двигаю тому, кто слева сидел. Думаю, прямо с рукой откусит, нет — отодвинулись все как по команде на полметра. Морды положили на лапы. И так мило на меня смотрят… Это сейчас так вспоминается. А тогда-то мне все хреновей становилось от этой милоты. Так прямо по-доброму: ты наш, ты свой… Ножичек уже открыл.

А костер догорает. У меня топляк только был. Подкинул — не горит. Ну все, крандец. Уже вижу кишки свои, фиг знает что. Всё, всё уже. И думаю — так просто не дамся. Страшно, но, когда выпил всю водку, разбил бутылку о камни — фильмов насмотрелся. Те сразу подвинулись на полметра обратно — представляешь?! И так же с интересом на меня смотрят. Ну, думаю, в воду, что ли? Натурально, тебе надо плыть. И я с огрызком бутылки, глядя на них, рыча — они-то, кстати, нет, не рычали, они хвостами махали, на меня смотрели, — зашел в воду. Та-а-ак холодно — хотя и выпил. Начало июня. А Хубсугул выше в два раза Байкала над уровнем моря. Высокогорное озеро, альпийская зона. Не, думаю. Пусть лучше… Но это вру уже, это сейчас так подумал, а тогда все на уровне инстинктов. Инстинкт самосохранения заставил вернуться. И в этот момент вижу силуэт. Хреначит та-а-акой зверь.

Подходит, садится. Волк. Красавец. А эти лежат. Перестали хвостами махать. Но смотрят на меня, не на него.

А он голову повернул налево, чего-то буркнул своим. Кху-кхр. Поднялся, развернулся и медленно стал уходить. И они все шестеро снялись и пошли за ним, на меня не глянув даже на прощание. И я еще не верил, не спал до утра.

А утром, если уже не днем, прискакали монголы. Извини, говорят, извини, извини. Приехали мы вчера, встретились с теми-то и теми — ну к кому ускакали они вчера. Короче, напились. И у них ну не все стадо, но сорок голов ночью волки порезали. Не пожрали — ну они же знаешь, просто рвут. Сорок овец.

Волки у моего костра выжидали, оказывается. Пока эти пили. Потом вожак пришел: все, пора сниматься. Представляешь? Он ждал, пока они погреются, что ли, у костра моего, фиг знает, и они снялись и ушли туда, когда все монголы уснули.

Для монгола добыть чона (волка) — это величайшее счастье. Я был с ними на охоте, знаю. В каждом монгольском улусе происходило одно: увидят, что мы на конях идем, я группу веду, через два часа оборачиваешься — за тобой 30 дополнительных всадников. Ага, ты видел эти кадры. Скотоводы, понимаешь, кочевники — это особые отношения с природой. И с волками. А тут маленькая стая — и сорок овец порвали у них. Забрали с собой волки только четверых или пятерых. У них бывает такое. Режут, да. Но нам ли осуждать волков.

Потом уж мне интересно стало, реконструировал события, оказалось, за два-три часа волки прошли к ним — думаешь, сколько? 40 километров. По рельефу такому, сложному. Махом, понимаешь? Так вожаку надо было еще за ними прийти. Я ж и временные интервалы начал восстанавливать. Они начали пить часов в девять вечера. Почему я этого волчару, главного у них, изобразил на своем сайте-то? Он, красавец, намотал 80 километров в течение четырех часов без всяких проблем. (Думал об этом раньше, если коротко, то к такому выводу пришел: для таких, особо умных волков, времени нет. И смерти нет. Разве что погода, движение луны.)

Ветер был, и стая отсиживалась у меня, а вожак там наблюдал, когда монголы нажрутся. А те друг друга давно не видели и на радостях-то… Потом пришел, на меня внимательно посмотрел, оценил — ты нам на хрен не нужен, и увел своих. Я про него все и попытался художнику объяснить, про его голову и на сайт ее поместить, а сейчас смотрю — голова обычная. Но с порванной губой — у них не губа, конечно, по-другому называется.

Только у вожака был такой взгляд, а эти смотрели так, блин, по-доброму и мило. Какой ты, наверное, сладкий был в их глазах.

[…] Я тебе скажу. Я в штаны насрал от страха — и ведь не хотел, страх сам вытащил из меня все. А волк лизал мою руку — думал, откусит ее. Как ты посмотришь на это, что ты подумаешь? А волк знает наперед.

Волк знает, что ты обосрешься, как-то он это предвидит и типа учит тебя: много у вас всего, скотины много разводите. И всё прете и прете. Всё дальше и больше. Скоро свиней будет столько же, сколько людей. Курей в разы больше. Только за год люди выращивают и съедают 60 миллиардов кур. В семь с половиной раз больше, чем их самих. Волк нам для того и дан, чтобы в себя приходить. В назидание дан. Вы для волков оставьте всю скотину. Отдайте волково волку. Чтобы получить килограмм огурцов, в 130 раз меньше воды надо, чем сарлыку — на кило веса. Нет, ну а почему, для чего волк в ажиотаж входит и режет весь скот, до которого может дотянуться? Что он нам этим показывает? Какой знак дает? Что мы волчье мясо едим?

Тот, с порванной губой вожак — я тебе не все в начале рассказал. Ты веришь, нет, я обсирал штаны, а он мне лизал руку. Он посмотрел так внимательно, потом подошел ко мне. И в глазах его одно было: как ты говняно пахнешь. И ушел. Дал понять человеку, что он воняет. И удалился. И его стая за ним.

Я думал, с ума сойду.

***

В общем, волки хотят, чтобы люди стали людьми. О душе своей вспомнили и об истощаемой планете, где не мясо — вода скоро станет проблемой. Петровича иногда бывает трудно понять, он себе на уме, а говорит, часто опуская смысловые звенья. Как в хорошем романе. Но, кажется, я понял его. «Мы пропали бы совсем, когда б не волки да вороны», — написал не Петрович, другой поэт, но и он — о том же.

Волки действительно спасали и спасают — не людей, но наши души. Там, где волков еще не всех истребили. Вот еще одна история, уже моя собственная: в конце октября 1994 года попадаю на живодерню (на дату внимания не обращайте, она не существенна, поскольку и два года назад подобное вдруг стало достоянием гласности). Самый Север, Арктика, Таймыр, километра два от Хатанги. Местное начальство встречает начальство краевое, столы накрыты на снегу на берегу реки. Уже стемнело, когда олени пошли переправляться, ломая прибрежный лед. Палят в них из ружей и карабинов, гостям все пытаются всучить «Сайгу» — тоже пострелять.

Олени, несмотря на то, что их убивали, все шли и шли под пули. «Главное — первого пропустить. Вожака. Дальше бей хоть с закрытыми глазами. Когда «дикарь» идет, мы все выходим».

«Дикарь» — это дикий северный олень.

А олени всё идут и идут. Бегут навстречу. Говорят, брали еще от добытого язык, сердце, почки — не знаю, не проверял.

И всё, туши потом, уже после нашего отбытия, должны были сжечь. Убивают их не на еду и даже не ради развлечения — просто чтобы «дикаря» не было в таком количестве. Чем больше убьешь, тем лучше.

Чисто волки — просто резали. Но это кто другой бы с волками сравнил, я не буду.

А пытались люди волкам уподобиться, потому что до этого волков они убили — и популяцию «дикарей» регулировать некому, надеяться не на кого, всё сами, всё сами.

А иначе, говорили мне, «дикари» уводят домашних оленей с собой. Иначе «дикари» плодятся в невообразимых масштабах. И тогда начинается мор: карта Таймыра — вся в могильниках оленьих, павших от сибирской язвы. Около 40 очагов. Это бакоружие, невосприимчивое к вечной мерзлоте, и это чревато для всех тварей.

Так говорили пьяненькие хатангские чиновники. Они — я потом их узнал подробней — обычные люди.

В таймырской и эвенкийской тундре именно волки всегда монопольно и идеально регулировали численность «дикаря» — они за тысячелетия адаптировались друг к другу, стали единой системой, природа как-то справлялась без нас. Волки спасали нас от греха. А потом человек решил отнять у волков их мясо себе, перестреляв конкурентов с вертолетов. И, убив волков, пришлось человеку идти дальше.

Волков перебили еще при СССР. В 1986-м наш общий с Петровичем товарищ Юрий Ермолин (как оператор, с режиссером Сергеем Мирошниченко) снял в этих же местах великую документальную картину «Госпожу тундру». Там есть отрезок про волков на снегу — расстреливают с вертушки по одному, и вот гонятся за крупным самцом. Юрий потом рассказывал, что альфа-самцы брали вертолет на себя и, себя выдавая, маня за собой, уходили — уводили от своих семей, от стай и, отбежав достаточно, пропадали — да, вставали за деревом, сливаясь с ним, как в Монголии сливаются с телеграфными столбами, или сами вытягивались деревцем, вертикалью, не шевелясь.

Но этому волку не спрятаться, вертушка спускается к самой земле. И камера фиксирует, как преследуемый, собрав силы, бросается, оскалив зубы, на вертолет — на ствол, на винты, на железо.

Волков перебили. И Юрий рассказывал об идущих по реке плотах метров по 300–400 — из оленьих туш, связанных рогами. Жара, марево, фиолетовые пятна в глазах, красная река. Они не спали сутками — заснешь в лодке на минуту, очнешься — и не можешь понять: вокруг снова бойня. Юра показал, как плывущих оленей бьют с лодок. И как потом сами «охотники» говорят, что так нельзя, что это неправильно, что они сами осознают, как в них меняются человеческие качества, мучаются.

Когда я приехал туда, били с берега. Тоже мучались и били.

Бог милостив: многие годы спустя волки появились снова. Их жизни идентифицируются смертями вокруг. Они снова нас пробуют спасти. Требуют отдать их мясо. Говорят: хватит уже. Ведь никому из людей впрок не пошли эти тысячи оленьих туш, что отвоевали от волков. Никуда и никому эта оленина не сдалась, кроме крайне немногочисленной группы аборигенов и старожилов, которые на оленине жили всегда.

Человек устроил так, что большинство живых тварей на планете — таких же млекопитающих, как мы, — живут только потому, что мы их жрем, и только до тех пор, пока мы их не сожрем. Они появились, чтобы быть съеденными, все эти коровы и овцы.

Узнать бы у них: зная о своей судьбе заранее, они захотели бы на этот свет?

Мы подражаем муравьям. Достойный идеал. Их масса больше, чем всех людей всей планеты. Муравьи тоже разводят свой скот — тлю.

Но, по некоторым данным, человек давно уже не в природе, у него есть душа, этим он выделился, и ему бы в самый раз другие образцы для подражания искать.

Пишу предыдущее предложение и знаю, что Петрович меня за такую ортодоксальную позицию раскритикует, у него-то как раз душа разлита по всей планете, душа и в ветке пихты, и в птахе на ней, он себя с ними ассоциирует, и это с нами, с людьми, — большой вопрос. Ну раз мы о душе в себе забываем, то ее, получается, как бы и нет? Волки нам, по Петровичу, и напоминают о душе: поищите ее, вспомните.

Что там: вся Земля, по Петровичу, ворчит на нас, говорит подземным колокольным гулом, и интенсивность этого гула начиная где-то с 2012-го возрастает. Пора бы услышать.

***

Волки — главные друзья Греты Тунберг, бескомпромиссные борцы с глобальным потеплением и парниковыми газами — куда там последней конференции ООН по изменению климата в Глазго осенью 2021-го (Грета о ней: blah-blah-blah). Волки уничтожают ключевых персонажей, тех, на ком ответственность за климатические катастрофы: коров, свиней, кур.

Это реальная глобальная проблема: парниковый потенциал метана, производимого нашим обедом, коровами, в 28 раз больше углекислого газа, и они дают четверть всех антропогенных выбросов метана. Еще ученые подсчитали, что в целом животноводство дает 18% всех парниковых газов. Есть другие ученые, они говорят, что скот дает выбросов больше всего транспорта. Больше всей промышленности, говорят следующие ученые. Но их все равно никто не слышит, что бы и как бы они ни говорили.

Но даже если бы услышали. Что дальше?

Эти оценки и иллюстрации — хоть от Петровича, хоть от международных экспертов по продовольственной безопасности — кажутся бессмысленными, бесполезными. Так, комментарии на полях. Немного даже смешные, нас уже убеждали, что мясо — вредно, и какая разница из-за чего: из-за дефицита ли, как в СССР, из-за необходимости ли борьбы с глобальным потеплением. Не сегодня, еще вчера надо было выбирать: боремся ли мы с изменениями климата, или «за глобальную продовольственную безопасность» — эти цели друг другу противоречат.

Но вот монголы, номады, сибирские автохтонные народы — они мясо только и едят, как их переучить? В СССР вертолетами собирали детей кочевников в интернаты на каши, и что?

Это эвенкийский классик Алитет Немтушкин. И это он говорил мне, когда ему было 53 года. Это, конечно, не только из-за рациона, не только из-за переучивания мясоедов на макароны и огурцы. Конечно, не только.

Китай раздувается, его все больше, и он все больше мяса и молока уминает. Кто возьмется им рассказывать, что зря они это затеяли и пусть возвращаются к рису? Будут их стыдить, будут им внедрять общества анонимных мясоедов?

Земля теряет устойчивость не только из-за того, что началось 24 февраля. Цивилизация в принципе прошла точку невозврата, ее золотой век завершился, и серебряный тоже, у нас, оказывается, все уже было, и ничего из прошлого не вернуть, и будущее будет совсем не таким, какое мы могли бы ожидать. Но уж вовсе скверных последствий еще не поздно избежать?

Ведь обо всех этих угрозах мы все слышим с рождения, я, например, отлично помню из детства, из 70-х, черную книжку «Диалоги» («Наш народ, недавно отметивший 60-летие Великого Октября, с радостью встречает день грядущий. Что касается буржуазного общества, оно находится в тисках противоречий») с моделями мира доктора Медоуза («Пора нажать на стоп-кран»), автора всемирно известного доклада Римскому клубу «Пределы роста», с комментарием советских ученых, там вообще все зарубежные статьи-прогнозы о возможных последствиях цивилизации даны так — с нашим ответом. И что? Сдержанный оптимизм советских ученых тогда хоть на чем-то базировался — позднесоветское бытие с отсутствием мяса в магазинах и пластика в упаковках, с переработкой вторсырья, с нацеленностью на передовые промышленные технологии, на развитие науки и образования, с его полемикой о самограничении было куда экологичней сегодняшней России, куда доброжелательней к будущему, но от всего этого легко отказались. А в придачу к буржуазным радостям жизни почему-то непременно идет ложка сахара, запечатанная в отдельную пластиковую капсулу, и прочая чушь и дурь потребительского рая.

А до Медоуза был его учитель профессор Форрестер, эту цепочку можно продолжать до Мальтуса и, наверное, дальше. И что? Человечество посыпало голову пеплом и изменилось? Да, сейчас происходит большой слом, и в теперешнее постиндустриальное время Маркс и другие материалисты ХIХ века, вероятно, уже не столь важны, база теперь не экономика, а культура, мода, всякие штуки в интернете, и те, кто задает курс, как раз уже не имеют никакого отношения к вызывающему, показному потреблению, мы все в курсе, как скромны миллиардеры, как много среди них вегетарианцев и веганов. Не только в Западной Европе и Северной Америке, но и, например, среди богатых и продвинутых русских. Сколько их среди молодых, в том числе в России. Им важнее, как Петровичу, ощущение своей правоты. Не моральной, нет, тут существенней, ставки выше.

Но для массового человека это вегетарианство — нечто вроде страшной экзотики ХIХ века, когда чуть не всех российских олигархов подозревали в том, что они скопцы; об этом у Александра Эткинда в «Хлысте»: «русские банкиры, особенно те из них, кто успешны и щедры, — кастраты; но об этом не знают даже их друзья»… И этот сознательный выбор единиц, это самоограничение самых сознательных погоды на планете не сделает, во всяком случае, пока. А время поджимает.

Но нефть, как известно, заменила китовый жир не потому, что всех китов убили. И каменный век еще раньше завершился не потому, что камни кончились.

скажут, а мы услышим их голос: мясо с мясом едите, слишком много вам дано. Все у вас есть, у вас всего больше, чем надо, избыток крови в вас. А кому прок-то? И все у вас теперь краденое. У детей же ваших. А стыренное отнимется. Вот и вечный город ваш уже разваливается.

Так душа говорит, у души зубы и пасть, кто сказал, что душа — это нечто воздушное, невидимое, неосязаемое?