Во вторую чеченскую войну Ольга как журналист работала в зоне боевых действий, потом освещала теракты в «Норд-Осте», Беслане, писала о событиях в Ингушетии, Южной Осетии, Кабардино-Балкарии, Грузии…

Вместе с Алленовой ведущие пытаются понять, что такое — война глазами женщины, каково это — быть одиночкой в профессии, не всегда понятой современниками. Можно ли «переформатироваться», перестав писать о «горячих точках» и переключиться на благотворительность, ПНИ и детей-сирот? О чем бы сегодня писала Анна Политковская? — задаются в конце все участницы беседы. И ответ кажется очевиден…

Ведущие: Вера Челищева и Зоя Светова
Звук: Василий Александров
Обложка: Анна Жаворонкова
Голос за кадром: Анатолий Белый

расшифровка

Зоя Светова. Всем привет. Это подкаст «Совещательная комната». И мы его ведущие: я, журналист Зоя Светова.

Вера Челищева. И я, Вера Челищева.

Светова. Сегодня наш гость — специальный корреспондент издательского дома «Коммерсантъ» Ольга Алленова. Наш подкаст выходит 7 октября, в 16-ю годовщину убийства нашей коллеги Анны Политковской. И мне показалось очень важным, чтобы именно Ольга была нашим гостем, потому что Ольга — первый лауреат премии «Камертон» премии имени Анны Политковской в 2013 году.

Челищева. Ольга работала как корреспондент издания «Коммерсантъ» на второй чеченской войне. Анна Степановна Политковская тоже работала на этой войне.

Светова. Мне кажется, что военных корреспондентов-женщин гораздо больше, чем мужчин. Как ты можешь это объяснить? Женщины что, смелее мужчин?

Алленова. Я вообще против этого термина — «военный корреспондент» — в отношении меня и моих коллег, которые не ходят в бронежилете, в каске и не освещают только лишь действия войск. Мне кажется, военный корреспондент — это все-таки корреспондент, который находится в расположении войск и все время работает с военными. Поэтому тут такой довольно спорный момент. Вот я, например, когда была в Ливане, по-моему, это был 2006 год, там тоже были боевые действия, но я там вообще никак с военными не пересекалась. То есть я просто описывала, что там происходит, общалась с людьми. Можно ли, применительно к этой ситуации, говорить, что я — военный корреспондент? Что касается Чечни, да, там действительно первые несколько месяцев я находилась на военной базе в Ханкале, где тогда многие российские журналисты были. Но как только стало возможным, я переехала в Грозный и уже жила там.

Светова. Но ты согласна с тем, что женщин среди журналистов, которые освещают военные конфликты, больше, чем мужчин?

Алленова. Сейчас мужчин больше.

Светова. Если мы сейчас вспомним Анну Политковскую, тебя, Елену Масюк, Марию Эйсмонт, чешскую журналистку Петру Прохазка — все они работали в Чечне.

Алленова. В Чечне действительно было очень много женщин: и иностранные были журналистки, и российские, и региональные.

Челищева. У меня вопрос про Беслан, который был уже потом. Вы пробыли там достаточно много времени. И Анна Степановна пыталась туда прилететь. Мы все помним эту историю, когда она потеряла сознание в самолете. В общем, она не долетела, к сожалению. Это было отравление. Вы три года назад написали книгу про Беслан. Она называется «Форпост. Беслан и его заложники». Что послужило толчком к написанию книги через столько лет?

Алленова. Вы знаете, я вообще не собиралась писать книгу. Мне предложил ее написать к очередной годовщине Беслана издатель из «Индивидуума». Был месяц март, я сразу отказалась и уехала в командировку. А потом стала как-то думать об этом, многое стала вспоминать. Я как раз была на Кавказе в командировке и там встречалась с женщинами Беслана. Там трое моих хороших знакомых, с которыми я поддерживаю отношения. Мы опять встретились в школе, в спортзале. Это было 3 марта, а они каждый месяц третьего числа приходят в школу. И вот там пришло ко мне понимание, что, наверное, я могу рассказать про этих женщин. То есть я понимала, что это такая глобальная тема, на которую я боюсь замахнуться. И как-то вот сложилось, что я все же взяла и написала.

Светова. Наш подкаст выходит в 16-ю годовщину гибели Анны Политковской, и я помню, что уже буквально перед ее гибелью Дмитрий Муратов, главный редактор «Новой газеты», в одном из интервью сказал, что, наверное, Политковскую мы будем «переформатировать». То есть смысл был такой, что хватит ей все время писать о Чечне. Она все время в Чечню ездила, и это было для нее смертельно опасно. Они ей запрещали туда ездить, она все равно тайком уезжала. Я заметила, что ты в последний год перестала писать о горячих точках: вот в эти командировки ты уже не ездишь, и ты, что называется, как бы «переформатировалась», стала писать о детских домах, о детях-сиротах, о благотворительности. Объясни: это что — выгорание? Ты не могла больше писать на эти темы: столько боли через себя ты пропускала… и тебе нужно было как-то измениться, «сменить картинку», что ли.

Алленова. Ну это был очень долгий путь в другую сторону. В Чечню я перестала ездить в 2007 году. Я как раз написала книгу о Чечне.

Челищева. «Чечня глазами женщины».

Алленова. И когда я дописала книгу, я как будто поставила точку в этой истории и перестала ездить в Грозный. Мне было совершенно невыносимо.

Светова. А что тогда было в Грозном?

Алленова. Понимаете, Грозный уже начали восстанавливать, появились эти гламурные садики. И когда ты едешь по этим улицам, с трассы кажется, что все уже хорошо, все красиво. А если зайти в эти дома внутрь, во дворы, то там такой же ужас. Сейчас, разумеется, все не так. Сейчас, как я понимаю, полностью все восстановили и очистили, так сказать, от воспоминаний той войны.

Но на Северный Кавказ я еще очень долго ездила — наверное, до 2013 года. Но когда приняли так называемый закон Димы Яковлева, у меня произошел какой-то перелом сознания. С одной стороны, я действительно устала от горячих точек, от командировок, от того, что на Северном Кавказе ничего не меняется, от того, что я и другие мои коллеги туда ездим. Вот ты приезжаешь, ты пишешь, ты думаешь, что что-то изменится, но ничего не меняется.

То есть ощущение, что ты все время об стену бьешься головой.

Светова. Как появилась другая тема?

Алленова. Хотелось что-то менять. Хотелось приносить хоть какую-то пользу. И когда приняли этот закон, то у меня пазл сложился. Я подумала, что нужно писать про этот ужас в сиротской системе. И параллельно я начала ходить волонтером в больницу рядом с моим домом.

Светова. Больница, где дети-отказники? Те дети, от которых отказываются родители?

Алленова. Либо отказываются, либо это дети из неблагополучных семей. Я года четыре туда ходила по воскресеньям. Меня совершенно потрясла история мальчика, который год находился в этом отделении в закрытом абсолютно боксе. У мальчика было ДЦП, и у него была мама. Но, видимо, она устала или просто сдала его, я не знаю. И ребенок просто жил в больнице целый год: ни прогулок, ни развивающих занятий, ни общения — ничего.

Челищева. Маугли.

Алленова. Я немножко написала о нем в «Коммерсанте». Потом у меня был большой материал про то, что детей держат в больницах по восемь месяцев и по году, хотя это незаконно: если ребенок здоров, то зачем его вообще помещать в больницу? Его если забрали из семьи — должны поместить либо в приемную, либо в учреждение, где хотя бы есть педагогический персонал. Вышла эта статья, и помню, что на уровне Москвы было принято решение: держать детей в этих отделениях для отказников не больше месяца. У меня было, конечно, ощущение, что я могу помочь, что что-то удалось сделать.

Потом, в 2014 году, я поехала в ПНИ. Для меня это, конечно, было все вообще темный лес. Я даже не представляла, что такие места существуют.

И вот так получилось, что я туда съездила, а через два месяца волонтеры мне позвонили, говорят: нужна помощь. Там изнасиловали молодого человека, и руководство, и все идут в отказ, никто не признает вину. То есть нужна огласка. Ну и они боялись за этого парня, что его просто или замучают, или он сам с собой что-то сделает. И я тогда позвонила Розе Цветковой и попросила ее поехать со мной.

Светова. Был какой-то эффект, кого-то уволили?

Алленова. Вот в этой-то теме был первый и последний эффект, наверное, в моей работе, потому что потом много лет уже это как-то так не работало. А тогда — да, на совете у вице-премьера Ольги Голодец это обсуждалось. Следственный комитет возбудил уголовное дело. Директор был уволен. В общем, там менялось руководство несколько раз, и у нас, конечно, было ощущение, что мы сейчас вообще всю систему ПНИ изменим. Но… ничего не вышло. Сейчас я понимаю, что эта система очень выгодна и удобна власти. Во-первых, там отмываются абсолютно бешеные деньги.

Светова. Это ты так предполагаешь, да?

Алленова. Ну я предполагаю на основании, скажем так, некоторых данных, которые нам удалось получить. Я не могу сказать, что это стопроцентно. Но судя по тому, сколько денег действительно крутятся в этих учреждениях, я считаю, что поэтому нам изменить ничего не удалось. Несмотря на то, что была огромная общественная кампания в СМИ и среди правозащитников.

Светова. Сейчас ты продолжаешь писать на все эти социальные темы в «Коммерсанте»?

Алленова. Да. Мне это как то очень откликается. Иногда у меня бывали такие моменты, когда мне хотелось все бросить и уйти. Это же тяжело. Там очень сильное выгорание. Ну вот, например, с темой ПНИ мы бились очень долго, и там были настолько разные неприятные ситуации: например, когда (я сейчас не буду называть имена) моих знакомых там били. Абсолютно ужасное было отношение к нам, к тем, кто туда ходил. Но самое главное — что много лет все стоит на одном месте. То есть невозможно вообще изменить вот это вот болото. Пытались принять закон о распределенной опеке. Много лет мы бились, чтобы он существовал, чтобы положение людей, которые находятся в интернатах, было более защищенным, чтобы у них появились внешние опекуны, которые имеют право к ним войти, которые могут написать жалобу в прокуратуру, которые могут их защищать. Но вот мертвая точка, и ничего не двигается.

Еще я поняла, что про эти интернаты не особо люди хотят читать. Ощущение, что ты стучишь в эту закрытую дверь. И у меня было такое разочарование очень сильное, когда даже после гениального текста Елены Костюченко про эту систему (с фотографиями Юрия Козырева), ничего не произошло. Огромное количество людей увидели, что там происходит, но снова ничего не изменилось.

И от этого действительно очень устаешь. Поэтому бывали моменты, когда мне хотелось заняться вообще чем-то другим… или вернуться в то, чем я раньше занималась. Но есть какое-то внутреннее все равно ощущение, что это нужно делать.

Хотя у меня, конечно, в феврале этого года вообще рухнул весь мой мир и вся эта система ценностей и этих малых дел. И я, наверное, месяца два просто была как данность. Но постепенно мне очень помогла Лида Мониава. Ее пример, ее опыт, как она включилась сразу в работу с беженцами — вот в эту помогающую историю. Мы с ней много разговаривали. У меня же вообще была мысль уехать, бежать, спрятаться, скрыться, просто ничего этого не видеть. То есть реактивное абсолютно состояние, состояние ужаса. И она мне сказала: «Ну вот если все уедут, кто будет помогать нашим подопечным, которые в хосписе, в этих ПНИ и в интернатах?» И мне стало стыдно. Поняла: боже мой, я думаю только о себе. И я осталась.

Челищева. Я вспомнила про Анну Степановну, когда Ольга сейчас рассказывала о том, как она переформатировалась и ушла из темы войны в тему благотворительности. Я помню репортажи Политковской из детского дома, из дома малютки. Тогда случился «Норд-Ост», и одна из женщин потеряла там сына, он на ее руках погиб: в него выстрелили при штурме. Непонятно кто: наши или террористы. И она не могла принять гибель сына. Она кидалась в Москву-реку, ее доставали живой. В итоге она пошла в детский дом, чтобы, возможно, усыновить ребенка. Но ей там сказали правильную вещь: в таком состоянии нельзя усыновлять, вы своего сына здесь не найдете. А Анна Степановна всегда вот отличалась тем, что она с таким каким-то непревзойденным состраданием относилась к своим героям, и она так прониклась к состоянию, к трагедии этой отдельно взятой бывшей заложницы, что сама отправилась в тот детский дом, а потом просто написала об этих малышах. И после ее публикаций кого-то из детей даже усыновили. Это были такие трогательные репортажи из дома малютки. Опять же их писала женщина, которая была на войне, которая, казалось, особо не писала про социалку. Какая-то тенденция, что эти женщины, которые видят войну, потом уходят в эту гуманитарную нишу и пишут на не менее тяжелые темы: о детях, инвалидах, стариках. Ольга, вы вообще как-то пересекались с Анной Степановной? Знакомы были?

Алленова. Лично — нет. Ну я ее, конечно, знала.

Челищева. А какое у вас от нее ощущение? Вы же как бы писали обе о Чечне, но немножко с разных сторон, потому что вы все-таки были со стороны российских военных, а она больше общалась с людьми, с беженцами. Вы с ней как бы были на разных несколько сторонах. Некоторые современники ее даже упрекали при жизни за то, что она писала в основном про чеченцев, говорили: «Политковская — это чересчур, ту мач». Вы помните, какое было к ней отношение? Мне кажется, среди журналистов она была все-таки одиночка.

Алленова. Среди журналистов было уважительное отношение. Среди военных было плохое отношение. Это я помню. И у меня, к моему стыду, за счет этого тоже был немножко сбит тогда фокус. Я не очень тогда оценивала масштаб ее личности. Только, наверное, спустя годы поняла. Много всего прочитала: и ее материалы, и о ней. Во-первых, да, она была одиночка, и, наверное, это самый правильный такой метод поведения в горячей точке: не привязываться и не зависеть ни от кого, не быть никому должным, а делать свою работу. Я и коллеги, например, находились на военной базе несколько месяцев, были связаны по рукам и ногам. То есть мы не могли просто так куда-то поехать, пообщаться с кем-то из жителей. Я смогла это только уже ближе к лету двухтысячного года, когда я переехала в Грозный. А Анна Политковская, конечно, абсолютно отважная была.

Светова. А как ты думаешь, Оль: конечно, нет сослагательного наклонения, но если бы сейчас Политковская была жива, о чем бы она писала? Как ты думаешь, она бы уехала туда, где идет специальная военная операция, или писала так же, как ты — на какие-то социальные темы? Трудно сказать, да?

Алленова. Мне почему-то кажется, что она бы сейчас там находилась, в зоне боевых действий. Я не знаю. Мне кажется, она бы писала опять больше про людей, которые остались сейчас на этих территориях, за которые идут бои, остались без крова и без всего.

Челищева. Я все время думаю: вот для нынешних студентов журфака МГУ (да и не только МГУ, а вообще разных факультетов журналистики) Политковская — она вообще кто? Для них это уже какой-то символ? Во-первых, много лет прошло с ее убийства. Они ее не застали. Во-вторых, многие ее просто, мне кажется, и не читали никогда. Ольга, вы не знаете, какое к ней отношение среди тех, кто сейчас только учится на факультетах журналистики?

Алленова. Я в прошлом и позапрошлом году преподавала в РАНХиГС. Скажу так: те молодые люди, которые хотят именно заниматься нашей профессией и писать именно о горячих точках и конфликтах — религиозных, этнических, военных, — они знают, конечно же, и об Анне Политковской, и о «Новой газете», и вообще о том вкладе, который «Новая газета» внесла в развитие российской журналистики. Но, к сожалению или к счастью, я не знаю, таких людей мало. Молодые журналисты в принципе не хотят сейчас такими тяжелыми темами заниматься. Вот из нескольких курсов, которые у меня были, по-моему, только две девушки хотели.

Челищева. Опять же — девушки.

Алленова. Да-да. Молодые люди — их было меньше — или про спорт писать хотели, или про гламур какой-то, или про моду, путешествия. Еще начинающие журналисты часто горят мечтой заниматься расследовательской журналистикой, быть крутыми расследователями. Они читают все эти нашумевшие материалы расследовательские и загораются.

Кстати, я считаю, что в «Новой газете» Елена Милашина — в плане расследования — гениальный абсолютно журналист. Я прям восхищаюсь ею, ее стойкостью. Молодец!

Челищева. Лена продолжила в каком-то смысле то, что делала Анна Политковская. И в какой-то степени она, конечно, училась у нее. Для нее Анна была примером. Живым причем. Их кабинеты были рядом. Они плотно общались.

Алленова. Это и есть, наверное, бессмертие — когда продолжаешься в тех, кто после тебя.

Челищева. Сегодня мы вспоминали Анну Политковскую. И важно добавить, что за эти 16 лет, к сожалению, заказчика никто не назвал. Вот это очень важно помнить. 16 лет прошло, и ни родные, ни коллеги — никто так и не узнал официально, кто заказчик?

Алленова. Когда-нибудь темные времена закончатся.

Светова. Мы вынуждены заканчивать. Вы слушали подкаст «Совещательная комната». Мы говорили об Анне Политковской, которой нет с нами уже 16 лет, мы говорили о чеченских войнах, на которых Ольга тоже работала, мы говорили о Беслане и о том, как себя сохранить и избежать выгорания. Избежать невозможно. Слушайте наш подкаст на сайте «Свободное пространство» — novaya.media. Ищите нас на других платформах. Ставьте лайки, спасибо. Оля, спасибо тебе большое.