«Я блефую, по самому краю иду, блефую до последнего, уж совсем неправды почти не говорю, но на порядок могу набавить, а если лох — то и пять нулей добавлю. Я выхожу на переговоры, вообще разговариваю только тогда, когда твердо знаю, что в любой момент могу послать этого человека. Я должен знать, какая может быть ответка; никогда не пихай в нору палку и не шуруди там, если точно не знаешь, что оттуда вылезет. Потеря лица неприемлема, поэтому, столкнувшись с кем-то и получая ответку, ты должен постоянно повышать ставки, пока не перебьешь».

— У меня нет сомнений, что проникшая в общество идеология воровских понятий, АУЕ («арестантский уклад един», признана экстремистской и в России запрещена. — Ред.), псевдоидея «нормального пацана» и прочие околотюремные шаблоны взаимоотношений, зоновская романтика — это уродливая замена в жизни роли настоящего отца, эдакое порождение на том месте, где должна выситься фигура главного родителя. Со средневековья единственной возможностью простого человека в России противостоять бесправию и безвыходности был уход в разбойники. Грабить богатых, обернув свой промысел в обертку благородной борьбы против нищеты и униженности и даже поверив в это (Разин, Болотников). Но подобный протест не делал умнее его предводителей и участников и не приводил к прогрессу общества. Наоборот, восставшие быстро переплевывали в бесчинствах сброшенных царских наместников. Погружаться в анализ не буду, это к тому, что низовой идеей всегда была идея преступления как протеста против власти.

После революции большевики выкосили весь цвет нации, а опорой нового пролетарского государства стали необразованные, недалекие, завистливые, живущие, скорее, инстинктами. А единственной идеей их жизни — от отцов — была уголовная. Десятки миллионов таких людей стали костяком.

Во внутренней их иерархии круче считался тот, кто лучше знал лагерный закон, воровские понятия, а уж если сидел или умел в карты обыгрывать — вовсе к самой верхушке.

Они женились, у них появлялись дети, но чему их могли научить отцы, если сами впитали от своих отцов лишь уголовную идеологию? И так из поколения в поколение передается эта деструктивность, разве немного видоизменяясь, скажем, в ныне запрещенную АУЕ.

У Солженицына есть рассказ «Пасхальный крестный ход», и в нем очень хорошо показаны эти люди, что они и есть наше общество, другого нет. Мальчишки подсознательно следуют установкам отца, стремятся добиться его расположения, значимости перед ним и его любви, всю жизнь стремятся стать теми самыми «нормальными пацанами». Они словно заведенные роботы прут вперед, несмотря на препятствия. Упадут — дергают ногами. Поставишь на ноги — идут вперед, невзирая на препятствия. Отцы не направляют своих мальчишек, не объясняют им границы, не показывают ценности жизни, а прививают им ложную лагерную идеологию.

А если отца нет, то у сверстников перенимают ценности. И сама эта идеология становится уродливой заменой отца.

Отца нет. Того, что большой и как скала, кто дает смыслы жизни, учит верности принципам, правильным поступкам, аккуратному, но уверенному отношению к женщине, ясно понимать свою роль и ответственность в обществе и собственной семье. А главное, вере в себя. Того отца, что научит чистить картошку и ловить рыбу, бесшумно ходить по лесу, разводить костер, безопасно спускаться по склону и еще десяткам других навыков. Того отца, что для каждого из нас — главная опора и наука жизни. Многие блатные песни — о тоске, что отца нет рядом. «Вязаный жакет», например. Уголовная идеология из протеста государству переформатировалась в такую замену отца, в центре ее — стремление личности под защиту сильного, справедливого и любящего своих чад родителя, потребность в безопасности, быть частью одной общей идеи. А прижилась лагерная идеология, прямо впечаталась в общество, потому что, по сути, она ясная людям идея справедливости и протеста, предложенная за последние четыреста лет.

Мой дед приходил ночью пьяным домой, будил моего маленького отца, ставил перед собой и, положив ружье на колени, рассказывал ему в тысячный раз, как он был авторитетом в уголовном мире, и все положенцы его уважали. А когда маленький отец засыпал стоя, то дед стрелял в потолок.

Отец вырос закрытым от любви близких, абсолютно пустым, не имеющим представления ни о смысле жизни, ни о своей роли в ней. Не умеющий вообще ничего, но впитавший каждой клеткой, что главное — это заполучить авторитет, быть «нормальным пацаном», знать лагерные понятия. Пусть не во всем Красноярске, так хотя бы в своем районе «Родина» (по названию кинотеатра на правобережье города. — А. Т.). А еще надо курить и пить. Последнее, впрочем, приносило ему некоторое облегчение от ужасов, в том числе пережитых от своего отца. Но он быстро деградировал от пьянок. Вот она, ловушка! Спасаясь от ужасов детства, пить, но неизбежно превращаться в дегенерата. Моя бабушка — участница войны, фронтовик, сотрудник КГБ, а после — Кировского райсуда. И она… боялась деда, покорно терпела все унижения и издевательства над ее детьми. Случалось, ночевала с ними на улице, на лавке. Хотя ей достаточно было попросить, и моего деда угомонили бы ее сослуживцы. Но она боялась, потому что включалась другая наша национальная беда: а что люди подумают? Уж пусть будет, как у всех… Вот так уголовная идеология и победила, навязав и укрепив свои порядки.

Пережитый ужас от своего отца мой отец снимал постоянными пьянками, рассказывал мне (предварительно поставив перед собой), как он был крут среди авторитетов своего района, и каким ничтожеством уродился я… Продолжаться это могло часами, каждый день, до тех пор, пока я не начинал падать без сознания.

А от тревоги, что папа где-то рядом, я не могу избавиться по сей день даже тут, в тюрьме. И таких историй, отличающихся по форме, но не по сути, в России — миллионы.

Наше государство ведет себя с нами, как деградирующий отец-алкоголик. Подавить всех, сделать удобными, навязать только свою точку зрения, пресекая любое проявление собственного достоинства и личного мнения, погрузить в тревогу и страх перед собой, чтобы не причиняли никакого беспокойства. А уж если кто осмелится защищать свою позицию, погрузить в такой страх, чтобы с головой накрыло и никогда больше не захотелось подавать голос. И вынудить просить милости, даже если виновен сам отец-государство. Он словно боится, что если не создаст и не накроет общество (семью) атмосферой страха перед собой, то его могут разоблачить, уличить в глубокой ущербности, подорвать авторитет. Поведение сильно травмированного человека, но имеющего власть над другими. Вроде пахана на зоне в советском прошлом. Пресекающего любые попытки усомниться в волчьих понятиях.

Хакасия, где я сижу, — «красная территория», пенитенциарная система региона живет только по закону, и тут нет воровских порядков. Следственный изолятор — образцово-показательный, современный. Насилия нет, ни физического, ни психологического. Когда я оказался в камере в суде с авторитетными завсегдатаями и прочитал им лекцию о гибели детей у Минино (эта история — в «Новой», № 89 за 2017-й, № 100 за 2018-й, № 140 за 2018-й. — А. Т.), мне один из них сказал, что «пресса отъехали». То есть в СИЗО нет «пресс-хат», где избиениями у арестантов выбивают признания.

Я как-то в камере прислонился к стене спиной, чтобы поправить осанку, сразу звонят по громкой связи: у вас все нормально? Подумали, что сокамерники могут так издеваться.

И вот что касается сидельцев. Они те самые дети «нормальных пацанов», бегающие по жизни без цели и понимания того, для чего живут, бессознательно стремящиеся соответствовать представлениям своего папы.

Мыкаются, словно слепые котята, и пытаются выглядеть значимыми среди сотен тысяч, миллионов по всей стране, таких же. Знают, как вести себя в тюремной камере, но и близко не знают, зачем живут.

Единственная идея — соответствовать образу «нормального пацана». Спрашиваешь: зачем? Не знают. Наталкиваешь на размышления: а перед кем хочешь выглядеть крутым? И вот тут без запинки. Перед отцом. И сами поражаются своему открытию. Но очень быстро прекращают размышлять о своем же выводе — чувствуют, что это грозит пересмотром жизни, поступков и признанием ошибок. Один рассказывал, что с малых лет помнит запах отца: кожаная куртка, одеколон. Другой хранит единственную фотографию отца 3х4 и мечтает однажды найти его могилу, несмотря на то, что отец чуть не обменял его, новорожденного, на двух баранов и бросил семью в момент опасности. Третий никогда не видел отца и только грезит, чтобы ему кто-то о нем рассказал. Четвертый по сей день надеется, что отец его все же найдет. Каждая жизнь — трагедия.

Образ «нормального пацана» требует средств. И все заканчивается тюрьмой. И они всегда признаются, что у них нет средств на адвоката, и они готовы на многое ради уменьшения срока. Они словно балласт, и на них делается статистика. Таких через тюрьмы проходит сотни тысяч… А ведь еще есть проблема обесценивания и психологического насилия отцов-«нормальных пацанов» над дочерями.

Для мальчишек, испытывающих дома психологическое давление, единственной отдушиной становится улица, жизнь среди таких же, в стае. Там он признан, часть общего, атмосфера братства дает тепло душе. Но надо соответствовать.

Стремиться к любви, быть открытым, показывать свое небезразличие и милосердие — нельзя. Надо быть похожим на урку. И личность закрывается: нельзя быть таким, какой я есть, это слабость, это осмеивается. Надо быть непрошибаемым, не знающим жалости.

Только такой признан в обществе, а значит, обеспечил свою безопасность. Любой психолог скажет, что если человек выставил себе запрет на чувства и эмоции, да еще в детстве, крайне сложно этот запрет снять. Все, ловушка захлопнулась. Хороший, добрый мальчишка изуродован этой сволочной атмосферой, все выходы закрылись. Он потом заведет семью, будет пить, дабы восстановить хоть ненадолго ту утраченную в детстве личность, а обиду за то, что пришлось жить не свою жизнь, будет отыгрывать на детях, рассказывая, как он был крут. Петля времени, настанет очередь и этих детей. (Близкую мысль недавно высказывал в № 4 «Новой рассказ-газеты», например, антрополог Роман Шамолин: в основе «человека улицы» — ощущение принципиальной несправедливости мира к своей персоне и острое желание эту несправедливость отыграть. — А. Т.)

Дети подсознательно пытаются своей любовью такого отца излечить. У меня есть текст «Борька в белом джемпере с соседнего двора» как раз о подобном случае, реальная история, меня даже представители МВД России за материал наградили, но вручить не успели. (История одной семьи: отец Толя — все по тюрьмам, мать Таня одна растила сына Борьку, из модных и красивых вещей у него, доросшего до 16 лет, только белый джемпер; и вот отец возвращается. Слушать, как он был «смотрящим за коридором», как его уважали в воровском мире, желающих было немного, но Борис отца любил, тот перед ним и самоутверждался. Однажды пьяный взял машину Татьяны и позвал сына кататься по городу. «Борька обрадовался, он так хотел чаще быть с отцом, а тут аж покататься! А пьяному Толику уж очень хотелось произвести впечатление, он взялся упражняться в скорости, на выезде из Абакана не справился с управлением и юзом влетел в столб. Удар пришелся прямиком в сторону Бориса. Мальчонка погиб на месте. «Смотрящий за коридором» убежал с места ДТП, прятался три дня по подвалам, пока алкоголь окончательно не выветрился».)

Так сгорают целые поколения в ненавистной лагерной идеологии ложной справедливости и братства.

Многие мои друзья погибли, не дожив и до 35 лет. Просто спились, пытаясь вернуть себе того утраченного ребенка, любимого собственными родителями.

Алик, потомок ссыльных кулаков из Рязани, этнический поляк Рома Стабровский, немец с ирландскими корнями Андрей Реннер, сын ссыльного с Украины Коля Яненко. Все они были очень добрыми, талантливыми, небезразличными, потому умерли так быстро, ибо никому оказались не нужны в этом мире. Мне повезло. Сначала увлекся музыкой, ушел в нее с головой, а потом — журналистикой, ставшей смыслом моей жизни.

Со мной в камере сидят два парня. 19-летний тувинец-мальчишка с пробитой головой и 31-летний парень. Мне с ними поговорить не о чем, я им неинтересен, мои рассказы из журналистской практики, истории неинтересны и где-то их раздражают, ведь они как бы приоткрывают душу. А вот между собой они на одной волне, мне порой кажется, что даже говорят на своем отдельном языке. Но как-то у нас в камере ничего не было, осталась одна печенька, так все друг другу ее пихали, а один раз я поговорил немного резко с одним, так он давай высматривать, как я помыл раковину, и мне высказывать претензии. Как они говорят между собой: «Ну ты чё-ё», «попутал», «отдыхай» и пр. Им словно каждый раз при любом взаимодействии друг с другом необходимо подтверждать свою значимость и статус. При этом они неплохие люди.

Обратил внимание: из таких мальчишек выживают и неплохо проживают жизнь те, у кого матери пренебрегали ими, или вовсе мамы не было. Они находят себе мамочек и счастливы.

У меня друг детства Рома Зуев вырос без матери, сейчас жена все решает, он подчиняется, и удивительно, но они прекрасно живут, идеально дополняют друг друга.

Тут сидит авторитетный сиделец, всю жизнь по тюрьмам, Евгений Ярмош. Судя по фамилии, потомок ссыльных с Западной Украины. Он получил высшее юридическое образование, и теперь каждый день из тюрьмы в суд — как на работу. Он постоянно что-то опротестовывает, какие-то правила, судится по своим делам. И дел у него куча, причем юрист-то неплохой. Я ему говорю, когда был на этапе: Жень, а ты бы работал юристом в какой-нибудь общественной организации по защите прав бывших заключенных или их адаптации? У него аж глаза вспыхнули, он спичку перестал тушить, так вдохновенно стал говорить об этой идее — где бы он мог себя реализовать.

Я все это к тому, что пусть многие потеряны, не получили маяков и целей в жизни, но если им дать благородную идею, более верных ее последователей будет не найти.

Из таких парней, вышедших из «нормальных пацанов», я еще не встречал ни одного, кто бы не ненавидел всю эту уголовную идеологию. Они уже достаточно взрослые, чтобы осознать, что жизни их сломаны. А что делать и как вырваться — не знают. Ловушка захлопывается окончательно.