«Битва под Уманью до сих пор остается одной из самых малоизученных страниц Великой Отечественной войны.

По интересовавшему меня периоду имелась только монография, посвященная 18-й армии, изданная в 1982 году. Очевидно, что одним из побудительных мотивов к ее написанию стал факт, что в ее рядах служил Л.И. Брежнев. А вот ни о 6-й, ни о 12-й армиях ничего не было. Впрочем, в начале 90-х годов прошлого века уже не было секрета, почему. Обе армии были разгромлены противником, оба командующих оказались в плену, а один из них впоследствии был расстрелян. Такая история в советское время была не нужна.

В начале 2000-х я попытался начать работу с архивами. Большую помощь материалами оказал Уманский краеведческий архив, прислав несколько десятков страниц воспоминаний ветеранов и описаний боевых действий… А вот Центральный архив ФСБ на три моих запроса на получение доступа к материалам дел реабилитированных генералов П.Г. Понеделина и Н.К. Кириллова ответил отказом, ссылаясь на действующее законодательство.

В 2010 году представилась возможность обратиться к фондам Военного архива Германии. Удалось получить документы отдела 1c (разведка) всех немецких соединений, принимавших участие в битве под Уманью. Среди них оказались многочисленные протоколы допросов советских командиров, которые позволили взглянуть на произошедшую катастрофу глазами ее непосредственных участников…»

«— Кого из сослуживцев Вы встретили в плену?

— На утро 8 августа я среди пленных командиров в соседней комнате увидел военкома 13 стрелкового корпуса — бригадного комиссара Липпу. Я коротко рассказывал о своем допросе 7.8.1941 г. и получил подтверждение от него, что Понеделин и Кириллов действительно сдались в плен противнику. <…>

— Какие приказы Вы получили от Понеделина за время окружения?

— Получал приказ через начальника артснабжения капитана Казакова, когда пришел к нему лично за снарядами. Через него получил ответ Понеделина, что снарядов нет, у вас есть штыки, лопаты, приклады — пробирайтесь из окружения… Шестого августа 1941 года примерно к 20.00 материальная часть дивизии почти полностью была выведена из строя по приказу 13-го стрелкового корпуса и 12-й армии, так как не было ни одного снаряда. Оставалось у меня не более 4-5 пушек с 2-4 снарядами…

Как мне сейчас становится ясным, тот приказ был отдан неправильный, вредительский… Выход из окружения был организован наспех, причем, учитывая наличие войск и средств, можно было обороняться еще 2-3 дня и вывести организованно войска из окружения…»

«Это был высокообразованный, культурный генерал, хорошо знал военное дело и был способным военачальником. И не его вина за поражение в Подвисоком. В беседе (во Владимиро-Волынском лагере) он затронул очень болезненную для него струну о том, что он объявлен Сталиным вне закона в приказе. Говорил, что там, в Москве, по-видимому, очень плохо знали, что происходит на фронте. Вернемся на Родину и во всем разберемся. Он рассказал мне, что немцы пытались склонить его на переход к ним на службу. Понеделин ответил так, как должен ответить мужественный и честный советский гражданин и воин: «То, что я объявлен вне закона, — это наше семейное дело. По окончании войны народ разберется, кто изменник. Я был верным сыном Родины и буду верен ей до конца».

«— Будучи командующим 12 армией вы совершили преступление перед Родиной. Расскажите об этом.

— Признаю, что, оказавшись в период военных действий близ города Умани в окружении противника, я 7 августа 1941 года сдался в плен врагу и тем самым опозорил присвоенное мне советским Правительством звание генерала, не оправдал возложенного на меня доверия, нарушил военную присягу. Расценивая это свое преступление как измену Родине, я считаю необходимым заявить, что полностью принимаю оценку, данную мне в приказе Верховного Главнокомандующего в 1941 году. Об этом приказе я узнал от военнопленных.

— Ваше преступление состоит не только в этом, Вы также виновны в поражении войск 12-й армии.

— 12 армия в боях в районе гор. Умани была противником окружена и окончательно разбита, поэтому я, как командующий этой армией, не могу отрицать своей вины в разгроме вверенных мне войск.

— А эта тяжелая обстановка сложилась разве помимо вас?

— Говоря о создавшейся тогда тяжелой обстановке, я имею в виду, главным образом, окружение 12 армии превосходящими силами противника, что, конечно, от меня зависеть не могло.

— Где находились вы лично во время наступления войск генералов Музыченко и Снегова?

— Перед началом наступления я находился на командном пункте генерал-майора Снегова. Связи со штабом генерал-лейтенанта Музыченко я в то время уже не имел, поскольку наступление происходило ночью, и к тому же в полосе между войсками Снегова и Музыченко действовали немецкие автоматчики. После того как противник перешел в контрнаступление, я послал генерал-майора Снегова к выдвинувшимся вперед войскам его группы, а сам утром 6 августа возвратился в свой штаб, в село Подвысокое.

— Иными словами, вы бросили свои войска в самый критический для них момент?

— Командный пункт генерала Снегова я оставил лишь после того, как мне стало ясно, что наступление провалилось и отдельные мелкие группы разбитых войск начали прибывать в расположение командного пункта. Эти группы я направлял в Подвысокое.

— В дневнике вы излагали свои антисоветские взгляды.

— Анализируя причины неудач Красной Армии в начальный период войны, я приходил к антисоветскому выводу, что значительную роль в этих неудачах сыграло, якобы, плохое отношение колхозников к Советской власти… Наряду с сомнениями в преданности колхозников Советской власти, у меня появилось сомнение в правильности политики коллективизации. В связи с этим я ставил в дневнике вопрос: не правы ли были Бухарин и Рыков в вопросе выбора путей переделки сельского хозяйства. (Подчеркнуто следователем. — П. Г.)

— Иными словами вы склонялись к теории правых оппортунистов, толкавших сельское хозяйство Советского Союза на капиталистический путь развития?

— По существу получается так…

К числу моих пораженческих высказываний, помимо вышеизложенных бесед о колхозниках, относится также мое утверждение о том, что Советский Союз к войне будто бы подготовлен не был. Доказывая это я заявлял, что Красная Армия в начале войны по вине Генерального штаба находилась в состоянии реорганизации, что укрепленные районы старой государственной границы были перед войной ослаблены. О советском Правительстве я клеветнически заявлял, что оно «прозевало» подготовку Германии к нападению на СССР (подчеркнуто следователем. — П. Г.).

Я еще раз заявляю, что всего содержания дневника, изъятого у меня немцами, сейчас уже не помню и поэтому дополнить свои показания по данному вопросу не могу.

— Что вы писали в своем дневнике в связи с приказом Верховного Главнокомандующего Красной Армии относительно нарушения вами военной присяги?

— Припоминаю, что в связи с указанным приказом, я в дневнике выражал свое недовольство, считая этот приказ необоснованным и жестоким. Я писал, что приказ в отношении меня был издан Верховным Главнокомандующим потому, что понадобилось как-то объяснить причины неудачи на фронте. Понадобились, продолжал я, жертвы, и этой жертвой стал я.

— Когда немцы у вас изъяли дневник?

— Дневник у меня был изъят в октябре 1941 года, т.е. незадолго до перевода меня из Ровенской тюрьмы во Владимир-Волынский лагерь военнопленных.

— Следовательно, из Ровенской тюрьмы в лагерь военнопленных немцы вас перевели потому, что им стало известно о ваших антисоветских взглядах?

— Во Владимир-Волынский лагерь военнопленных меня перевели вместе с генералами Музыченко, Кирилловым, Скугаревым и полковником Михайловым. Произошло это потому, что мы заявили протест против незаконного содержания нас в тюрьме. Изъятый у меня дневник никакой роли при этом не сыграл, и вообще сомневаюсь, чтобы немцам было известно о содержании этого дневника… Мой дневник не представлял из себя последовательного изложения имевшихся у меня взглядов, а записывался в виде отдельных, не связанных между собой замечаний и вопросов. Делал я это специально для того, чтобы немцы не могли в нем разобраться.

— Когда вы встречались с Власовым?

— В плену с Власовым я встречался дважды… Власова я застал в приподнятом настроении. Он засыпал меня вопросами, но, не дав ответить ни на один из них, стал рассказывать с большим увлечением о своей службе в Красной Армии, явно хвастаясь передо мной… Видя, что я выгляжу плохо и сильно утомлен, он разговор прервал. На следующий день я снова был доставлен для беседы с Власовым… Обращаясь ко мне, Власов спросил, согласен ли я помочь им в этом деле.

Власов изливал гнусную клевету на Советскую власть, ВКП (б) и особенно на И.В. Сталина. Беседа закончилась тем, что я заявил Власову о своей непримиримости к фашизму. Власов ответил, что я напрасно рискую жизнью, и высказал опасение, что ее я, наверное, скоро потеряю.

Больше с Власовым я не встречался»…

— Известно, что в своем дневнике вы дали положительную оценку врагам народа, разоблаченным в свое время в их предательской деятельности.

— В дневнике я сделал запись о том, что немцы, начиная войну, рассчитывали на «пятую колонну», но проведенное в 1937–1938 годах очищение рядов армии от враждебных элементов лишило их этого. Положительной оценки разоблаченным врагам народа я не давал.

— Это не верно. На допросе 7 сентября 1945 г., продолжая излагать содержание вашего дневника, Музыченко показал: «Вторым этапом он взял 1937–1938 годы и указал, что в это время производилось очищение страны от старых кадров, которые не соглашались с генеральной линией партии. При этом он охарактеризовал эти кадры с положительной стороны и отмечал, что мероприятия Советского правительства в отношении этих людей были неправильны». Почему вы осуждали политику партии по вопросу очищения страны от вражеских элементов?

— Политики партии и Советского Правительства ни по каким вопросам я никогда не осуждал. Содержание записей, в которых я упоминал об арестах 1937–1938 годов, я уже объяснил. Что же касается восхваления врагов народа, как показывает Музыченко, то это не соответствуют действительности».

«…Понеделин прямо говорил, что мы были плохо подготовлены к войне. Он обвинял высшее командование в том, что неправильное расположение войск на границе и ее плохое использование как укрепленной полосы не дали возможность задержать немцев… По выражению Понеделина, крестьянство держали в «черном теле», поэтому оно и не хотело воевать… Оценивая события на фронтах, Понеделин заявлял, что эта война примет затяжной характер, немцам удалось преодолеть такие рубежи, как новая и старая государственные границы, Днепр, поэтому Красной Армии теперь придется отступать в глубь страны… Понеделина обвиняли в том, что высказывался сочувственно к высказываниям Геббельса…»

В штабе фронта

Командующий войсками Южного фронта генерал Тюленев в своем донесении в Ставку 27 июля 41-го года отмечал, что «наличными войсками, принимая во внимание состояние 6 и 12 А и измотанность дивизий Южного фронта, без резервов удерживать и наносить удары противнику… будет затруднительно. 6 и 12 А по выходе их требуют немедленного отвода во фронтовой резерв для приведения в порядок».

Из донесения видно, что Тюленев в достаточной мере осознавал сложность ситуации, но ему не хватило решительности заявить о невозможности выполнить поставленные перед фронтом задачи. В итоге в Ставке создавалось ошибочное впечатление, что ситуация в полосе Южного фронта вполне поправима.

А вот шанс прорваться был, и свою роль в трагедии сыграла позиция командующего Южным фронтом. Еще 1 августа он получил донесение Военсовета двух армий про полное их окружение, отсутствие боеприпасов и топлива, но в высокомерно-бюрократической манере счел его «паническим», о чем не преминул доложить в Ставку, трусливо перекладывая ответственность на нижестоящих командиров.

Упреки в растерянности и медлительности в адрес Понеделина, выполнявшего обязанности командующего группой войск, после войны лягут в основу обвинения в измене. Хотя именно Тюленев, не понимавший обстановки и, по мнению Сталина, «деморализованный», получивший «в нагрузку» стремительно тающие в боях и не имеющие нормальной связи войска, сначала приказал «прорываться» в сторону основных сил 1-й танковой группы противника, угробив людей. А 4 августа «разрешил» прорыв на юг, в сторону Первомайска, уже занятого немцами.

Тем не менее Тюленев сумел снять с себя ответственность. Во всяком случае, никакого наказания за гибель двух армий он не понес. Войну благополучно пережил и был награжден Звездой Героя Советского Союза.