— Иван, на недавней конференции в Сахаровском центре* в рамках сессии, посвященной «стратегиям адаптации к жесткому тоталитаризму» вы вдруг заговорили о счастье. Скоро Новый год, часть наших друзей встретит его за решеткой — самое время поговорить о счастье.

— Мое выступление называлось «Искусство жить в темные времена, или получиться ли заставить себя не стать негодяем», то есть как проскочить между шестеренками авторитаризма и остаться порядочным человеком. Разговор о счастье тут уместен, поскольку происходящее с нами ставит вопрос о том, не станут ли некоторые пути проигрышем всей жизни, провалом и неудачей. Не лучше ли принять правила игры и искать счастье в предлагаемых обстоятельствами вариантах, нежели скрываться во внутреннюю или в настоящую эмиграцию?

Счастье же существует у нас в головах как идея особого рода. У нее два измерения. Первое — конкретное содержание счастья, которое разнится во времени и пространстве. Широко известный, длящийся не одно десятилетие проект изучения ценностей, удовлетворенности жизнью и ощущения себя счастливым был вдохновлен Рональдом Инглхартом. В центре понимания «счастья» здесь ценности признания и успеха, чуть в стороне благосостояние, важный показатель — статистика самоубийств. Из года в года производятся исследования в разных странах мира, в том числе и в России, и это интересно.

— Только это не про счастье.

— В этих исследованиях отражена некоторая версия счастья, а именно, коротко говоря, послевоенная западная, потребительская, прогрессистская, и эта версия где-то доминирует, где-то конкурирует с альтернативными представлениями. Даже там, где люди ей привержены, параллельно существуют альтернативы, о которых мы всегда помним. Чтобы понимать счастье как социальное признание и успех, надо удерживать в сознании образы мудреца, простеца, отшельника, маньяка или человека из подполья. Все они, как альтернативы, оттеняют стандарт успеха.

Второе измерение, о котором я говорю, — это счастье как понятие-регулятор, которое всегда присутствует в наших размышлениях о себе.

Причем в результате размышлений и обсуждений с другими людьми, так как никакое наше действие не нейтрально по отношению к другим. Счастье здесь — это риторический концепт.

Я по специальности логик, и меня занимает риторика. У нас к ней сложилось негативное отношение как к пустословию. Но риторика — это искусство находить способы убеждения, то есть часть политического. Там, где нельзя принудить силой, а именно в политике, если понимать ее как институт, в котором борьба групп интересов выливается в приемлемые для общества в целом решения, людей надо убеждать. Здесь с древних до новейших времен используются одни и те же конструкты, в том числе «счастье» и «благо». К ним явно или неявно апеллирует каждый, кто предлагает тот или иной политический выбор.

— Благо и счастье это разве одно и то же?

— Благо — это то, что нужно для достижения цели твоего существования. Аристотель говорил примерно так: благо — это то, к чему стремится все, наделенное разумом, или стремилось бы, если бы было наделено разумом. И для животных, и для растений, и для иных вещей мира, например, для болот, можно увидеть благо. Человек устремлён к тому, чтобы жить счастливо и с приятностью, а потому, если, например, государство этому способствует, то оно есть благо, а если вредит, то зло. Для древних греков эпохи расцвета полисной демократии счастье не может быть достигнуто вне общества. В центре всего здесь добродетель — социальное проявление добра. Счастье, говорит тот же Аристотель, — это добродетельная жизнь. А основные добродетели таковы: мужество, мудрость, справедливость, рассудительность, щедрость, благородная широта натуры, готовность дружить и соревноваться. В общем, добродетельный человек — это идеальный член сообщества, с ним хоть в разведку, хоть куда. Сегодня мы бы назвали в числе добродетелей также и должный уровень образованности.

Счастливая жизнь обретается здесь как процесс, ты не достигаешь однажды состояния, в котором ты полностью и окончательно счастлив, ты всегда занят воспроизводством своей счастливой жизни. И на этом пути ты не можешь не взаимодействовать с другими просто потому, что человек один не выживает.

Но эти другие, да и ты сам, все время думаете: мол, я добродетелен, а вдруг вон тот другой — нет, я буду работать на общее благо, а тот или та меня обманут. Получается, что для воспроизводства счастливой жизни нужно друг друга все время в добродетельном состоянии удерживать. Надо друг дружку хвалить за хорошее, но не забывать ругать за плохое, надо делиться мыслями и чувствами, не жалеть их для обмена, но надо и прощать ошибки.

Все эти сложные процедуры часто выливаются в имитации, порождают злоупотребления, но все же греческий полис создал нечто уникальное — концепцию добродетельной жизни, которая ведёт к общему благу и счастью, и демократию как форму организации общения людей, которые знают, что для достижения общего блага и счастья они должны быть добродетельны.

— Если это такое древнее изобретение, почему оно так плохо работает?

— Оно работает хорошо, если хотеть этого. Жизнь в свободе — это не механический процесс, а осознанная каждодневная практика, которую обеспечивают ум и воля, за которой стоит картина мира и понимание своего места в нем. В общем, все всегда в руках людей.

И тут мы начинаем подбираться к негодяйству и негодяю. У Платона в диалогах Сократ ведет дискуссии со сторонниками права сильного, для которых и истина, и справедливость, и благо зависят лишь от того, в чем они увидели свою выгоду, и на чем смогли настоять. Это нам очень знакомо, верно? Истина — это то, что сказал начальник, такова же и справедливость. У Платона нет других аргументов против права сильного кроме того, что истина существует объективно, и, поскольку жаждущие денег, славы и власти испорченные граждане это обстоятельство игнорируют, они обречены жить во лжи и безобразиях, принимая свою жизнь за правильную. Отсюда следует, что свобода жить неправильно вредна, ее надо ликвидировать, а граждан подчинить власти людей совершенных — философов, которая компенсировала бы в них недостаток ума и воли.

— И Платон с этим доходит до того, что с сегодняшних позиций мы назвали бы военным коммунизмом.

— Он приходит к выводу, что счастливый образ жизни достижим лишь для мудрейших, а всех других невозможно убедить в том, что счастье есть жизнь добродетельная, а не море удовольствий, поэтому их нужно воспитывать и принуждать, принуждать быть счастливыми. Космос есть совершенство и наша задача, как одухотворенных кусков материи, — учредить это совершенство в себе, усмиряя хаос чувственного порядком в уме и при посредстве воли.

— А как такая идея счастья соотносится с христианской эсхатологией?

— Тут конечное благо вынесено за пределы этого мира, поэтому к земному счастью в его античном варианте христианство не обращается. Оно выстраивает линейное движение к вечному блаженству и вечным мукам, предлагая забвение здешнего как недостойного внимания в виду приближающегося конца, а также и для взвинчивания ставок на спасение. Будущее имеет как будто бы большую интенсивность, нежели настоящее, то, чего в человеческом измерении еще нет, так что всю эту картину мира нужно непрерывно обновлять в сознании.

Но мы все мыслим себя именно внутри линейного времени. Чтобы задуматься о прошлом, мы сначала получаем вопросы от становящегося настоящим будущего. Перенос счастья за временной горизонт получает современное содержание в позднем Ренессансе и в Новое время, — человек есть царь этого мира, которому бог дал разум для того, чтобы пройти путями божественного разума и распутать весь клубок причин и следствий мира. Мы получаем, говоря словами Эдмунда Гуссерля «человечество бесконечных задач» познания, а потом и практики. Есть ли смысл в такой формулировке смысла человечества, если бога нет? Есть ли смысл в каком-либо понимании счастья? Или это все злоупотребления риторическими концептами, которые лишены теперь убедительного содержания и вообще такового иметь не могут?

— Это уже экзистенциализм, но он скорее про несчастье. Они мужественные ребята и со всем этим мужеством заявили, что жизнь абсурдна.

— Не вижу тут мужества. Эта старинная добродетель определяется так: способность действовать разумно в ситуации опасности. В первой половине ХХ века и вправду было опасно жить, но с тех пор повседневно нам особые опасности не грозят, а смерти при всей ее неизбежности бояться как-то не имеет смысла. Остается разумность. Жизнь вовсе не абсурдна, но у не нет простых смыслов, которые предлагается увидеть в связи с космосом, богом, природой, историей, творчеством или чем-то другим в таком роде. Все названное само получает смысл именно потому, что мы живем и мыслим. Разумность и осмысленность возникают не в историческом масштабе, а в личном. «Темные времена» — как у Ханны Аренд, — они же — «времена глухие», в которых мы проживаем, — это когда мы не видим ближнего и не слышим его, хотя бы он был плотнейшим образом прижат к тебе в метро. Вся оптика и все звукоуловители направлены наверх, к власти, так как от нее зависит неизмеримо большее, нежели от ближнего. А ближний — потенциальный конкурент за ресурсы или орудие власти против тебя, или же тот, против которого орудием власти будешь ты, но, главное, ни в коем случае не союзник в деле движения к общему благу. Это состояние российский режим поддерживает и культивирует.

Сила одного использует слабость другого — неумение сопротивляться, неспособность к солидарности, но эта сила поддаётся слабости не устоять перед соблазнами и стать орудием против ближнего, предать себя самого в лице другого — такого же как ты. Сущность негодяйства состоит в предательстве человека в себе.

Да, звучит странно — мы живем, чтобы жить, причем счастливо. Как это обосновать без всего, что спорно и сомнительно: без гармонического космоса, без бога, без теорий полезности и разумности? Я, поэтому буду рассуждать в духе народной социологии. Если спросить самых разных людей, что для них составило бы условия счастья не только в текущей, но и любой иной ситуации, то мы обнаружим в ответах общечеловеческие ценности, каковыми являются известные права и свободы. Для счастливой жизни нужны сначала добрая воля и здравый смысл, то есть скромная рациональность, а затем уже материальные и иные ресурсы. В этой установке содержится принцип сбережения жизни — своей и любой другой, потому что права и свободы мы даём себе сами в сообществе. Я защищаю жизнь других, чтобы была защищена моя, точно так же, как я негодую на ложь и несправедливость во всех их проявлениях, чтобы они не разрослись и не причинили вреда мне. Я борюсь с негодяйством в другом человеке, поскольку негодяй хочет сесть мне на шею, эксплуатировать меня и манипулировать мной под предлогами расового, сословного, этнического, гендерного или иного какого превосходства, или убеждая меня в справедливости права сильного.

И тут снова вопрос, не выгоднее ли негодяйствовать? Что мне до других людей — членов моей семьи, соседей, кузбасских шахтеров, врачей, военных, матерей-одиночек, наркоманов, бездомных, мигрантов, курдов, сирийцев, украинцев, жителей Северной Кореи, коренных народов Севера или Юга, если в виде негодяя я могу начать кого-то из них эксплуатировать, делая их жизни ресурсами для моей, не давая им ничего взамен и получая от этого удовольствие? Разве я не выиграл социальную конкуренцию, если на моей шахте в обстановке всегдашней опасности за гроши трудятся люди, которым некуда деваться, и которые не могут ничего от меня потребовать, поскольку я в сговоре с властями и сам есть власть? Предположим, что я говорю «да, я выиграл и молодец». Но почему-то нельзя рассказать об этом людям, мнение которых для тебя значимо и в глазах которых ты хотел бы оставаться порядочным человеком.

Авторитаризм застоя, старый режим, в котором мы сегодня живем, идет против жизни, поэтому работа на него есть негодяйство. Тут, конечно, много градаций. Можно рассуждать так, что лучше я буду сидеть на некотором властном месте, делать что-то плохое вполсилы, сдерживать зло, иногда поступая и по совести, чем другой придет и примется негодяйствовать с размахом. Так рассуждают многие, и часто в пользу негодяйства склоняет простое малодушие, — за зарплату, возможности карьерного движения или просто, чтобы не вредить отчетности ты готов, например, отправить за решетку невиновного человека. Но всякий негодяй знает, что он негодяй, знает, что делает то, чего не нужно делать, что предаёт человека в себе и знает, что в этом нельзя признаваться.

— Иван, я наблюдал, наверное, в силу особенностей своего жизненного пути большее число негодяев, чем вы, но я совсем не уверен, что большинство из них знает себя с этой стороны. Чтобы быть по-настоящему циничным, надо быть очень сильным, а обычный конформист рационализирует свой образ, он, наоборот, считает себя воином света, глубоко православным к тому же.

— Арендт тоже говорит: «Люди, выбирающие наименьшее из зол, обычно забывают, что они выбрали зло». С этим я, пожалуй, не соглашусь, они помнят этот выбор.

Чтобы не стать негодяем следует неустанно заботиться о себе. В современный оборот это старинное понятие ввел Мишель Фуко. Надо помнить о масштабных вещах, которые бросают нам вызов. Ничего романтического, — ни народа, ни нации, ни истории, ни героя, а просто, если экологическая проблема и изменение климата таковы, как их рисуют экоалармисты, то пройдет немного времени, и нам понадобится существенно изменить жизнь, прежде всего, ее материальный уклад.

Нынешние государства с их границами, интригами, балансами сил, инструментами принуждения, пропагандой, чиновниками, коррупционерами, олигархами, танками и атомными бомбами ни к чему подобному не готовы, они веками строились как институты контроля территорий и населения в интересах меньшинств, и только малая часть современных государств в послевоенный период стали продуцировать общее благо хотя бы для своих граждан. А понадобится продуцировать его для всего человечества, потому что, и это важно понять, иного выхода не будет.

Если права и свободы и дальше будут демонстрировать устойчивую связь с научно-технологическим и социальным прогрессом, Запад останется лидером, и столкновение человечества с экологическими проблемами будет иметь некоторые шансы на успешное разрешение. Там же, где права и свободы подавляются, не будет никаких шансов стратегического выхода элит за пределы своих групповых интересов. Похоже, что авторитарные режимы и тирании менее всех способны к сотрудничеству в деле преодоления глобального экологического кризиса, и что их существование представляет собой глобальную опасность именно в этом отношении.

Негодяйство, таким образом, получает естественное ограничение. Не бог в небесах, не космос, не истина, не добро и не красота ставят предел практике, вредящей жизни человека и человечества, бесполезны все увещевания морализаторского толка — я, кстати, совсем не примыкаю к этому направлению критики режима, но, кажется, собирается сказать своё слово экосистема Земли. Это убедительно описывает Бруно Латур в своих работах.

Подводя итог, скажу так. В темные и глухие времена, когда мертвые пытаются тащить с собой живых и вся эта игра в нежить сопровождается нарастанием опасности для жизни человечества как таковой, следует заботиться о себе, культивируя непричастность к негодяйству, выстраивая вокруг себя и как получится далеко миры нормальных человеческих отношений. Следует быть бдительным к соблазнам негодяйства, не нужно стесняться помогать другим в него не впасть. Но, при этом следует и беречь себя, понимая, что жизнь однажды потребует добросовестного к себе отношения, и ты будешь в этом полезен, не нужно рисковать собой без нужды. Мы знаем, с какими мертвяками мы имеем дело, иногда при встрече лучше перейти на другую сторону улицы. И вот, ведя такую непростую жизнь, можно, иногда пытаться думать, что ты счастлив.

* внесен в реестр организаций, выполняющих функцию иностранного агента