На rue des Cheminots (улице Железнодорожников), 39, у входа в современное административное здание на северной окраине французской столицы стоит довольно длинная, но, впрочем, в меру, очередь из людей, которые смогли уехать от … в Европе. «Ви тiлькi прийшли? Ви тоди будете за мною». Люди стоят, чтобы получить вид на жительство и место жительства.

Ну, или только «вид»: мало кто решил воспользоваться «романтической» возможностью поселиться в Париже ради того, чтобы поселиться в Париже. В основном здесь те, у кого во Франции — друзья, родственники, знакомые.

Внутри миграционного центра — вежливая забота: стараются чиновники, волонтеры (есть россияне), сотрудники благотворительных организаций. Внутри есть все: еда и напитки для людей, корма для животных (многие люди — с переносками), игровые комнаты для детей… Дети рисуют: «МИ ЗА МИР!», «Украiнi слава!», много жовто-блакитных флажков, радуги, мир…

И меня никто не гонит. Вечером накануне пытался пройти в большой спортзал гимназии у Восточного вокзала, где открыли круглосуточную «ночлежку» для тех, кто только-только приехал, у кого еще нет документов и кому негде жить, — меня не пустили. Словосочетание «газета из России», упав в уши охранника, опустило передо мною шлагбаум. Объяснения и звонки в пресс-службу не помогли. Мне лишь пообещали изучить, что там за российская такая газета, и потом, может, перезвонить. Объяснили: «Поймите, люди очень травмированы… Не нужно их беспокоить, понимаете?..» Я сказал, что знаю украинский. «Мы подумаем», — ответили. Думают еще.

Сегодня «проще»: можно подойти к очереди на улице. Но и украинский часто не помогает. Люди измотаны. Не хотят вдаваться в подробности того, что только что пережили…

Сейчас отстоят очередь, получат вид на жительство и поедут к знакомым на север Франции, в нормандскую деревню.

— Расскажите, — прошу. — Если хочется высказаться, что вы видели.

— Очень страшно. Стреляют, бомбят. Воды нет, продуктов нет…

— Игушки нет, — говорит маленький мальчик.

— Игрушек нет, — поправляет семья хором. Они на все вопросы отвечают немногословно и почти одинаково.

— Маленького дома нет нашего, — говорит самая активная женщина, с глубокими впадинами под давно не спавшими глазами.

— Вы жили в частном доме?

— Да, у нас БЫЛ частный дом.

***

Лене, которая когда-то жила в Горловке, лет сорок. Много лет живет во Франции: училась на менеджера, работает femme de ménage, то есть убирает квартиры. Пришла продлить вид на жительство, заодно — помочь знакомым, бежавшим из Украины. Лена немного путается в мыслях. У нее одни родственники — в «ДНР», в Горловке, другие рядом — в Бахмуте на подконтрольной Киеву территории Украины.

Бахмут она по-старому зовет Артемовском. «Они почти не видятся, там очень трудно, там такие блокпосты, сразу могут расстрелять», — говорит Лена про своих родных с «обеих сторон».

Она, кажется, до того, как началась эта не гибридная уже, а совсем открытая, чудовищная … (слово, запрещенное российской властью), была скорее «пророссийским» человеком. За последние 20 дней в сознании Лены, кажется, произошел перелом. «Я просто не понимаю. Всех украинцев гонят — уже три миллиона беженцев, смотрите. А сколько погибло? <…> Вот здесь сейчас стоял в очереди мой знакомый, он гражданин Марокко, он из Харькова, студент, женился там. Говорит: «Там просто бомбы летят и летят, мы бежали куда видели». Они взяли по сумке… Там все осталось у людей. У меня племянница с Харькова тоже убежала с маленьким чемоданом. В Турцию. Через Западную Украину, через Польшу… Она в подвале сидела в Харькове. Там же эвакуировать запрещают! Как же так?! — уже приближается к слезам Лена.

Ну зачем вы пришли на нашу территорию? Не надо нас стрелять! Мы сами разберемся в своей стране. Мы хотим жить! Возьмите вот чай, кофе, покушать, только уходите…»

«Мы хотим по советскому режиму жить, — продолжает Лена, и тут же переходит к главному. — Зачем он это делает?! Вы понимаете? Знаете, Бог уже плачет… Так нельзя с людьми! <…> А что у вас, в Москве, там нет проблем? У вас там бабушки бедные, пенсии маленькие. Что, нельзя было решить в Москве какие-то проблемы? А теперь я поняла: он просто завидовал нам. Что мы ни у кого ничего не просили, что мы свободные. И неизвестно, сколько эта … [слово, запрещенное российской властью] продлится. Может, еще пять лет продлится! Никто не знает, что у него на уме… Он, видимо, считает, что он прав?!»

Лене нужно как-то успокоиться. Она идет к огромным бакам с наклейками: «ВОДА», «ЧАЙ», «КОФЕ». «Я думала в первые дни, что это сон», — говорит, наливая кофе. Все так говорят сейчас, думаю, Лена.

***

Надя Рыбачок. Молодая женщина: один ребенок, кроха Тимур, на руках, второй, уже мужчина лет девяти (возраст забыл спросить, прости, Марк), идет рядом — с огромным баулом в руках. Ищут, где сделать «фото на документы»: «Нам сказали, где-то рядом…»

Разговорились на украинском:

— Мы приехали с Волыни, Луцк, это Западная…

— Там еще ничего не было?

— Было. У нас бомбили аэродром. Рядом с нами… Три дня назад. Мы выехали раньше — 27-го. Здесь живем у знакомых — больше недели.

— Кто-то остался в Украине?

— Мама. Она врач. Анестезиолог. Она не хочет ехать. Она там сейчас нужна… Уже привозили раненых в больницу.

Анестезиолог не хочет уезжать, хотя удар по аэропорту долетел до ее дома:

— Мама рассказывает: как начало бахкать… Стекла повылетали в нашем доме. Ударной волной. Посуда вся попадала. Ночуют в подвале… Мама в таком стрессе… Какие-то окна позаменяли уже, какие могли… Это просто ужас. А мой брат двоюродный — он военный. Так он был на аэродроме — сейчас лежит в больнице. Ранило осколком. Мы с детьми добирались машиной через Польшу. Двое суток жили в машине на границе, чтоб границу пройти.

Сейчас нам нужно найти фотоавтомат (фотоматон). Спрашиваю дорогу у темнокожих мужчин, которые целый день стоят в одной точке неподалеку от метро. Торгуют чем-то, наверное. Мужчины, увидев женщину с двумя маленькими детьми и баулами, кажется, теплеют. Подробно объясняют: идите так-то и так-то до следующей станции метро Marx Dormoy, там есть фотоматон.

Идти — около километра. Надя и дети совсем устали. Занимаем друг друга разговором, Марк уступает мне сумку.

У Нади Рыбачок образование психолога. Училась в Крыму, только получила диплом в 2014-м — и пришлось бежать. Через месяц, говорит, уехать уже было бы трудно. Сразу не приняла «русскую весну». «Уезжала — везде красно-сине-белые цвета, везде Путин, каждый билборд… И ничего больше. Зомбиленд».

Теперь Z достает уже западных окраин Украины. «Мне самой сейчас нужен психолог, — улыбается она. — Сутками не спишь… Я не могу уснуть даже здесь: мне кажется, сейчас что-то будет».

Проходим церковь Saint-Denys de la Chapelle, на ней — табличка, посвященная Жанне д’Арк: 8 сентября 1429 года она здесь провела ночь в молитве перед алтарем Святой Девы накануне похода на удерживаемый англичанами Париж. Говорю, чтобы найти какую-то надежду: «Жанна д’Арк боролась с иностранными захватчиками. В итоге захватчики были изгнаны». Марк улыбнулся. А мне опять стало тошно…

Фотоматон был на станции метро — как и обещали наши торговцы. Но сфотографировать ребенка, которому чуть больше года и который вообще-то сейчас должен был спать в своей кроватке в Луцке, а не «бегать» на руках у мамы через всю Европу, почти невозможно.

Съемка становится му́кой.

— Смотри, какие мультики, Тимур! Глянь, какие мультики! — говорит мама.

Тимур вместо этого нажимает кнопки фотоматона. Мотает головой… Знать не знает и понимать не понимает, что после 3… 2… 1, вспыхивающих на экране, нужно замереть. Поэтому на первом фото мы видим только чуб Тимурчика. На втором — подбородок… На третьем — ничего не видим. После трех попыток начинаем процедуру заново, автомат требует…

— Дивися, де ляля? Де лiтачок? — мама пытается отвлечь Тимурку телефоном. Потом — шумом шаркающих ниже вагонов метро: Чуєш — поiзд iде?..

Съемка не дается, скоро Тимурка начинает плакать. Надежды на удачный кадр рушатся. Как и на то, что мы сегодня успеем сделать документы.

Подходит мужчина. Терпеливо ждет, вежливо улыбается. Мне неловко, говорю: «Нам тут еще минут 20 минимум…» Ничего, пытайтесь, отвечает. Потом оказывается, что он — работник, обслуживающий фотоматоны… Успокаивает: «Вы не волнуйтесь, к таким маленьким детям отношение не строгое, принимают не обязательно хорошие фото…» Проблема в том, что и через 15 минут фото нет никаких… Не понесешь же фото чубчика. Специалист предлагает: «Нужно махать рукой рядом с объективом, но только прямо сразу перед съемкой, чтобы мальчик не успел отвлечься на что-нибудь еще». На второй раз трюк срабатывает. Фото Тимурки с открытым ртом и склоненной набок головкой наш фотоматонщик признает за подходящее. Типа, сойдет. Он что-то быстро начинает крутить ключом в автомате, говорит «Платить не надо» и через полминуты, открыв машину, вручает нам фото бесплатно.

— Это украинские беженцы, — говорю, чтобы он понял, насколько же он молодец.

— Я понимаю, — улыбается. Фотоматонщика зовут Брюно.

В миграционном центре все фото признают подходящими.

Пока подготовят документы, Надя с детьми идут в детскую комнату на втором этаже, где можно рисовать и складывать лего. В комнате — штук двадцать маленьких детей. Еще столько же — на первом, где с детьми рисуют педагоги.

Над залами второго этажа стоит густой запах валерьянки. Это — взрослые.

***

Кот Мили сидит в переноске на первом этаже. Но я пока не знаю его имени, а потому спрашиваю хозяйку. У меня дома тоже русский голубой, говорю. Седая женщина не может говорить. Приходит дочь, которой немота передалась: мы с ней переписываемся по телефону. Дочь зовут Алена. Она беременна. Пишет: «Мы с Мили и мамой уже переезжали восемь раз, теперь будет девятый. Кот настрадался…» «Сколько лет?» — спрашиваю. «Тринадцать. Мечтаю, чтобы дожил до 20».

Когда узнает, что я из «Новой», поднимает большой палец вверх. Знает имена: Политковская, Немцов, Навальный.

«Рассказывает», как добирались: «Мы ушли с Киева 25 февраля, на второй день … [слово, запрещенное российскими властями], потом в Хмельницком ночевали, потом ехали через границу в Польшу 24 часа, потом Люблин, потом Варшава, пожили у говорящего в квартире…». Теперь Париж. Ожидание, пока заселят в гостиницу. Ковид, мест много.

Министр внутренних дел Франции Ж. Дарманен сказал, что страна уже в ближайшие дни готова принять 100 тысяч беженцев с Украины, а потом — «даже больше, если понадобится». Но дала Франция документы пока меньше чем 5 тысячам украинцев (из 13 тыс., зарегистрированных на границе, — не сравнить с польскими миллионами): кто-то уехал в Британию или Испанию, кто-то еще не пришел оформлять вид на жительство.

Все-таки — очереди: этот пункт на севере Парижа без устали работает с 9 до 18, принимает людей «до последнего» (из тех, кто успел войти). В среду, 16 марта, откроют вместо этого центра гораздо больший, в выставочном центре на юге города, а пока — здесь.

Французы, как и большинство европейцев, с больши́м сочувствием и пониманием относятся к приему людей, бегущих из Украины.

…Я прошу у женщины в жилетке Armée du Salut корм для кота Мили с пониженным процентом белка — находится три вида. И даже одноразовые картонные мисочки есть.

***

Мили ест. В центре тесно, я выхожу на улицу и сразу натыкаюсь на русского волонтера (хотя, конечно, большинство — украинцы и французы). Данил, 19 лет, студент-юрист, учится в Нантере. Родился во Франции. Мама — москвичка. Данил — гражданин Франции и России. Действующую (точнее, не ведающую, что творящую) российскую власть не то чтобы ненавидит — это какая-то смесь абсолютного неприятия с недоумением.

«У людей травма, … . Люди плачут. Я сам такого не ожидал. Я им так сочувствую…» — говорит о беженцах. Подходит украинская женщина, просит набрать адрес в гугл-картах, не понимает французские буквы…

Данил волонтерит три дня. Здесь же работает еще одна россиянка — преподавательница. «Никто не возражал против того, чтобы русские здесь были волонтерами», — рассказывает Данил в ответ на мое сообщение о том, как меня накануне не пустили в гимназию.

Но одного россиянина Данил сам отговорил приходить сюда: «У меня есть друг, я ему сказал: «Если у тебя такие политические взгляды, лучше не приходи сюда. Я не думаю, что украинцам нужен сейчас здесь человек, который хвалит российскую власть».

«Я это делаю для его же блага, чтобы его здесь не побили», — не шутя говорит юрист Даня. Он очень серьезен.