АВТОР повести, русский классик Николай Лесков, всю прозу подчинил поиску ответа. «Скоморох Памфалон» — один из вариантов этого поиска. Пристальную мысль Лескова занимает праведничество как явление. Кто из героев праведен по сути? Истовый религиозный старец или легкомысленный, суетный скоморох? Какое поведение человека дает надежду обрести любовь Творца — отречение от всего земного напоказ или тайное самоотречение?

Сюжет притчи и ход спектакля определен фразой: «Столпник Ермий услышал глас небес: "Если хочешь увидеть, кто угоден Богу и занесен в книгу жизни вечной, ступай в Дамаск посмотреть на скомороха Памфалона"». Столпник пошел, и Лесков в двадцати девяти главах рассказал обо всем, что ему открылось на пути. Не идея спасения души, как в древнем житии, а идея главного смысла человека на земле становится стержнем повести.

Окончательный вариант «Скомороха» после всех правок под диктатом духовной цензуры опубликован в 1887 году. Современники спорили и ссорились, автор считал уступки и утраты текста.

Почему полтора века спустя Лесков внезапно оказался нужен нашему времени, несмотря на барьеры очевидной, казалось бы, несценичности? В прошлом сезоне к его «Соборянам» обратился Евгений Каменькович. Недаром спектакль в Мастерской Петра Фоменко называется «Чающие движения воды»: видимо, лесковская проза, его моральные максимы нужны сегодняшней мучительной растерянности именно как чистая вода.

РЕЖИССЕР. Владимир Панков здесь занимается не просто отношениями музыки и драмы, а строительством театра как этической площадки, потому и выбрал трудный, воспитывающий материал. «Памфалоном» он стремится вернуть своему делу утраченную роль и предназначение кафедры. С которой, как известно, многое можно сказать миру.

В двухъярусном зале на Поварской, еще помнящем легендарные спектакли Анатолия Васильева, развернуты мизансцены редкой красоты: хоры и процессии монахов завораживают чистотой звука и ритмом движения. Прозой Лескова, духовной музыкой, чтением псалмов, пластическим решением занимались больше двух лет, подробность и глубина работы оборачивается мгновениями подлинного озарения.

Если искать определение жанра, первым приходит слово «симфония»; мало того что действо организовано по музыкальным законам, в нем значимо соборное хоровое начало: дыхание спектакля сопоставимо с жизнью большого оркестра. И сам Лесков считал, что «Скомороха» отличает особая музыкальность: «можно скандировать и читать с каденцией целые страницы».

Главных героев несколько. В центре — Павел Акимкин (Памфалон) и Игорь Ясулович (Ермий). Ясулович с его неповторимым голосом по замыслу режиссера (и силам актера) — статичен, Акимкин подвижен как ртуть; зал напряженно следит за двумя сложными актерскими партитурами, в которых вершится труд прозрения, где герои двигаются между небесами и адом, и за них бьются ангел и демон (близнецы Данила и Павел Рассомахины). Театр, как и автор, праведника видит не в столпнике, а в скоморохе. Для него добро не идея, а действие: «…я небрежлив — не могу о своей душе думать, когда есть кто-нибудь, кому надо помочь». Но и столпник — фигура, вбирающая многие заблуждения человека, уже этим трагичная.

Сложносочиненная постановка соединяет эпос и поэзию, эрос и философию, псалмы и танец, животное и высшее начала, веер переходов от трагедии в комедию. Здесь многое построено на перекличках, рифмах, отражениях, монастырь соседствует с борделем, одиночество с публичностью, из древности действие выбрасывает в современность, а сценограф Максим Обрезков во всех решениях строг, почти аскетичен. В общем, если кто хочет понять, как полифония сегодня может выглядеть на сцене, надо идти на Поварскую. Дело не в том, что в «Памфалоне» занято шесть десятков исполнителей и почти столько же обеспечивают жизнь спектакля за кулисами, а в том, что режиссер тут выступает как мастер синтеза, преследователь сложной простоты, выраженной внятно.

ЗРИТЕЛЬ. Следить за происходящим отстраненно невозможно; «Памфалон» требует усилий, душевного сотрудничества. Потому что автор «переработал житие в нравственно-философскую повесть о праведности как служении людям, земном мире как школе, путях преодоления согласия с собственной неправдой и восстановления утраченного чувства родства с Богом», — пишет один из давних исследователей Лескова так, словно видел премьерный спектакль Панкова.

Но если первые три часа и два акта зал полностью захвачен, то к двум финальным актам и часам по большей части рассеян, утомлен. Даже не длительностью действия, а тем, что решение в какой-то момент сменяется иллюстрацией, интерпретация — пересказом, а мощный ход внутренних событий — их внешними подробностями. Движение спектакля неровное, дыхание сбивчивое, пробы нового языка рождаются порой мучительно.

Движение вглубь Лескова — трудное, временами исступленное выяснение важных истин. Этот метафорический путь в Дамаск выводит зрителя к вершинам, полетам и — надписи на облаках. Осиливший путь, узнает, какой.