12 января 2001 г. Пятница

Госдума — и не только она — призывает к законодательному противостоянию внешней опасности, нависшей над отечественным языком, — бесцеремонному напору на него англоязычной, стёбовой, блатной, ненормативной лексики. Это не надуманная опасность, что хорошо, например, понимают французы, которые утвердили список из 3500 американизмов, запрещенных для употребления в официальных документах, в рекламе, в прессе.

Но опасность, оказывается, угрожает нашему языку и изнутри. «Надо заколотить двери Академии наук, где заседают эти придурки!» — приводит слова Татьяны Толстой газета «Алфавит». И комментирует: «Что вызвало гнев известной писательницы? Оказывается, РАН разработала новый «Свод правил русского правописания»: Орфографическая комиссия Академии считает, что прежние правила устарели и к тому же слишком сложны для усвоения. Чтобы не мучиться, будем писать, почти как слышим, переносить слова, как заблагорассудится, и больше не будем думать об исключениях: парашют станет «парашутом», исчезнет удвоенное «н» как дань нелепым советским традициям, да и запятых развелось слишком много. Реформаторов отличает стремление к простоте. Право, она «хуже воровства».

Получается, что после обворовывания народа (включая и академиков) одними реформаторами грядет опасность похищения у него, теперь уже другими реформаторами (из числа обворованных академиков), его «золотого руна», его языка.

Но прежде чем присоединяться к бьющим тревогу, следую со студенческих лет усвоенному совету доктора медицины, опять же француза, Франсуа Рабле: «Пей из источника!» Иду туда, откуда сыр-бор, — в Орфографическую комиссию РАН, к ее председателю, известному ученому, работающему в академическом Институте русского языка имени В.В. Виноградова, редактору новейшего и наиболее полного нормативного «Русского орфографического словаря».

Мой собеседник — Владимир Лопатин.

— Владимир Владимирович! Что за реформу вы затеяли?

— Ни о каком реформировании русского языка речи не идет. Речь лишь о приведении в порядок его «одежды», об упорядочении нашего правописания в соответствии с современной практикой письма. У нас ведь со времен орфографического свода, принятого в 1956 году, в правилах ничего не менялось. По тем в значительной мере идеологизированным правилам, например, в названиях высших партийных и советских учреждений все слова надо писать с прописной, а, положим, Рождество или Пасха — со строчной. В реальном письме никто этого уже не делает.

— Но и новая орфография доходит до абсурда. Я однажды привел цитату из Маяковского: «В бабушку и в бога душу мать», полагая, что в бытовом контексте прописная буква в слове «бог» неуместна. Корректор поправила: «Бог» и «Мать». Спрашиваю: «Ну а Мать-то почему?» Отвечает: «Это же Богоматерь!»

— Правы были вы. Но ведь определить, в каких случаях пишется «Бог» и в каких «бог», должны правила. А их сегодня нет. И пишут как бог (в данном случае со строчной) на душу положит.

— Разве не вы, ученые, порекомендовали писать «Бог», а не «бог»? Кто-то ведь дал команду!

— Никакой команды с нашей стороны не было. Может быть, где-то в существовавшем тогда еще идеологическом аппарате ЦК КПСС нашлись чиновники, закрепившие перемены в параграфах инструкций. Но этими «революционерами» были не мы. Мы, скорее, «консерваторы».

Когда вдруг повсеместно бывшие союзные республики, став независимыми государствами, начали нам диктовать, как писать по-русски их географические названия, ученый совет Института русского языка РАН напомнил, что Россия — тоже независимое государство, и настоял, чтобы нормативы в русском языке и письме оставались русскими.

— И в официальных документах?

— Это другой разговор. В данном случае я говорю об абсурдных орфографических ситуациях, связанных с излишней политизированностью нынешних ретивых преобразователей и с идеологическими запретами недавнего прошлого. Ну разве не нелепость, когда по правилам 56-го года мы с вами должны писать «Венгерская Республика», но «Французская республика»? Потому, оказывается, что «республика» должна писаться с прописной, только когда речь идет о союзных республиках и о странах соцлагеря. Ни того, ни другого уже нет. Но правило это никто пока законодательно не откорректировал.

В принципе речь идет именно о корректировке. Основ мы менять не собираемся. Предлагаемые изменения касаются очень небольшой части слов и правил. При этом мы исходим из трех позиций.

• Первая. Правила — те же самые, но с большей детализацией, потому что мы столкнулись с разночтениями, возникшими как реакция на отсутствие полноты в нормативном своде 1956 года. Многое в нем недоговорено, не разъяснено до конца. И это потребовало дополнительных расшифровок, часто рождавшихся в разных научных коллективах и даже ведомствах. Абитуриент, скажем, пишет вступительное сочинение, пользуясь одним справочником, а преподаватель вуза снижает ему оценку в соответствии с совсем другим руководством.
• Вторая позиция. Множество новых явлений в языке, в частности новых слов и типов слов, терминов, иноязычных заимствований, ждет своего отражения в орфографическом законодательстве.
• Третья. При неизменной основе русское правописание требует сегодня меньшей жесткости, большей вариативности.

Кстати, правила 1956 года стали библиографической редкостью, превратились в какой-то фантом. Вместо них появились многочисленные справочники и пособия по правописанию, которые фактически заменили текст правил. Да, они более подробны. Но и содержат противоречия, разночтения, которые давно необходимо устранить.

— Но почему вспомнили об этом только сейчас? Указание сверху по поводу нового тысячелетия?

— Мы над этим сводом начали работать около десяти лет назад. Уже тогда было ясно, что правила 1956 года нуждаются в обновлении.

— Свифтовский Гулливер во время одного из своих путешествий знакомится с лингвистами Академии Лагадо, которые — для сбережения легких, голосовых связок и вообще здоровья людей — создают проект упрощенного общения: вместо произнесения слова показывают предмет, который оно обозначает. При этом минимальный словарный запас можно носить в заплечном мешке. Конечно, это упрощение проблемы до абсурда. Но ведь среди ваших оппонентов есть немало людей, серьезно опасающихся: не ведете ли вы дело к упрощению орфографии, к капитуляции перед напором торжествующего рыночного примитивизма?

— Нет и еще раз нет. В той небольшой части правил, где вносятся изменения, в одних случаях можно усмотреть упрощение, в других — усложнение, а иной раз можно не усмотреть ни того, ни другого.

Вот, например, переход и полиграфии, и обыкновенного письма на компьютерную технику диктует упрощение правил переноса. Конечно, в жесткости старых правил есть своя логика: они приучают к языковой культуре, к чувству структурности слова. Но и в том, что сегодня практически ни одна газета не в силах — по технологическим причинам — соблюдать эти правила, тоже есть своя логика. Поэтому мы тут делаем некоторые послабления, говоря о желательных и возможных переносах. Хотя основные запреты остаются.

В ряде случаев предлагается вариативность знаков препинания. Обязательное перед перечислением двоеточие в реальной пунктуационной практике все чаще заменяется знаком тире. Предлагается узаконить и этот вариант. Но это вовсе не означает, как написала одна из газет, что мы вообще повсеместно заменяем двоеточие на тире.

Другой пример. Как писать слова, начинающиеся с «пол»? Через дефис, если дальше идут гласная или прописная буквы, а также «л». Слитно — если согласная: пол-апельсина, пол-лимона, но полмандарина; пол-одиннадцатого, но полдвенадцатого. И получается, что мандарин в реальности гораздо меньше отличается от апельсина или лимона, чем в написании.

Мы не ставим задачу упростить или усложнить орфографию. Мы ее упорядочиваем.

— Откуда же тогда такой накал страстей, такое напряжение вокруг вашего проекта?

— Виновато прежде всего болезненное перевозбуждение общества. Казалось бы, чего проще согласиться с ироническим замечанием одного вашего коллеги: мол, мне все равно, как будут писать «парашют», лишь бы он раскрывался. Так ведь нет. С какой яростью, с какими передержками, нетерпимостью, произрастающей из невежества, набрасываются на проект, которому еще только предстоит пройти путь обсуждений в профессиональных аудиториях! При этом почему-то все время проводятся аналогии с «большевистской» реформой 1918 года, к которой наши предложения не имеют никакого отношения.

— Может, это не невежество, а просто модный ныне стёбовый нигилизм полузнания? Вот авторитетное издание пишет, что «большевики быстренько отправили подальше без права переписки пресловутые яти и еры» и «когда выяснилось, что издатели под шумок печатают книжки и газеты по старым правилам, в типографии явились революционные матросы и вытряхнули из наборных касс литеры с репрессированными буквами». Но, насколько мне известно, реформа 1918 года разработана еще до большевиков?

— Да, эту реформу — в основном речь шла о составе букв, графике — около 20 лет, с начала XX века, разрабатывали ученые А. Шахматов, Ф. Фортунатов, И. Бодуэн де Куртенэ и другие лингвисты с мировыми именами, входившие в Орфографическую комиссию Императорской Академии наук. В 1917 году их идеи легли в основу циркуляра Временного правительства о переходе на новую орфографию. Так что большевики лишь проштамповали декретом Совнаркома предложения ученых, сконцентрированные в этом документе.

Орфографический антиисторизм нынче, при участившихся «экскурсах» в историю, поразителен.

Почему-то многих ярых защитников девственности отечественной орфографии особенно возмутило наше предложение писать не «парашют», а «парашут». Это слово входит в известную троицу исключений: жюри, брошюра, парашют, пришедшую к нам из французского. Их написание с «ю» определяется мягкостью предыдущего согласного во французском языке. Но у нас «брошюра» и «парашют» давно обрусели. Мягкого «ш» никто в них не произносит. Что и предлагается узаконить в написании. А вот к слову «жюри» это не относится, и пусть оно пишется по-старому.

Нам часто приписывают намерения, которые скорее были свойственны проекту орфографической реформы, обнародованному в 1964 году. Вот тогда действительно программировалось упрощение правописания. Такая ставилась задача.

— Вы говорите, что орфографическому проекту предстоит еще серьезная апробация. Однако многие боятся, что, как часто это теперь случается, его очень быстро оформят в обязательный для исполнения закон, а точка зрения общественности останется в стороне.

Прежде всего лингвисты, методисты и вообще работники сферы образования. Будет возможность посоветоваться и с писателями.

Проект, который мы предлагаем, — плод многолетней работы. Но я не могу сказать, что это плод единомыслия. Даже в самой комиссии есть критика проекта и «слева», и «справа». И я не могу быть уверенным, что предлагаемое мной останется в окончательном его варианте Ускоренное «проталкивание» его в ранг закона, игнорирование мнений специалистов просто невозможны.

— И ваше слово как председателя — не решающее? Вы не диктатор?

— Куда там! Далеко не каждое мое предложение проходит. Если и есть у нас в комиссии диктатура — то это скорее диктатура демократии.

— Между прочим, есть и такая точка зрения: не время заниматься орфографическими премудростями — слишком много куда более болезненных проблем у народа, страны…

— Примерно эту же мысль выразил Александр Исаевич Солженицын в недавнем письме в Отделение литературы и языка РАН. Я думаю иначе. Одно дело предъявлять подобный счет к таким вещам, как утверждение госсимволики. Совсем другое — нормативная устойчивость родного языка и его письменного оформления.

Правописание — одна из важнейших составляющих национальной культуры. Свод общепринятых, соответствующих современному состоянию языка, достаточно полных, официально утвержденных правил — признак культурного здоровья общества. Или, во всяком случае, признак лечения, пути к выздоровлению. К тому же правописание — это отнюдь не только результат нормализаторских усилий, это и саморазвивающаяся система, требующая регулярной, примерно раз в 30 лет, корректировки. Французы, например, так и делают, хотя их орфография достаточно консервативна. У нас со времен Грота, который еще в XIX веке впервые систематизировал русское правописание, такие корректировки случались нечасто и нерегулярно. Очередная же давным-давно назрела. И даже перезрела.

У меня роскошных нет палат
В Ницце иль на лондонском подворье,
Нет красавиц яхт в лазурном море,
Но я все же сказочно богат.

Языка родного самоцветы —
Вот мое богатство на земле.
Неподкупны зимние рассветы
Со свечой, горевшей на столе,

После долгих запредельных вьюг,
Что в ночи непроходимой пели;
С неопровержимым словом «друг»
И с живой водой в речной купели,

Ледяной, крещенской. Мой народ
Не умрет, пока бессмертно Слово,
Из руин, из пепла снова, снова
Поднимаясь до святых высот,

Где, зовя в неблизкую дорогу,
Темный дуб по-прежнему шумит
И пустыня мира внемлет Богу,
И звезда с звездою говорит.

11 ноября 2021 г. Четверг

Прошел 21 год с того диалога, и в СМИ появилось сообщение: Министерство просвещения на правительственном портале обнародовало проект постановления правительства Российской Федерации «Об утверждении правил русской орфографии».

28 ноября 2021 г. Воскресенье

Орфографическая комиссия РАН на экстренном заседании приняла решение обратиться к Минпросвещения России с предложением отозвать этот проект. Вот что считает сама комиссия (даю в изложении «Российской газеты»):

• рекомендовать отозвать подготовленный Минпросвещения Проект правил русской орфографии;
• рассмотреть вопрос о признании не сокращенного и искаженного, а полного текста «Правила русской орфографии и пунктуации. Полный академический справочник» (включая раздел «Пунктуация») наиболее авторитетным сводом правил правописания, на основе которого могут составляться упрощенные редакции (например, для нужд образования);
• предусмотреть механизм обновления правил (в том числе и содержащихся в полном академическом справочнике), согласно которому правила русской орфографии и пунктуации и все вносимые в них уточнения, поправки и изменения, а также составляемые на основе полного свода его сокращенные и упрощенные варианты должны непременно получать экспертное одобрение Орфографической комиссии РАН.

В той же «Российской газете» приведено мнение члена Орфографической комиссии, подписавшего письмо в Минпросвещения, профессора РГГУ и НИУ ВШЭ Максима Кронгауза: «Главное, что меня расстраивает: непонятно, кто автор этого текста. В министерстве нет достаточного количества специалистов, которые могли бы сделать такую работу. Текст без авторов?»

(Окончание следует)