«Любовь к прошлому» была недавно провозглашена каким-то высоким полицейско-армейско-прокурорским чином как необходимая составляющая вожделенной государственной идеологии. Без нее, видите ли, очумевшее от зияющего идейного вакуума народонаселение впадает в тяжкую депрессию в коротких перерывах между медитативными созерцаниями постоянно обновляющихся не в лучшую сторону ценников в супермаркетах и тоскливыми подсчетами денежных средств, оставшихся до грядущей зарплаты.
«Любовь к прошлому», то есть почти буквально — «к родному пепелищу» и «к отеческим гробам». Таким вот довольно, надо сказать, неожиданным образом, и совершенно того не имея в виду, пушкинская муза обслужила неотвязные идеологические позывы нынешнего российского начальства.
Думаю, что если бы какая-нибудь условная машина времени высадила бы одного из фанатов «прошлого» в каком-нибудь из 20-х и даже из первой половины 30-х годов, ему бы не поздоровилось. Потому что «прошлое» в те времена было исключительно «проклятым» и «темным». Уж какая там любовь!
А «светлым» имело право быть только будущее. Ну а всякое «настоящее» было всего лишь торопливым прологом к этому самому сверкавшему, как новогодняя елка, будущему.
Будущее как идеологический, духовный, интеллектуальный вектор заявило о себе, кстати, еще в предреволюционные годы, кристаллизуясь в шумливых авангардных проектах, даже названия которых — типа «футуризма» — манифестировали завороженность «грядущим». Так вот и поэт Валерий Брюсов, обращаясь в стихотворной форме к юноше бледному со взором горящим, дал ему три совета, первым из которых был такой: «Не живи настоящим. Только грядущее — область поэта».
Это самое «грядущее» подхватили большевики, некоторое время вынужденные терпеть авангардное искусство.
А «прошлое»?
«Прошлое» — это, понятное дело, царизм, это эксплуатация человека человеком, это сколько-то там этапов (кажется, три) народно-освободительной борьбы, это тяжкие страдания трудящихся и благоденствие горстки помещиков и капиталистов. И все это совокупное прошлое если и имело какой-то смысл и какую-то ценность, то лишь в качестве многовекового предисловия к Великому Октябрю.
Но где-то притаилось, ожидая своего часа и своего выхода на сцену, и «славное прошлое».
Его контуры — поначалу слабые и неуверенные — в виде кинофильмов и романов стали проступать лишь в конце 30-х, а ближе к концу войны «героическое прошлое» повалило буквально косяком.
Чем больше «прошлого», тем, соответственно, меньше «будущего» — закон сохранения энергии никто не отменял.
Фоном позднесталинских лет стали разливанные моря безразмерного «прошлого», явленного в виде внушительного камнепада историко-биографических кинофильмов и достопамятной борьбы с космополитизмом. По ходу этой борьбы выяснялась ведущая роль в мировой истории, культуре и науке отечественных военачальников, ученых-самоучек, композиторов и художников, сравнивать с которыми кого-либо из соответствующих деятелей Европы или, пуще того, Америки не только смешно, но еще и опасно.
Мой старший товарищ рассказывал, как один из его одноклассников (дело происходило в самом начале 50-х) сообщил во всеуслышание, что
его папаша, работавший тогда инженером на автозаводе ЗИС (впоследствии ЗИЛ), сказал в кругу семьи, что в Америке тоже делают хорошие автомобили. В Америке! Тоже! Это же надо такое сморозить!
В общем, было разбирательство. Отец мальчика был вызван в школу, где ему обещали дать ход этому, безусловно, политическому делу. Кажется, в тот раз все как-то обошлось. А ведь могло бы…
А «будущее» о себе никак особенно не заявляло. Что было, в общем-то, и понятно. Великий вождь и учитель был уже в таком, прямо скажем, значительном возрасте, в котором образ лучезарного будущего неизбежно, в соответствии с законами природы, не отменимыми даже постановлениями ЦК, неизбежно должен был бы обходиться без физического участия мудрого учителя и великого друга. А такое разве можно себе вообразить? Нет, вы что!
«Будущее» вновь возникло через несколько лет после смерти Кощея. И еще как оно возникло! О нем говорили и спорили с утра и до ночи. Причем говорили о нем не только с высоких, и не очень, трибун. О нем говорили — пытаясь представить себе его очертания и как можно скорее подтянуть к «сегодняшнему дню» — в семьях, в поездах дальнего следования, в студенческих общежитиях, в библиотечных курилках, на коммунальных кухнях.
«Будущее» называлось «коммунизмом», и, что главное, дата его наступления была официально обозначена сроком физического существования текущего поколения.
Опубликованная в самом начале 60-х новая «Программа КПСС» заканчивалась такими словами:
«Партия торжественно провозглашает: нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме». Впрочем, тут была некоторая, скажем так, неувязка. Дело в том, что текст этой «Программы» считался актуальным более двух десятилетий, а, соответственно, сменялись и «поколения советских людей»,
при жизни которых должен был наступить торжественно провозглашенный коммунизм.
Коммунизм и его отличительные признаки стали питательной темой для городского фольклора тех лет. Жанр анекдота переживал тогда времена буйного расцвета.
В 70-е, то есть в так называемые «брежневские» годы, тоже говорили о коммунизме. Но говорили, мягко говоря, без особого придыхания, слегка даже стыдливо, стараясь не глядеть в глаза собеседнику, чтобы, не дай бог, не рассмеяться.
«Коммунизм» стал столь же необходимым, сколь и никудышным элементом малоподвижного партийного ритуала. «Да здравствует коммунизм!» — так заканчивал свои многочасовые речи на очередном съезде генсек КПСС. При этих словах зал, как ошпаренный, вскакивал и начинал неистово и долго хлопать в ладоши, предвкушая долгожданный банкет и посещение закрытых торговых точек, где по очень комплементарным ценам продавались ондатровые шапки и мохеровые шарфы.
В годы перестройки и в начале 90-х «будущее» вновь заявило о себе. Но уже без «коммунизма» — волшебная сказка уже окончательно выродилась в скверный анекдот. Новое «будущее» было на этот раз с «демократией» и «рынком».
Когда и то и другое — хотя и в своеобразных, мягко говоря, формах — стало кое-каким «настоящим», значительная часть общества начала разворачивать свои головы обратно, в сторону «совка». И даже поначалу не позднего — тот-то с его очередями и талонами на сахар и муку они еще не забыли, — а давнего, легендарного, сталинского, когда «снижали цены» и «порядок был». И над страной зазвучало отчаянное «Какую страну развалили, суки либеральные!».
Нынешнее «прошлое», с его «вековыми духовными традициями» в виде малосъедобной смеси из явно давно и безнадежно просроченных продуктов, представляет собою нечто совсем уж не научно-фантастическое. И именно поэтому оно столь шумно, агрессивно и крикливо заявляя о себе устами разного ранга и звания «войсковых персон», требует не столько уважения, сколько любви, которая, как известно, зла. Требует непременной любви, положенной в основу заранее провальной казенной идеологии.
Что было раньше и что будет дальше? Разговор зумерки и бумера. Лев Рубинштейн — гость нового видеоформата «Пойми меня, если сможешь»
