Работая в хосписе, встречаешь и провожаешь многих людей, и каждый, да, каждый оставляет свой след в душе. След может быть разным, совсем легким или глубоким, болезненным или — «легкой царапинкой», заставляющим возвращаться к себе снова и снова или мимолетным… Запоминаются разные вещи — слово, улыбка, взгляд, поступок, чувство. И я уверена, если следы не будут оставаться, нельзя продолжать работать в хосписе.

Есть особенные люди, которые запомнились навсегда, которые сделали сердце лучше, честнее, сильнее. Кажется, мы все в нашей хосписной семье, в которую входят не по образованию, не по городу или стране проживания, — понимаем и хотим этого изменения сердец, своих и не только…

Спасибо, что дали возможность подумать об этом.

Леокадия Платоновна совсем одинока: муж умер, детей не случилось, ни сестры, ни брата не было и нет. Родилась она в далекой сибирской деревне, получив необычное имя от чудаков-родителей, и жила там до встречи со своим будущим мужем, заезжим шофером. Привез ее муж в Москву еще совсем юной, и вот дожила она до старости в до сих пор чужом городе и теперь осталась одна. Сидит часами на кровати в палате, словно окаменев.

Сегодня в отделении итальянская «тележка радости», и девушки-волонтеры вовсю стараются: все в нарядах в цветах итальянского флага, на тележке кусочки пиццы разных сортов, в кастрюле горячая паста собственного производства с артишоками, на десерт нежнейший тирамису, виноград и сицилийский апельсин. Звучат итальянские песни, волонтеры предлагают угощения и снуют туда-сюда от тележки к столикам пациентов.

Леокадия Платоновна грустно взирает на все это великолепие и вдруг говорит, по-сибирски окая:

— Эх, девчонки, ну на кой мне эти ваши тирамисы сдалися! Чо я в их не едала-то? Ну акчо б вы мне картошечки б горячей приташшили да с сальцом и огурчиком соленым бы, вот оно б дело было, а не эта тирамиса.

Девчонки на мгновение ошеломленно зависли.

— Ну акчо, приташшим, — нашлась наконец Галина. — Завтра же и сварганим!

Так у Леокадии Платоновны появилась своя «тележка радости».

Иногда ты очень хочешь побыть ребенком и вернуться в детство.

Я спрашиваю Ольгу: а что ты хочешь посмотреть? Она говорит, что не против посмотреть сериал про известную техногенную катастрофу.

Я говорю: хорошо, давай, у меня он есть на жестком диске, я принесу.

А еще, говорит Оля, сейчас в кино идет «Король Лев», я его очень любила в детстве, есть ли возможность и его посмотреть?

Были варианты: поехать в кино или просто посмотреть старый мультик на диске, но мир не без добрых людей, и вот прошло две недели, и в палате собралась вся Олина семья: сестра, мама, папа, муж и Олин любимый кот, которого она нашла на улице и выходила.

И все вместе смотрят на большой экран, а на нем виды Африки, и звучит прекрасная песня «Круг жизни», а потом смех, слезы и снова смех на всю палату…

Новый пациент Игорь Иванович.

— Доброе утро, Игорь Иванович, меня Надей зовут.

— Ну здравствуй, что тебе?

— Хотела с вами познакомиться.

— Когда я молодой был, я еще знакомился, а сейчас-то чего… Ну пошли знакомиться.

Берет меня за руку, идем в зимний сад. Сел за рояль и играл минут сорок по памяти.

— Сложно сейчас, болезнь плохая, пальцы совсем не слушаются. Всю жизнь играю. В сорок пятом мама достала пианино, посадила нас с братом: играйте. Брат-то мой не захотел, а я вот всю жизнь… Жизнь начал с пианино, с ним и закончу.

Николай Петрович довольно тяжелый пациент, ему трудно есть самому, разве что понемногу и протертую пищу. Мы въезжаем с «тележкой радости» в палату и предлагаем пациентам разные угощения и маленькие подарки. Николай Петрович грустно смотрит на все это богатство: ему ничего не подходит.

Я предлагаю ему мороженое, оно как раз годится для его состояния. Он с трудом усаживается на кровати, я потихоньку кормлю его мороженым, он на секунду отрывается от пломбира и внезапно говорит:

— Все-таки дожил я до коммунизма!

Сегодня уходит еще один мужчина. Уходит очень тяжело. Мог бы уже уйти. Но рядом любимая жена. Как только он чуть-чуть успокаивается и дыхание его становится реже, она трясет его, просит открыть глаза, посмотреть на нее, просит не уходить. Она не может его отпустить. Она не спит с ним рядом уже двое суток. Совсем. Он в одноместной палате. Девочки организовали ей чай, раскладушку, но она сидит и держит его за руки. Говорит: я все понимаю. Спрашивает: он умирает? Мы киваем. А она просто не может его отпустить… И разве можно тут вмешиваться? Сейчас вся работа дежурной смены уже с ней, а не с ним.

Александра Викторовна, девяноста четырех лет, попросила заокскую селедку. Пришлось погуглить. Оказалось, что теперь эта рыба, увы, лишь в Красной книге, поэтому оставалось лишь купить обычную хорошую селедку. Я ее подмариновала в нерафинированном подсолнечном масле, добавила красного лука кольцами, все это под ароматный бородинский хлеб.

Какое же было счастье, когда Александра Викторовна с аппетитом ела ее, приговаривая:

— Жирненькая! Вкусненькая! Ну совсем как в молодости!

Совсем глухая Лидия Матвеевна. Слуховой аппарат подобрать не удалось. Она не слышит, но говорит много и громко. Сижу и слушаю ее историю. Рассказывает она, как и многие старики в конце жизни, только про то, что ее тревожит. Вот первый раз тебя видит, но сразу про свое больное: как убили на войне отца, как погиб на той же войне старший брат, как ей нужно было помогать маме, но совсем было неохота… кается… и плачет.

Обнимаемся с ней и прощаемся… Прощеное воскресенье.

На тумбочке блокнотик и карандаш. Там медсестры пишут. И столько в этих записках заботы и неравнодушия, до слез.

Гнездилов* сказал как-то у нас в хосписе: «Мы работаем с неглажеными стариками, их гладишь — они рыдают».

*Андрей Гнездилов — петербургский врач-психиатр, основоположник паллиативной помощи в России, основатель и первый врач первого в России хосписа в Санкт-Петербурге (1990 г.), доктор медицинских наук, почетный доктор Эссекского университета в Англии.

Люся с мамой в детском хосписе уже месяц, а мы до сих пор незнакомы: мама и дочка предпочитают проводить все время вместе, закрывают дверь в палату. Им так нужно. Времени побыть вместе отпущено так немного… Персонал относится к желанию семьи очень серьезно: ходят мимо палаты тихо, лишний раз не беспокоят, уважают чужие правила.

Встречаю маму в чайном уголке и привычно спрашиваю: нужно что-нибудь? Вдруг мама звонко отвечает:

— Да, нужно. Новый год хотим, прямо сегодня!

На улице конец ноября. И это первая просьба семьи за целый месяц.

Новый год? Легко. У координатора всегда в одном рукаве вкусняшки, в другом — идеи для праздника, а в кармане — волшебная палочка и разноцветные камушки.

Приношу в палату мишуру, гирлянды, елочку. Первый раз вижу Люсю — она лежит на кровати, словно принцесса из снега. Худенькая, бледная, печальные голубые глаза, длинные тонкие пальцы рук. Одними губами Люся шепчет:

— Здравствуйте. — И проваливается в сон.

Через два дня Люси не стало.

— Как хорошо, что мы успели устроить Новый год! — говорит мама. — Как хорошо, что мы успели!

У нас сегодня «Окрошка-вечер»!

Все сами: нарезали, смешали, залили квасом-кефиром, съели, поздравили друг друга, посмеялись, помечтали, что будем делать в следующий раз: пиццу, или пельмени в горшочках, или оливье.

Говорят, что надоело, когда готовым кормят! Хочется самим!

Из разговора пациентки с родственницей по телефону: «Галя, это не больница, мы окрошку делаем!»

Виктория Андреевна — преподаватель английского с девятнадцатилетним стажем, а еще — невероятный эрудит, очень самодостаточная: тот случай, когда помощью можно обидеть, точнее — неверным предложением этой помощи. Не позволяет никому себя навещать, гуляет — только одна.

Долго приглядывалась к нам, но как пригляделась — оттаяла и с удовольствием принимала участие в наших маленьких сабантуях: смаковала баранину, поднимала бокал сухого красного, с азартом выбирала себе «интересные штучки» на «тележке радости». И учила английскому, потому что это дает ей силы жить, «выталкивает ее из кровати».

Скажу честно, мой английский сильно улучшился за это время, говорить с ней по-русски было строго запрещено, медсестры тоже освоили базовый уровень. Сегодня она выписывалась, пришел заведующий стационаром, обсуждают выписку:

— Ну как настроение, Виктория Андреевна?

— Грустно, Алексей Петрович, очень грустно.

— Что случилось? Почему?

— Не успела я вас охватить, вы же так и не будете отличать past perfect simple от past perfect continuous…

Вот живут у нас две прекрасные пожилые особы. Одна — очень дама с характером, привыкла быть резвой, заводила, много путешествовала, журналистикой занималась, огонь, коня на скаку остановит, на гармошке сыграет и обнимет крепко, до хруста в ребрах. Другая — скромная, ласковая, тихая, готовит вкусно, рецептами делится без всяких секретов, обожает детей.

Жили они у нас поживали, болели, лежали, поправлялись, поддерживали друг друга — и подружились. Да так сильно сдружились, что открыли друг другу самые тайные тайны. Кого любили, с кем и как жили.

И так оказалось, что любовник у них один был. И всё они думали, где это он пропадает и про кого рассказывает. И вот наконец-то встретились, познакомились, соперницы, в хосписе. Теперь не разговаривают…

Жизнь — на всю оставшуюся жизнь…

Ушла Анна Петровна, звезда нашего отделения, наш энергетический заряд, женщина, которая всегда была при параде, с кольцами на руках и украшениями на шее. Каждый день она красила губы ярко-розовой помадой, наводила румяна, а рядом, на подоконнике, стоял флакончик духов Chanel № 5. Недавно она мне сказала: «То ли духи уже не те, то ли тело мое пахнет по-другому, но что-то не вижу шлейфа мужчин позади себя. А раньше отбиваться приходилось».

На подоконнике у нее лежал небольшой бумажный пакет с дисками фильмов, которые она щедро раздавала для просмотра. Всегда в хорошем настроении, с всклокоченными волосами (это ее фирменный стиль), говорлива. Поговорить с ней можно было на любую тему: о поэзии, о жизни, о кино. Это с ее легкой руки у нас образовался совместный киноклуб, она была известный в отделении киноман. За всей ее внешней радостью, конечно, была печаль и боль, которую она показывала крайне редко. Она шутила со всеми и над собой. Ее любимые фразы: «У меня в жизни были два достоинства: грудь и волосы. С грудью понятно что, волосы стремительно покидают голову, остался только мозг, теперь могу только вещать». А еще, когда хотела выразить благодарность, говорила: «Позвольте к ручке приложиться». На прогулке вокруг нее собиралось много людей, и для всех она находила тему для разговора.

В последние несколько дней она загрустила, говорила: «Это я так, хорохорюсь, на самом деле я очень боюсь». В субботу присутствовала при подготовке ко Дню красоты, и хотя уже была с температурой, но в воскресенье планировала поучаствовать в мероприятии. Не смогла.

Она подарила мне красивый дизайнерский блокнот и ручку в японском стиле со словами: «Пиши мемуары». Я ответила ее коронной фразой: «Позвольте к ручке приложиться». Она заплакала. В первый раз при мне. Она прощалась.

Вот с ее благословения пишу.

В хосписе почему-то всегда есть время на людей. Время на многих и многих счастливых и несчастливых (не несчастных, а несчастливых, это разное), на уходящих и остающихся, для которых хоспис стал лодкой, или мостом, не знаю… Хоспис соединяет тех, кому не хватило времени и кому оно так отчаянно нужно, чтобы долюбить…

Да, нас всех мало любят, нам всем не хватает теплоты и понимания, главное — не хватает прощения. Возможно, многим и прощать-то нечего, но, как правило, именно те, кому нечего, как раз больше других в прощении и нуждаются…

Именно в хосписе, когда перестаешь бежать и даешь себе время любить, жалеть и прощать, именно тут становится так важна и так заметна каждая мелочь. Именно тут понимаешь, что счастье — из мелочей. Из цветного белья, из вовремя закрытой или открытой двери, из правильного света лампы на тумбочке.

Счастье в руке с вовремя протянутой зажигалкой и в том, что можно покурить вместе. Счастье вспоминать самые лучшие моменты и шептать их на ухо маме, даже если думаешь, что она уже не слышит. Счастье в том, что стало не больно, настолько не больно, что даже можно ответить на рукопожатие. Тут, в хосписе, время останавливается, и счастье приходит и остается с тобой долго-долго, если помылся первый раз

за несколько недель, а то и месяцев, и чувствовал на голове, животе, бедрах теплые струи душа. Тут каждый день — Рождество, а Новый год — такой же настоящий и честный, какой бывает только в детстве. Тут у людей уходит все наносное, и понимать и любить становится проще. Тут проще сказать, чем утаить. Проще попросить, чем терпеть и молчать. Тут не стыдно. Тут интуитивно понимаешь, что с одним пациентом надо вместе испытывать неловкость, если помогаешь ему сходить в туалет, а с другим нужно вместе поржать, когда вытираешь ему попу.

Наверное, все это потому, что тут люди не прячут больше себя настоящих. Именно здесь, на хосписной койке, нас наконец-то принимают полностью, такими, какие мы есть, со всеми нашими ошибками, сомнительными достижениями, с несовершенством наших дел и тел и с совершенством душ, всегда страдающих… И может быть, именно здесь мы все-таки почувствуем, что нас любят и любили всегда, и наконец-то мы за все прощены, скопом, авансом, без суда и следствия, просто потому, что этого всем так хочется… Как бывало в детстве в Новый год, как бывает после причастия…

Хоспис — это всегда про любовь, а значит — про прощение. Себя и других. И тех, кто уходит, и еще важнее — тех, кто остается.