* * *

Во все времена русская идентичность черпала устойчивость в том, что старательно отгораживалась от окружающего большого мира. Сначала скрывала себя за железным занавесом, потом — за имитациями и масками.

Притворялись не только те, кто властвовал над страной. Мелкие и не мелкие менеджеры, учителя и преподаватели, спортсмены и городские депутаты — все они притворялись носителями универсума. Понятно, что не все, но — в целом. И в этом своем целом российская идентичность всегда оставалась «не от мира сего». Втайне всегда ощущала идею своего «особого пути», который, впрочем, был вполне синергетичен конспиративным идеям «особого отдела». Ее внутренняя убедительность была пропорциональна ее изолированности.

Но вот принято решение нарушить устоявшийся баланс имитаций и наконец явить себя миру. Показать и утвердить уже без всяких масок. Мы слишком долго терпели и были незаметны, но мы — великое племя, и всякое средство хорошо, чтобы заставить мир считаться с нами. Сначала поупражнялись на внутренней территории, устранив всех, кто по-настоящему верил во «всечеловеческое». А затем приступили к тому, что снаружи. Началась «спецоперация», цель которой явно противоположна «всечеловеческому», но зато безудержно подогревает племенную гордость. И конечно же, гордость племенного вождя.

* * *

Когда говорят о русской политике, как внешней, так и внутренней, — все отмечают гипертрофированную роль государства, поглощающего практически каждое явление общественной жизни. «Государство пухло, народ хирел» — так характеризовал это историк Василий Ключевский. Государство есть инициатор и великих свершений, и злодеяний. Соответственно, за события наших дней главный ответчик тоже оно.

Уместно ли вообще говорить здесь о государстве — как его понимает цивилизованное сознание?

Общим местом в определении всякого государства является то, что оно есть консенсус, общественный договор разнородных социальных сил, научившихся сосуществованию. Его предназначение — подвигать людей к согласию, смягчать их естественную враждебность друг к другу. Отсюда верховенство закона, охрана прав и свобод, как личных, так и коллегиальных. Очевидно: для реализации такого предназначения должна быть представленность всех сколько-нибудь заметных социальных акторов, и тогда государство — это место для их диспута, для столкновения и контакта интересов и умозрений. Так были устроены те общества, где государство впервые осозналось как идея, сделалось предметом для рефлексии: древнегреческая полития, древнеримская республика. Именно там оно и становится чем-то куда большим, чем простая, первобытная сила власти вождя. Оттуда, из античности, идея государства постепенно прокладывает себе путь в устройстве жизни европейских народов, сменивших на исторической сцене греков и римлян. Через восстания, реформы, революции, договоры государство утверждается в качестве подвижной системы общественной эволюции.

Что же касается русского мира, если идея государства-консенсуса и существовала в нем некогда, то лишь очень давно, в период Киевской Руси. И хотя до нас так и не добралось античное наследие, общественный договор все-таки вызревал из свойственной всем варварским народам военной демократии. Этот период можно по праву считать едва ли не самой свободной эпохой нашей истории. Земельная собственность принадлежала общинам и племенам, права крепостного не существовало в помине. Князья-правители имели право на заранее обговоренную дань, но никак не на личность и не на земли своих подданных. В городах же на страже своих изначальных свобод всегда стояло вече, и волю его очень трудно было не учесть. Невозможно представить, что кто-нибудь из киевских князей говорит на манер московского царя Ивана IV:

Та же история, с которой мы сейчас привычно отождествляем себя, то есть история неудержимой централизации власти и непререкаемого ее авторитета, начинается значительно позже. Это история уже совсем другой, Московской эпохи, князья и цари которой эффективно переняли у своих патронов, у Великой Орды, все методики репрессивного менеджмента.

И вот в этой нашей привычной истории можно видеть разное, но только не становление того государства, как понимали его в античности или в Европе. Скажем так: русский мир вообще не пошел по пути государства; он не знал ни общественного договора, ни гражданского права, ни тем более свобод. Русское слово «воля» указывало скорее на нечто стихийно-чувственное, чем на нечто политическое. Характерно, как свод законов Соборного уложения 1649 года указывает статусы (сословия) населения в российском царстве: «тяглые», «податные» и «служилые» люди. Все определены по своим обязательствам к властям, но и речи не идет о том, что эти люди — граждане. По сути, формированием сословий занималась власть, потому они различались не столько правами, сколько обязанностями по отношению к ней. Их права вообще не были законодательно закреплены. Не имелось и той коллегиальной сословной сплоченности, что так характерна для Европы и что была активной почвой для европейских гражданских движений, этой основы развитой государственности. Интересно, что Соборное уложение, принятое в эпоху Московской Руси, действовало у нас почти два столетия, вплоть до 1832 года, в то время как европейский, да уже и американский мир давно примерял на себя конституции и билли о правах человека.

* * *

То, как можно определить соотношение властей и населения в русском мире, больше всего соответствует политологическому термину «потестарность», (от лат. potestas — власть, мощь). Это форма организации жизни свойственна практически для всех первобытных, доклассовых и раннеклассовых обществ. Характерные черты:

• деление на «своих» и «чужих»,
• акцент на безопасности,
• недоверие к внешнему миру, который по умолчанию подозревается во враждебности.

Из потестарных ценностей на первом месте сохранение стабильности в том, что уже стало привычным и, следовательно, безопасным, а также несокрушимая сила и авторитет правителя, который желанную стабильность гарантирует.

Есть еще один термин, подходящий русскому миру и синонимичный понятию потестарности: «протогосударство». Это политическое образование, где отделенная от населения власть обладает абсолютной верховностью и суверенностью. Она не договаривается с населением, а принуждает его к выполнению своей воли; назначает и меняет все правила общежительства, перераспределяет ресурсы. По сути, существуют лишь два основных класса —

• правители
• подданные,

чьи отношения узаконены общей идеологией. Важнейшую функцию исполняет жречество, в задачу которого входит сакральное обоснование неизбежности такого порядка вещей. Классические примеры протогосударств, имевшие место в ранней истории: деспотии Шумера, Ассирии, Египта.

Довольно часто протогосударство называют «вождеством» (англ. chiefdom), так как вся система собрана вокруг фигуры вождя, а управление лежит на его приближенных. Ключевым моментом в управляющей иерархии являются личные или родственные связи: чем ближе к вождю, тем выше статус.

Исполнительная и судебная власть не институциализированы и не разделены; они находятся под контролем приближенных вождя, но ключевые решения принимает только он сам. Когда же, со временем и под влиянием гипнотического авторитета жрецов, личность вождя входит в стадию обожествления, это исключает любое сопротивление ему со стороны подданных. При взгляде на современный нам русский мир трудно сказать, что принципиально отличает его политический облик от какой-нибудь древней вавилонской деспотии.

* * *

То, что мы наблюдаем сейчас ежедневно: массовое согласие российского населения со своими властями. И в этом явлен не только страх наказания, хотя и страх, разумеется, тоже. Здесь больше работает принцип внутреннего, психологического отождествления, дающий каждому, и самому жалкому индивиду, шанс почувствовать себя неким «особенным» существом, разделяющим со своим предводителем часть его сакрального блеска. Но что еще важнее, этот индивид мучительно хочет кому-то довериться, в ком-то забыться, чтобы избавиться наконец от своей первобытной, животной подозрительности, с которой он и его предки веками смотрели на мир.

И чем с большей опаской человек оглядывается на окружающее бытие, чем нервичнее его животная настороженность, тем родственнее становится ему вождь, как «крепость среди бурь».

Возможно, именно хроническое недоверие к миру и есть та особенная русская черта, от которой и все остальное. Не любознательность, не желание проверить свои силы определяют русское сознание и бытие, а подозрительность, так свойственная первобытным племенам, которых не коснулась цивилизация. Не вызывает же подозрений лишь то, к чему привыкли, что стало рутиной, конвейерным производством. И русский «особый путь» оказывается не чем иным, как желанием сохранить свое привычное положение в пространстве и времени. А также вернуть назад то, к чему привыкли.

* * *

Наш парадокс состоит в том, что русский человек столько веков имел с цивилизацией самый прямой контакт, столько имел возможностей для того, чтобы сродниться с высокими образцами универсальных конструкций. И порою родство возникало и нередко давало совершенно гениальные эффекты, но всегда лишь на уровне исключения, погрешности, которой, по сути, всегда и являлась русская интеллигенция. Сам же русский мир в своем целом так и не впустил цивилизацию внутрь себя. Он не создал ни государства, ни политического разнообразия, на котором основаны все права и свободы. Он по-прежнему смотрит вокруг с опаской и недоверием, как и его далекий предок, некогда осевший в глухих древлянских лесах и топях.

Однако в том, что происходит с русским миром сейчас, на наших глазах начался еще небывалый доселе эксперимент истории. Прежде, со времен призвания варягов, большой мир всегда старательным образом пытался достучаться до нас. Из той же любознательности, унаследованной от античности, или же просто от желания проверить свои силы в новых, непознанных еще местах — европейские торговцы, монахи, воины и ученые бывали здесь частыми гостями. Иногда несли войну, много чаще — торговый или брачный договор, но всегда — перспективы. А со времен петровских открыли совершенно и с удовольствием все свои таинства искусств и наук. Большой мир широко растворил свою дверь для русского мира. И даже железный занавес советских времен не сделался радикальной преградой.

Но зато ведут к весьма реальной опасности ядерного конца. Причем конца, возможно, для всех вообще. Русский мир отключен от цивилизации и предоставлен исключительно самому себе. Отдан в распоряжение этой своей «особенной» подозрительности и недоверию. Вот он, с месяц назад еще не представлявшийся возможным великий эксперимент истории!

Разумеется, не сейчас, не на пике «спецоперации», но позже цивилизация станет с интересом наблюдать за тем, на что русский мир окажется сам по себе способен. Наверное, к интересу прибавится и естественное сочувствие. Но ведь и вопрос стоит, действительно, между бытием и ничто.