— Все началось с того, что Саше позвонил его бывший сослуживец, тоже Саша. У него зачесался прыщ в носу, а оказалось — рак мозга, четвертая стадия. Они с женой Полиной в отпуск в Египет полетели, и в дороге началась такая головная боль, что еле выдержал этот перелет. Не проходила головная боль, решил обследоваться — и вот. Никто не хотел его оперировать, говорили, что уже бесполезно. Только один доктор в Киеве взялся. Не помню его фамилии. Но он волшебник. 13 часов шла операция. Справился.

В общем, операцию сделали 13 января, а через два месяца, 13 марта, должен был начаться курс лучевой терапии. А тут — (…) [«спецоперация»]. Хорошо, что мы здесь уже четыре года. Мы знаем язык и знаем, куда звонить. Мы еще раньше на всякий случай выясняли, сколько стоят курсы химио- и лучевой терапии. Оказалось, 20 тысяч евро. Но теперь компания LuxMed объявила о бесплатной помощи беженцам. Мы позвонили — и оказалось, что его примут. И будут лечить бесплатно. Он уже прошел обследование, и ему сказали, что операция сделана идеально. Все чисто. Но выезжать им было тяжело. Он же призывного возраста еще. Его и в поезд до Львова сажать не хотели, хотя у него здоровенный шрам через весь лоб, от виска до виска, ему же череп вскрывали. И все документы с собой, но ему говорили: «Ты все равно сдохнешь, так лучше сдохни здесь, возьми автомат и иди защищать Украину!». Все же на нервах. А он говорил: «Я хочу защищать Украину, но для этого мне нужно выздороветь!» В общем, кое-как добрались они с Полиной. Еще во Львове несколько поездов пропустили. Потому что сначала женщин с детьми сажали. Поселились у нас.

Вторая семья, которая приехала к нам, — это мои кумовья. Далекие кумовья, «третье колено», как у нас говорят. Мама, дочка и внук семилетний. Они из-под Киева, недалеко от Бучи живут. Там прямо в их дом ударило.

Они вторыми приехали, через три дня после Саши и Полины. И, наконец, третья семья — самое больное для меня. Это дети моей сестры Тони: девятилетние близняшки Даша и Наташа и шестнадцатилетняя Лера. У них еще есть старший брат, мой племянник, но он остался в Украине. Ему 19 лет, призывной возраст. Он в Сумах уже, в пожарных войсках. Они разбирают завалы (…). В общем, сестра и дети живут в Островке — это село в Николаевской области, как раз между Очаковом и Николаевом. 60 километров и до одного, и до другого города. Островка оказалась прямо на линии огня. Сестра позвонила мне и говорит, что надо вывезти детей. Даже разговоров не было, возьмешь-не возьмешь, хочу-не хочу. Она говорит: «Не знаю только, где бензин взять, нет бензина». Я отвечаю: «Твоя задача — найти бензин и довезти их до ближайшей границы, моя задача — забрать детей». (…)

Ближайшая граница — с Молдовой. И мы поехали — 1560 километров на границу Молдовы и Украины через Словакию, Венгрию и Румынию. Это не так много, но сложность в том, что это сплошной серпантин. И мы приехали на границу. С границы видно Одессу. Знаете, как это больно — ты видишь Одессу, но не можешь туда попасть. Одессу вообще все любят, не знаю ни одного человека ни в одной стране, который бы не любил Одессу. Помню, мы еще с родителями, когда я в школе училась, всегда ездили в Одессу «скупляться» — к 1 сентября за покупками. Я стояла и так ревела на этой границе! Саша говорит: «Да успокойся, нам еще детей везти, они не должны видеть твои слезы». Мы с сестрой и ее детьми не виделись два года из-за коронавируса, они от нас, конечно, отвыкли. Я представляю, как им было тяжело. 13 ночей в погребе, шугаются от каждого взрыва, всего боятся.

Мы вообще любим путешествовать, и для нас с Сашей полторы тысячи километров — в принципе ерунда, но когда ты едешь очень быстро, потому что тебя ждут трое детей на границе в какой-то палатке, это совсем другое дело. В Молдове, в отличие от Польши, помощи беженцам практически нет. В Польше это уже целое движение, а в Молдове отдельные волонтеры просто на границе ставят палатку — даже не палатку, скорее тент. А температура минусовая. Это переход Паланка–Маяки. Там куча беженцев — и несколько человек с хлебом, колбасой и сыром. Еще, сестра говорила, голубцы кто-то из местных приносил. В общем, просто люди, живущие неподалеку от границы, пытались помочь. Если честно, я от молдаван ждала большего. Они же всегда к нам приезжали отдыхать, на побережье для них целые отели строили, у них свои пляжи были и целые куски береговых линий. Мы их очень хорошо всегда принимали, а в результате только люди из соседних с границей сел пытаются помочь беженцам, а государство Молдова, мне кажется, не делает вообще ничего.

И вот мы забираем детей. Сестра мне доверенность просто от руки на детей написала, но здесь сейчас и такое принимается, хоть на клочке. Они в тулупах, 150 одежек — было очень холодно. Ближайший город, где можно остановиться переночевать, — Бельцы, 200 с чем-то километров. Я Молдову неплохо знаю, одно время мы там жили, когда родители развелись. А вот представьте: мы выехали вечером и ехали всю ночь, только на два часа останавливались поспать. И полтора суток на серпантинах с двухчасовым отдыхом. В общем, Сашу стало клонить в сон. В общем, я начинаю его развлекать-отвлекать. Щиплю за ногу, чтобы он не заснул. С горем пополам доехали.

И вот в четвертую заезжаем. Места есть. Говорим, нас пятеро, мы с мужем и трое детей. Хорошо, говорит женщина на ресепшен, до восьми утра можете заселяться, в восемь должны выехать, с вас 120 евро. Мы согласились, полезли за деньгами. И тут она говорит: «Нет, я передумала, берите вместо одного большого два стандартных номера по 90 евро, с вас 180». Я ей: «Вы издеваетесь? Мы троих детей с украинской границы везем, у нас деньги заканчиваются, нам еще на бензин должно хватить, зачем два номера по 90 евро?» Тогда, говорит она, ищите другую гостиницу, только все равно не найдете. Причем мы когда-то с Сашей, когда еще к сестре ездили, в этой гостинице останавливались. И номер стоил 60 евро. Просто некоторые наживаются на этой ситуации — украинцы, простоявшие сутки-двое на границе, готовы платить любые деньги за ночлег. С них и дерут. Я человек гордый, редко кого-то о чем-то прошу, но тут я просила ее войти в положение. Упросила. Заселились мы за 120 евро. Но в 7.30 эта женщина нас разбудила: «Вы должны через полчаса выехать!».

Мы и выехали. Поехали дальше. Моя задача — всех развлекать, чтобы Саше спать не хотелось, а дети, чтобы не думали о плохом. Потому что я вижу: только замолчали, только пауза — у них уже слезы на глазах. Саша хочет радио включить, новости послушать — я говорю, что нет, никаких новостей. Какие-то бабушкины истории, прибаутки вспоминала и рассказывала в дороге. Проехали Молдову, проехали Румынию, а на румынско-венгерской границе встали. Перед нами 50 машин, и за нами каждую минуту новая машина пристраивается. В общем, приехали мы на границу в пять вечера, а выехали оттуда только в семь утра. Вечер и ночь простояли. Боже, там столько деток! И ни одного туалета нет. Я подошла к Красному Кресту, спросила, где можно найти туалет. А мне говорят, что только в поле. Машины в основном все украинские, за рулем женщины. Хотя есть, конечно, и хитрованистые мужики, которые на крутых тачках каким-то образом выехали из Украины. Мы с мужем говорили, что вон еще один инвалид поехал. И чаще всего они выезжают именно через молдавскую границу. Там, на границе, говорили, что сначала это стоило три с половиной тысячи евро, а теперь — семь.

Доехали до Варшавы. А тут у нас в квартире — и трое наших детей, и Саша с Полиной — бывший сослуживец с женой, который после операции, и еще кумовья. В общем, перестаем помещаться. Сначала взрослые на полу спали, а дети на кроватях. Стала я Саше с Полиной жилье искать. Нашла комнату у польской семьи — бесплатно им сдали. Но это не значит, что мы заботиться о них перестали, нужно же его и в больницу возить, и на приемах у врачей присутствовать, потому что он польского языка не знает.

Племянницы сначала делали вид, что все нормально. Первые сутки в нашей коммуналке они еще держались. А на второй день одна из близняшек отказалась от еды. Я говорю: «Сейчас маме позвоню и пожалуюсь на тебя». А она при слове «мама» заплакала — тихонечко так, горько. Я ее обнимала, успокаивала. Вторая тоже заплакала. Старшая сестра, Лера, вместе со мной их обеих уже утешала. Очень трудно им.

Вчера поехали с девочками в магазин одежду весеннюю купить, а то они в тулупах приехали. В большой здешний детский магазин «Смык». У них глаза разбежались — «ой, какая игрушечка, и вон та какая классная!». В обычной жизни я бы эту фигню им ни за что не купила. Но у них глаза, наконец, загорелись. «Саша, берем?» «Все берем!» Пусть их эти игрушки хоть немного отвлекут от того кошмара, который пережили. В общем, на две тысячи злотых только одежды набрали — хорошо, что Саша зарплату накануне получил. И вчера они целый день были счастливы. Сегодня их в школу устроили, скоро пойдут. Еще брать не хотели — все переполнено. Хорошо, что в школу пойдут. Им отвлекаться надо. Да и мне работать нужно, Саша один всех не вытянет. Тем более он две недели практически не работал: то на границу гуманитарную помощь возил, то от границы беженцев развозил, потом вот за детьми на молдавско-украинскую границу поехали.

Кстати, дети сестры, получается, под программу помощи не попадают, нам государство помогать не будет. В законе, который принял Сейм — там, где про помощь беженцам, есть строчка именно о пересекших украино-польскую границу. А наши, получается, через всю Восточную Европу проехали и ту границу не пересекали. Но ничего, мы все равно справимся. Главное, живы и в безопасности.

Дом наш в Украине, в Софиевской Борщаговке, в первые же два дня — (…) развалили, нет больше нашего украинского дома. Сашина мама в Конотопе в подвале сидит каждую ночь, как и другие жители. Каждый день у нее давление 180 на 115. Хорошо, что она в частном доме, там капитальный подвал. У Сашиного брата ребенку полтора месяца. Они не уехали — сначала думали, что все быстро закончится, а сейчас оттуда просто опасно ехать. Да и бензин раньше стоил 29 гривен за литр, а сейчас 50, и все равно его нигде не купишь. Три сослуживца Саши уже погибли. Мы ведь раньше в Конотопе жили, там железнодорожная граница. С ребятами с российской стороны дружили, встречались в Крыму. А потом в 2013 году я ехала в Россию по своим делам, и мы по дороге останавливались у них в Брянске переночевать. «Давайте, — Саша говорит, — летом в Крыму встретимся». А парень этот отвечает: «Ага, только в нашем Крыму». Через месяц они все вообще со связи пропали. (…) Но, кстати, когда началась (…) в Донбассе, железнодорожное сообщение не прерывалось. И люди ездили, и товарные составы шли. Торговля шла очень активно — и при Порошенко, и при Зеленском.

Кумовьям нашим мы в итоге нашли квартиру в Гродзиске-Мазовецком, 30 километров от Варшавы. Случайно нашли. Муж мой от Варшавского университета гуманитарную помощь на границу возил. И когда начали искать жилье — отец одной студентки отдал в их распоряжение ее квартиру, а ее забрал к себе. Денег не взял. Сказал: «Вы мои гости, пока (…) не закончится». Так что все пристроены: дети у нас, кумовья в Гродзиске-Мазовецком, Полина и Саша, сослуживец бывший, в Варшаве, на днях лечение продолжит.

А сестра моя, после того как детей мне передала, возвращалась с подругой, которая ей помогала детей собрать и довезти, уже в темноте. Пешком шли от границы, на Одессу смотрели.

Ни одна машина от границы не едет — все только туда, в Молдову. А идти страшно, да еще и волки воют. И вдруг микроавтобус останавливается, едущий в сторону границы. Сестра туда заглядывает, а он набит людьми в камуфляже и в балаклавах. Вообще непонятно, кто это. Тоня спрашивает: «Вы чьи?» Те говорят: «Да мы свои, девчата, подвезем вас!» А сестра боится и говорит: «Ну, так скажите «паляныця!» Весь бусик грохнул от хохота, довезли их благополучно. Она так и живет в подвале. Муж — в теробороне, только им оружие никто не выдавал. (…) В селах наших страшно очень. В городах, впрочем, тоже.