Отец, отец и отец

Эдипов комплекс, чье фирменное наименование сделано Зигмундом Фрейдом, полно и точно описан нашим нынешним 200-летним юбиляром. Средствами художественной литературы — удобной уже потому, что она не требует внедрения и закрепления сколько-нибудь оформленной терминологии, а также «научной» категоризации.

С точки зрения религиозного психоанализа, Эдипов комплекс — это вся система бессознательных отношений между человеком и его Отцом. Выступающим в трех ипостасях:

• Отец Небесный, создатель этого мира, в котором мы принуждены жить, точнее — быть;
• праотец Адам, навязавший нам свой первородный грех;
• биологический отец, передающий сыну свой набор генов, неизбывный и неодолимый.

Эдипов комплекс диктует двойственное отношение к тройственному отцу (Отцу-и-отцу).

Сторона А) — «я обвиняю»

Отец виноват в том, что принимает фатальные решения, на которые сын человеческий (как известно, в первозданном библейском смысле это словосочетание означает просто «человек», не больше и не меньше) никак не может повлиять.

Во-первых, по воле Отца-отца-и-отца мы оказываемся в этом мире, который, на первый взгляд, совершенно несовершенен. Несправедлив, жесток и вообще необъясним. Спрашивается: что, нельзя было придумать мир получше?

Во-вторых, в адамовой ипостаси родитель отобрал у нас рай, заменив его на бесконечное бремя страданий, и ключевое из них — познание, процесс чрезвычайно болезненный, с никогда не гарантированным результатам. Грехопадение, решение о котором принято за нас, без нас и против нас, — источник родового проклятия, отнюдь не всегда осознаваемого, но слишком практически ощутимого.

В-третьих, отец физический не просто заставил нас выйти из тотально комфортного небытия (последняя инстанция которого — материнская утроба), но и навязал свой судьбоносный генотип, в очень большой мере диктующий различия между «достижимо» и «недостижимо», «возможно» и «невозможно». Можно сбежать от отцовского воспитания и других форматов внешнего влияния, но не от генетического материала.

Сторона Б) — «без тебя страшно»

Уже оказавшись в этом мире, я не могу без отца. Это слишком страшно. Безмерно и безразмерно одиноко. Отец — редут обороны от физического бытия, — первый, он же и последний.

Так и потому в момент рождения начинается борьба с диктатурой отца, т.е. за свободу против любви. Человек становится свободным, когда берет на себя функционал отца, начинает принимать решения отцовского уровня и порядка. Стало быть — занимает родительский трон. В самых разных смыслах, формах и проявлениях.

Убить отца — это значит и ликвидировать его внутри, в себе самом. Освободиться от гнета отцовского наследия, черт и представлений о мире.

«Все желают смерти отца. Один гад съедает другую гадину… Не будь отцеубийства — все бы они рассердились и разошлись злые» — Иван Карамазов, «Внезапная катастрофа».

Но дальше происходит/включается иное. По мере достижения зрелости земной человек вдруг начинает постигать, что его появление в этом мире — закономерность, продиктованная всей отцовской иерархией (Отца-отца-и-отца). Порождающая миссию — жизненное задание человека.

В какой-то момент — пусть даже он совмещается в земном времени с физико-технической смертью, — сын человеческий понимает, что его собственная гармония, как это ни странно и даже ни смешно, есть высшая стадия реализации Отцовского замысла. И тогда — случается Моление о чаше. В котором содержится всеобъемное описание полного и окончательного преодоления, исцеления Эпидова комплекса.

Блудный сын возвращается в отчий дом. Эдипов комплекс остается в прошлом.

Разумеется, в земной реальности семья и школа, церковь и человечество — в самом широком значении этих понятий — учат отца уважать и беречь, брать с него пример и заботиться о нем. Любое моральное уложение, созданное в истории, противостоит Эдипову комплексу. И диктует человеку его официальную жизненную доктрину, полностью или частично не совпадающую с «неофициальной», т.е. подлинной.

Потому-то психоанализ — искусство перевода: с языка публично/общественно одобряемого — на запрещенный, парадного — на подлинный, торжественного — на подпольный. Такой переводчик, лучший в истории, пожалуй, и есть Ф.М. Достоевский.

Все люди — братья (Карамазовы)

Трехгранный отец изначально виновен еще и в том, что населил Землю человеческими конкурентами — братьями. С которыми приходится делить разнообразные отцовские ресурсы, прежде всего — эту проклятую любовь. И жестко бороться — за наследство, вещественное и неосязаемое.

Битва с братом — такой же постоянный сюжет личной и надличной истории, как противостояние с отцом. Мы помним, как все начиналось — с Каина и Авеля. Типа — я не прикрепленный брату моему. Братья пуще всего страшатся отцовской несправедливости, которая содержит в себе всю кособокость, диспропорциональность этого мира. А делят между собою, среди прочего, — и Эдипов комплекс. Ведь кто первый убьет отца, тот и заслуженно получит свободу, необходимую и достаточную; в том числе — для избавления от несносных надоедливых братьев. Хорошо смеется тот, кто стреляет первым — генерал А.И. Лебедь).

Все описанное выше нам систематически изложил и преподал Достоевский. Во всех своих текстах. Более всего — в «пятикнижии» (пяти главных романах), апофеотически — в «Братьях Карамазовых».

Все люди — братья Карамазовы, как ни крути. (Неплохой слоган для будущего достоевского сериала, мне кажется.)

Достоевщина по Фрейду

Зигмунд Фрейд, который формально считается основателем просвещенческого (т.е. как бы безрелигиозного) психоанализа, был Федором Достоевским в разные времена увлечен и захвачен. Хотя крупную работу на заданную тему оставил одну — «Достоевский и отцеубийство».

Ее вполне честно было бы назвать «Фрейд и отцеубийство». Потому что в основе текста — все тот же Эдипов комплекс. Бессознательное стремление Фрейда низложить отца-основателя, объявив его своим пациентом. И, как и положено, — обретя свободу от отца, оккупировать место последнего. Что венскому доктору на некоторое историческое время (очень или почти) удалось.

«Достоевский и отцеубийство» — предисловие к «Братьям Карамазовым», написанное в 1927 году. Отметим, какие это специальные времена. Бог уже (и пока) умер, коммунистическая (антихристианская) революция — в полном разгаре, нацизм с его тайными миссиями испытания европейской гордыни и возвращения евреев в Ханаан — на подходе.

Вопреки многим писателям, бранившим Достоевского за внелитературность (что совершенно справедливо — он эпилитературен, т.е. стоит выше литературы, которая для него лишь механизм и средство донесения основного послания), Фрейд начинает так.

«Наименее спорен он как писатель, место его в одном ряду с Шекспиром. «Братья Карамазовы» — величайший роман из всех, когда-либо написанных… К сожалению, перед проблемой писательского творчества психоанализ должен сложить оружие».

Типа, он не мой отец, а просто писатель, пусть и великий. Поэтому сыновнего почтения к нему у меня быть не должно (ну не может). А «Братья Карамазовы» хороши лишь литературно (пусть и читаны в переводе), а не как психоаналитическое Писание.

Следующий тезис — о Достоевском и морали.

«Достоевский, скорее всего, уязвим как моралист. Представляя его человеком высоконравственным на том основании, что только тот достигает высшего нравственного совершенства, кто прошел через глубочайшие бездны греховности, мы игнорируем одно соображение. Ведь нравственным является человек, реагирующий уже на внутренне испытываемое искушение, при этом ему не поддаваясь. Кто же попеременно то грешит, то, раскаиваясь, ставит себе высокие нравственные цели, — того легко упрекнуть в том, что он слишком удобно для себя строит свою жизнь. Он не исполняет основного принципа нравственности — необходимости отречения, в то время как нравственный образ жизни — в практических интересах всего человечества».

Как и Набоков (затронутый нами в первой части этого исследования), Фрейд пытается оспорить Достоевского, на деле опровергая себя и подтверждая правоту своего объекта именно как основоположника психоанализа.

А) Бессознательное доморально и внеморально. Оно появляется вместе с человеком, в точке физического (за)рождения. Будучи составной частью его, так сказать, предустановленного математического обеспечения. Мораль же формируется — и меняется — по ходу жизнедействия. Под влиянием всего внешнего мира, который, как мы знаем, не только несправедлив/жесток, но и лицемерен. Потому Достоевский и не может быть прикладным моралистом. Такое требование к нему — неуместно.

Б) Будучи наследником грехопадения, человек не грешить не может. И греховная мысль в известной мере так же плоха, как и (вытекающий из нее) поступок. Преодолеваются «плохие мысли» посредством исповеди-и-покаяния, которые в совокупности и есть предмет образцового психотерапевтичекого сеанса. Где психотерапевт и священник — одно и то же лицо. В идеале, изобильно наделённое главным достоинством такого типа специалиста — эмпатией.

В) «Практические интересы всего человечества» доступны/известны только Господу Богу. Поскольку они соответствуют Его замыслу о творении, который для смертных в полной мере непостижим. Осмысление же человеком нравственной стороны своих мыследеяний всегда индивидуально и локально. Совместить персональное с общечеловеческим можно только одним способом — через Бога, взаимодействие с Ним. Достоевский как религиозный психоаналитик это понимает, о том и говорит. Фрейд же здесь немножко запутывается в собственном декларируемом атеизме.

Еще Фрейд уделяет центральное внимание проблеме взаимоотношения Достоевского с отцом, Михаилом Андреевичем. И, соответственно, Эдипову комплексу. Смерть отца — насильственная или нет, до конца непонятно, но для нашего обсуждения сейчас не важно — главное переживание юности Федора Михайловича. Притом что сам он, конечно же, в силу Эдипова комплекса, проявляющегося в жизненных обстоятельствах, не мог не желать родителю смерти. И возложил на себя вину за эту чаемую смерть.

«Осуждение Достоевского в качестве политического преступника было несправедливым, и он должен был это знать, но он принял это незаслуженное наказание от батюшки-царя — как замену наказания, заслуженного им за свой грех по отношению к своему собственному отцу. Вместо самонаказания он дал себя наказать заместителю отца. Это дает нам некоторое представление о психологическом оправдании наказаний, присуждаемых обществом. Это на самом деле так: многие из преступников жаждут наказания. Его требует их «сверх-Я», избавляя себя таким образом от самонаказания».

Здесь Фрейд как раз более прав, чем это можно было бы, — именно в рассуждении о Достоевском — от него ожидать.

И опровергает свое же собственное рассуждение, приведенное выше, — о противоречии между греховным замыслом и его практическим исполнением.

С точки зрения религиозного психоанализа вина человека воспринимается как факт и мера подчинения греху. Прежде всего, матери всех грехов — Гордыне. По небесному уголовному кодексу, нас наказывают не за то, что мы совершили формально, но по фактическому вкладу в ухудшение этого мира. Не всегда за конкретный поступок, но, как правило, — за мотивы тех или иных поступков. Можно и убить из смирения (что тебе простится), можно подавать милостыню из гордыни (не простится). Именно потому в «Братьях Карамазовых» нет твердого общеубедительного ответа на вопрос: кто убил Федора Павловича? Ответ: все (сыновья). Как все согрешили в семени Адама.

И консерватизм/монархизм Достоевского — это действительно форма раскаяния за его гордыню ранних времен. А отнюдь не политическая философия, предполагающая прагматическую лояльность той или иной системе правления. Одобрение «существующего строя» есть форма приятия совокупной «воли отца» (опять же, «Отца-отца-и-отца»), поместившего человека в единственно возможные для него обстоятельства места и времени. (Попытка же избежать этих обстоятельств практически или даже в фантазии — типичное проявление гордыни.) Потому неправ Фрейд, который в этом же карамазовском предисловии костерит Достоевского так:

Из сегодняшних дней мы видим, что Достоевский стал не только учителем человечества (особенно в психоанализе), но и освободителем. Например, от тотального атеизма эпохи Просвещения, которая в своем поклонении обезбоженному человеку породила две мировые войны, а заодно невиданные дотоле в истории машины массового уничтожения людей, самая мощная из которых — коммунистический ГУЛАГ.

Еще Фрейд подробно разбирает фирменную достоевскую болезнь. «…так называемая эпилепсия была лишь симптомом его невроза, который в таком случае следует определить как истероэпилепсию, то есть как тяжелую истерию». По версии доктора, истерия эта была порождена бессознательной виной Ф.М. перед убитым отцом. А припадки — форма (само)наказания за невольное участие в отцеубийстве.

Отчасти это так. Но и здесь, по нашему мнению, требуются важные уточнения.

• Болезнь — не столько форма (само)наказания, сколько способ его избежания. «Сказаться больным» (соматически и/или психически) — простейший, удобнейший способ побега, избежания актуального мира. Крепостной ров, отдаляющий от внешних источников душевной боли. Алгоритм уменьшения бремени долга перед миром и другими людьми в нем. Если угодно, форма самоубийства в легкой форме — воспринимаемого как избавление и спасение. Больной «бьет на жалость», бессознательно требуя, что его глобальные обязательства уменьшились на сумму его медицинских страданий. «Я не могу ничего, потому что я болен» и «Я не виноват, потому что болен» — скрытые мотивы большинства самонаведенных заболеваний. Здесь — корни всех истероидных/психосоматических недугов. И Достоевский, с его повышенной чувствительностью к ужасу посюсторонней реальности, — очень точный пример. Кстати, сегодняшняя эпидемия COVID-19 — типичная попытка значительной части человечества «сказаться больной», чтобы оградить себя от всеохватного ужаса, который всегда порождает смена эпох.
• Эпилепсия не случайно изначально называлась morbus sacer — «священная болезнь». Эпилептический припадок есть, вероятно, форма приобретения нуминозного опыта — интенсивного переживания человеком божественного присутствия. Об этом нам охотно сообщали носители такого опыта, среди которых — пророк Мухаммед. К Ф.М, скорее всего, тоже относится. Не случайно проявление в нем болезни совпало для него с призванием как великого психоаналитика-писателя.

Говоря о Достоевском, Фрейд хотел подчеркнуть его недостаточность — «всего лишь писатель». Но на деле подтвердил полноту своего героя в постижении человеческой психики. И, на этом фоне, — недостаточность как раз собственного метода, к тому времени уже весьма зрелого, хотя и очень молодого.

Всякий человек говорит о том, что ему суждено, — скорее того, о чем хочется и/или планируется. Достоевский не исключение. С этой позиции обсудим в следующий раз его Пушкинскую речь.

Продолжение следует