В наши дни, конечно, все исступленно гадают: будет или не будет? Напряженно вслушиваются — кто во что, и верят — кто кому. Ключевое слово, впрочем, стараются лишний раз не произносить.

Можно было бы, конечно, поверить голосу того или иного официального лица, уверенно и авторитетно утверждающего: «Нет, не будет и не может быть. Просто потому, что быть не может».

Мне бы, услышавшему очередные слова подобного рода, выдохнуть с облегчением. А я вместо этого почему-то вспоминаю из «Войны и мира»:

«Меньше страху, меньше новостей, — говорилось в афише, — но я жизнью отвечаю, что злодей в Москве не будет». Эти слова в первый раз ясно доказали Пьеру, что французы будут в Москве».

Вспоминаю это и гоню от себя эту цитату, но ничего не могу с собой поделать. Да и как же я могу поверить голосу официального лица, если давно и твередо знаю, что все эти «официальные лица» врут не просто всегда и по любому поводу, но врут окаянно и, если угодно, вдохновенно…

Людей моего поколения нельзя назвать «военным поколением». Мы — послевоенные, мы «бумеры», как с некоторых пор принято нас называть.

Она напоминала о себе повсюду — трофейными вещичками в наших скудных жилищах, пылящимися в сараях и на чердаках фуражками без кокард и шинелями без погон.

Для нас, детей, этот болезненный след принимал форму наших специфических послевоенных игр и игрушек — полевых биноклей без стекол, офицерских планшетов, латунных пуговиц со звездами, противогазных брезентовых сумок или самих противогазов, напялив которые, мы играли в водолазов — до космонавтики было еще далеко.

Но громче и пронзительнее всего война напоминала о себе товарным изобилием увечных людей вокруг нас. На улице, в транспорте, на вокзалах и магазинах, во дворах и пивных, в коммунальных квартирах, у кого-то — непосредственно в семьях. Отец меня, маленького, водил в баню. Вот где я насмотрелся на многие годы вперед.

Мой отец был на фронте с первого до последнего дня войны. И никогда ничего про войну не рассказывал, как я ни приставал к нему. «Ничего интересного», — коротко говорил он, заметно мрачнея лицом. У меня осталось несколько его фронтовых фотографий, несколько писем маме, вырезка из газеты (вырезала мама), где его фамилия значилась в длинном списке награжденных медалью «За боевые заслуги». И всё. «Ленинградский фронт» — это все, что я знаю.

О том, что война, любая война, — это прежде всего смерть, боль, страх, уродство, голод, бездомность, не надо было говорить и напоминать. Это понимание было практически всеобщим.

Для меня, послевоенного мальчика, это слово до сих пор отзывается парализующим ужасом и смертной тоской. И война — при том, что я ее не застал, — снилась мне очень долго. Снились бомбежки и леденящий душу вой воздушной тревоги. Это я. А что тогда говорить о маме, которая зажимала уши всякий раз, когда в кинофильме про войну, который шел по телевизору, звучала сирена.

Я знаю — и никто не собьет меня разговорами о том, что бывают войны справедливые, — я твердо знаю, что любая война прежде всего аморальна и физически безобразна.

Мы все в детстве читали книжки про индейцев, и мы помним, как назывался тот топор, который то зарывали, то выкапывали в зависимости от, так сказать, текущего момента.

Тот тяжелый топор, что в наши дни и вблизи от нас висит в наэлектризованном вязком воздухе вот уже сколько лет, называется так же. Но мы не произносим название этого топора, стараемся его не произносить.

В последнее время это слово, преодолев внутренний запрет, стали произносить все чаще и со все более будничными интонациями. Потому что выросла пара-тройка новых поколений.

Впрочем, о чем мы говорим? Какая такая война? Война была одна, та самая, которая «деду за победу» и которую «можем повторить».

Войн теперь никаких не бывает. Их нет, и они не предвидятся.

Войн давно нет, зачем!

Зачем нам войны, если существуют оказания братской помощи, контртеррористические операции, выполнения интернационального долга и введения ограниченных контингентов, восстановления конституционного порядка и принуждения к миру с дружественными бомбардировками городов и уличными столкновениями с участием тяжелой техники. Выбор, слава богу, не скудный.

А войн — нет, не бывает. И не будет. Расслабьтесь уже, сограждане, а также люди доброй воли и парни всей земли. И хватит уже — как говорили раньше и говорят по-прежнему некоторые политические деятели, имеющие привычку повсеместно употреблять переходные глаголы без объекта, — нагнетать. Хватит уже.