В последнее время редко смотрю сериалы. Но, узнав про «Вертинского», включила телевизор. Я не киновед и не телекритик, и показ фильма стал для меня интересной возможностью соотнести увиденное на экране с собственными воспоминаниями об этом великом музыканте и артисте, сказать несколько слов не об сериальном, а о реальном Вертинском.

Искру первой любви к нему зародила во мне мама, успевшая услышать певца еще до его отъезда за границу. Она тихо, но очень музыкально и точно напевала запомнившиеся ей шансоны. С этого и началась долгая эра моей влюбленности в Вертинского.

Однажды в очень далекой юности я, будучи в гостях, услышала патефонную пластинку с его записями. Чувство, которое я тогда испытала, можно назвать только счастьем. С тех пор я снова и снова напрашивалась в гости на Малую Грузинскую, где после легкого ужина извлекались на свет божий заветные пластинки — старые, заезженные, но такие прекрасные! Когда-то эта коллекция была привезена из-за границы.

С одной стороны, это были советские песни, на которых росло мое поколение, среди них совершенно замечательные, в том числе песни военных лет, под которые проходило мое детство. С другой — музыкальная классика, с которой я была более или менее знакома: посещала консерваторию и часто ходила в Большой театр. У нас в классе девочки (а я училась в женской школе — по велению «вождя и учителя» тогда было раздельное обучение) делились на «лемешисток» и «козловисток». Одни дежурили у входа в Большой, когда пел Лемешев, другие — когда Козловский, это были непримиримые команды. Я ни к тем, ни к другим не принадлежала. Мне, как сказал бы Козьма Прутков, «нравились очень обои».

Однажды в 10-м классе отец взял меня с собой на встречу Нового, 1952 года в дом вдовы Луначарского Натальи Александровны Розенель в Денежном переулке (тогда он назывался улицей Веснина). Там меня посадили за стол рядом с Иваном Семеновичем Козловским, от волнения и смущения я проглотила язык, представила себе, что будет с заядлыми «козловистками» из моего класса, когда я расскажу, что встречала Новый год, сидя с ним рядом. Он был чрезвычайно обходителен, спросил, можно ли мне налить шампанского, и сказал, что с «такой юной дамой давно уже не сиживал за праздничным столом»…

Это была совершенно иная музыка, непривычные тексты, непривычный стиль исполнения — так и такое не пел ни один из советских артистов. И вдруг случается нечто невообразимое: вернувшийся из-за границы Вертинский начинает давать концерты в Москве.

Я вижу его «живьем». Вижу высокую стройную фигуру, непривычное лицо, прекрасное какой-то «нездешней» красотой, вижу эти фантастические руки, способные, кажется, выразить все — от движений «маленькой балерины» до птицы, которая «открывает двери матросам, попавшим в рай». Теперь я влюблена уже не просто в песенки — в этот ошеломляющий голос, грассирование, аристократизм, неповторимые интонации, полные лиризма и иронии, интимные и в то же время сдержанные, эти экзотические сочетания слов и музыки, столь контрастирующие с банальной реальностью окружающего мира. Моя любовь к Вертинскому отражала неосознанный протест против официальщины, убого быта, пуританизма, лжи и скуки.

На уроке географии я посылаю подруге, разделяющей мое восхищение Вертинским, записку: «Я больше не буду поэтом, я в море хочу уплыть». Учительница перехватывает записку и воспринимает ее как некий тайный шифр, свидетельство заговора против нее. И начинается разбирательство с участием грозной директрисы школы, на ковер вызывают родителей. Мне с большим трудом удается доказать, что это просто слова из песни Вертинского «Матросы».

Мое сердце сжимается уже при виде артиста, выходящего на сцену, сдержанно-элегантного, холодновато-отстраненного, неповторимого и волнующего. С помощью отца, который относится к моему увлечению с некоторой иронией, мне удается попасть почти на все выступления певца, проходящие чаще всего в небольших клубных залах. Я сижу и в партере, и на галерке, и на приставных стульях, и в оркестровой яме, и стою за кулисами, тихонько, как мышь. В Центральном доме литераторов я дважды оказываюсь в первом ряду в Дубовом зале,

Однажды выпадает редкостное счастье лично беседовать с объектом своего обожания — на нашей даче в Зеленоградской по бывшей Северной, а позже Ярославской железной дороге.

Отец собрался продавать наше «имение» — не было ни денег, ни здоровья, чтобы вечно ремонтировать то крышу, то забор, то прогнившее крыльцо. Мы жили в поселке «Работников искусств» («Рабис»). Через кого-то из актеров, обитавших по соседству, Вертинский узнал, что продается дом с большим лесным участком. (Впрочем, «продается» — слово неточное, можно было только «переуступить» пай в кооперативе). Вертинский как раз искал дачу и приехал с женой и дочерьми. Девочки — те самые «доченьки, доченьки, доченьки мои» — были намного младше меня, а мне было лет шестнадцать-семнадцать, и произошло это в начале 50-х.

Жена певца Лидия Вертинская выглядела очень молодо и была необыкновенно хороша. «Доченьки», будущие замечательные актрисы и кинозвезды, не проявили никакого интереса к разговору взрослых и разбрелись по участку — благо там было где прятаться. Я трепетно жалась к отцу, который, конечно, немедленно представил меня Александру Николаевичу как давнюю и верную поклонницу: «Ни одного Вашего концерта не пропускает». Вертинский снисходительно улыбнулся и слегка наклонил голову. Он наверняка избегал восторженных юных поклонниц, которых в его жизни было немало. Больше эта тема не обсуждалась.

Гости осмотрели дом, обошли участок, который им понравился. Там почти не было следов человеческой деятельности — вековые сосны и ели, березы «до неба», густой лес сохранился в первозданном состоянии: вырубать деревья было запрещено. Участок гостям приглянулся, а вот дом — нет, он был слишком убог и мал для большой семьи.

Вскоре Вертинские распрощались и уехали. Я спросила отца, договорились ли они. Он ответил, что, скорее всего, нет.

День, когда я увидела Вертинского не на сцене, а вот так, рядом, запомнился на всю жизнь. К сожалению, мне так и не удалось сказать великому артисту, как я люблю его песни, как ловлю каждый его жест и дома пытаюсь ему подражать. С тех пор прошло много десятилетий, а я, как и прежде, не устаю слушать его пластинки…

Глядя на телеэкран, спрашиваю себя, тот ли это Вертинский, которого я слушала и видела. И размышляю о его жизни — не киношной, а реальной, как она отразилась в его песнях.

И хотя его окружали поклонники и влюбленные женщины, главное в другом: «Здесь живут чужие господа и чужие радость и беда». Ему было неуютно под «чужой звездой». По-видимому, он и как художник ощущал себя не вполне понятым в «парижских балаганах, в дешевом электрическом раю».

Я нарочито слишком буквально толкую строки его песен, но он был искренний и честный художник, и пронзительная тоска, звучащая в его романсах, очень ощутима. Конечно, это не единственная эмоция, переданная шансонье: он прежде всего автор тонких лирических композиций. Но я не поняла художественного замысла, согласно которому в фильме звучит так мало его песен, камера стыдливо убегает, едва герой начинает петь.

Режиссер Авдотья Смирнова создала выразительную картину жизни Вертинского, постаралась представить перипетии сложной эмигрантской судьбы и показать героя в разных ракурсах и ипостасях: верный друг и благородный человек, всегда готовый помочь, муж и любовник. И во всех жизненных ролях он стопроцентно положительный герой, «рыцарь без страха и упрека» — ни малейших недостатков. Бывает ли так?

Как писалось некогда в добротных сочинениях советских критиков, в фильме возникает «портретная галерея» любивших его женщин. Среди них — Марлен Дитрих. Поскольку темы и люди, связанные с Германией, мне всегда особенно интересны, не могу не сказать несколько слов об этой неповторимой актрисе и певице.

Не знаю, была ли она такой откровенной и демонстративной кокеткой, какой предстает в сериале. Я увидела ее совсем другой — в 1964 году в том же Доме литераторов. Марлен Дитрих заслуживает безусловного уважения еще и своей гражданской позицией. Ведь она категорически отказалась принимать нацистский режим, как и большинство крупных художников и писателей, и предпочла жизнь в эмиграции. Это достойное поведение особенно ощутимо в сопоставлении с поведением ее бывшей подругой Лени Рифеншталь, которая выбрала верное служение Третьему рейху. Она обожала Гитлера, а он ее. И даже в 60-е годы Рифеншталь не стеснялась признаваться, что видела нацистский рейх только с положительной стороны. Судьбы этих одаренных женщин — выразительное свидетельство того, что и на самых трудных поворотах истории выбор остается за человеком.

Вертинский тоже стоял перед таким выбором и выбрал возвращение на родину. Он тяготился эмиграцией и позднее, в песне о «доченьках», скажет, что «самое главное» — то, что «родина будет у них». В фильме эта тема звучит отчетливо. Меня, правда, несколько смутило желание авторов непременно довести действие до хеппи-энда. Сначала, когда Вертинский возвращается в СССР, все выглядит неутешительно: холодно, мрачно, неуютно и даже молока не купишь, приходится украсть пару бутылочек. А потом все стремительно налаживается, устраивается и делается просто замечательно. Впрочем, на то фильм и художественный…

В заключение ограничусь банальностью: режиссер и актеры имеют право на свою трактовку, а зритель волен с ней соглашаться или нет. Мне же больше хочется вспоминать Вертинского не сериального, а реального.