На следующий день после ликвидации «Мемориала», ранее признанного властями иностранным агентом, Верховный суд реабилитировал Романа Малиновского, агента двойного — царской охранки и революционеров, а то и тройного, если иметь в виду использование Ленина и ленинцев разведотделами германского и австрийского генштабов. Малиновского расстреляли 5 ноября 1918 года после краткого судебного процесса прямо в Кремле.

Логику разнонаправленных будто бы решений одного учреждения так сразу не понять, хотя она, безусловно, присутствует, вполне железная. И два этих события, свершившись почти одновременно, зафиксировали — хоть задача суда и не в том — время. Специфику момента. Сейчас не о формальной стороне дела, не о правовой, не о политической, а о человеческой.

В конце концов, сам Малиновский, когда вернулся в Россию на смерть — хотя мог остаться за границей (быть может, его ввели в заблуждение насчет гарантий неприкосновенности) — и предстал перед ревтрибуналом, говорил, что хочет не оправдаться, а чтобы на его дело взглянули с психологической стороны. И начинал рассказ о себе с детских травм, со своего сиротства. Его защитник Матвей Оцеп говорил о службе революционеров (отнюдь не одного Малиновского — массово!) в охранке как «особом народном явлении» и о главном мотиве провокаторства — страхе, еще тогда обозначив это дело как «задачу будущего объективного историка и психолога».

Так что о сугубо человеческом. «Мемориал», как бы кто к нему ни относился, — твердыня, это признано: четкие базовые принципы и следование им. Малиновский, лидер большевистской фракции в Думе и агент охранки, глашатай Ленина, объявленный иудой, — человек, не стойкий ни в чем, распадающийся на множество личностей: «Я сам себе противоречу, раздваиваюсь и согласен, чтобы меня расстреляли!» (цитирую по Виктору Сержу).

О Малиновском написано много; недавно в России издана книга немецкого историка Евы И. Фляйшхауэр «Русская революция. Ленин и Людендорф (1905–1917)» (2017, пер. 2020). В ней, конечно, не только о Малиновском, его истерических рыданиях, «духовной проказе, духовном сифилисе» — о всей большевистской секте Ленина, это дает картину провокаторства и двойных-тройных игр с участием иностранных разведок во всей полноте. Убедительно показано, что работа Малиновского на охранку не составляла для Ленина тайны с самого начала — и он взял его под личную защиту, он его и продвигал. Не хочу сказать, что Малиновского не следовало реабилитировать — конечно, следовало (расстреляли его, судя по всему, лишь за то, что он слишком много знал о связях Ленина с правительствами Германии и Австрии); я разговаривал с юристом, подавшим это заявление, и до судебного заседания, и после его выигрыша и вполне поддерживаю его усилия; речь не об этом.

Верховный суд не размечает нам столбовую дорогу, он следует за нами и указывает, кто мы и где мы.

Вынесенное решение, да еще и сопровожденное вот такой, попавшей в анналы речью прокурора Жафярова, — предательство этой памяти, самих себя. Упертый «Мемориал» сегодня выглядит абсолютно чужеродным, инопланетным, а мечущийся, всех на своем пути предававший Малиновский — вполне понятным, объяснимым, своим. И решение о его реабилитации на фоне того, что состоялось накануне, кажется утверждением предательства нормой.

Сам факт этих двух решений выглядит как контрольное взвешивание нас, тут и сейчас живущих: где сегодня люди с твердым гражданским и нравственным стержнем? Чтобы да — это да, нет — это нет? Разумеется, уникумы есть, но погоду сегодня заказывают не они, а люди, не умеющие определяться ни в чем, формулировать позицию и ее держаться, отвечать за нее, отказывать, принимающие и то и это: пусть цветут все цветы, все, что есть, — хорошо.

Гвозди из нынешних людей не делать, так может, и к лучшему — куда нам столько гвоздей?

Это, конечно, не только о России. Даже не столько. Но штука в том, что Запад в новых реалиях обжился, там системы сдержек-противовесов, а в России еще полно цельных личностей, непоколебимых в своих убеждениях и иллюзиях, и эти люди, конечно, выигрывают и удерживают власть, используя ни в чем не твердых. И у используемых нет никакого шанса на перемены — если только их не начнут использовать откуда-то взявшиеся другие цельные личности.

Агент Малиновский производил впечатление искреннего человека, и, похоже, он не знал, где он более настоящий, в какой своей ипостаси. Люди, врущие нам, тоже утверждают, что они искренне верят в то, что говорят и делают. А потом они переходят на противоположные позиции и снова искренне врут — наверное, у каждого перед глазами полно примеров, есть и общие для страны. И ничего. Может, это уже психиатрия? Можно ли на основании того, что мы знаем о Малиновском, предполагать диагноз, диссоциативное расстройство идентичности?

Психологи и психиатры, к кому я обратился с этим вопросом, ответили отрицательно (с определенными оговорками). Другой вопрос: а нет ли диагноза в современном состоянии умов, ни в чем не твердых, в состоянии общества, где есть лишь нескончаемый поток информации и мнений и бесконечно расщепляющиеся личности? Всегда так было? Каковы пределы нормы? Ответы: «К психиатрии как таковой, к отношениям между психическим здоровьем и нездоровьем это не относится. Это все норма, а вопросы этики, морали и нравственности в сферу психиатрии не входят. При этом разные непростые, противоречивые времена, когда революции, войны и т.п. обнаруживают в человеческой природе, в проявлениях людей много интересного, о чем вы и говорите. Других людей у меня для вас нет… Но это и есть норма. Знаете же про эксперимент С. Милгрэма?» И еще: «Читали Лидию Осипову, «Дневник коллаборантки»? Удивитесь. Это была массовая тема».

Да, это было всегда. Все же мимикрия — условие выживания, а не постоянно разинутая пасть. И только мыши могут бегать в клетке медведя свободно, ничего нового. Хотя есть разница между психологической задавленностью, боязнью открытости, держанием носа по ветру и — доносительством, провокаторством, ощущением себя над всеми.

Понятно, что это сильно зависит от гнета извне. И разные были периоды в клетке — при Брежневе все же этого страха и перевернутого поведения было меньше. Уж не говорю о Горбачеве. И твердость позиции, убежденность, стойкость, следование идеалам еще совсем недавно все же были одобряемы, сейчас пейзаж заполнен какими-то топями с невысокими деревцами и болотными цветами всевозможного окраса, и теперь это норма.

Понятно одно:

Серж (Кибальчич) писал, что, например, в 1912 году в революционных организациях Москвы, которые отнюдь не были массовыми, насчитывалось 55 агентов-провокаторов, из них 17 эсеров, 20 социал-демократов (большевиков и меньшевиков), 3 анархиста, 11 студентов, несколько либералов. И, подчеркивая массовость явления, приводил свой разговор с Горьким: тот требовал сохранять жизнь провокаторам, они представлялись ему обладателями уникального социального и психологического опыта. «Эти люди — что-то вроде чудовищ, которых надо оставить для изучения».

Похоже, самое время изучать. В последнем слове перед трибуналом в Кремле 103 года назад Малиновский сказал: «Я прекрасно понимаю, что прощение неприемлемо для меня; может быть, лет через сто и будет возможно, но не теперь».

* Признан Минюстом РФ иноагентом, ликвидирован.