— Отец Георгий, Ваш выбор священнического служения в атеистические времена был в первую очередь формой протеста против системы или результатом реальных духовных, метафизических поисков?

— К сожалению, не смогу однозначно ответить. У меня есть несколько гипотез, почему я стал священником. Но в принципе я не верю, что человек сам может прийти в церковь, к Богу. Я слышал лекции — чаще протестантов, реже католиков — на тему «Как я пришел к Богу». С моей точки зрения, Господь Сам берет и приводит человека в Свою церковь.

Итак, гипотезы.

В детстве мама мне, особенно когда я болел, что-то пела. Мне было три-четыре года, я не очень понимал что. Потом, когда стал взрослым, я понял: она пела по-польски католические гимны, молитвы Богородице. Наверное, они повлияли на мое дальнейшее представление о мире, о том, что такое хорошо и что такое плохо. Поэтому первая гипотеза: вера пришла через маму.

Другое предположение — русская классическая литература. Я довольно рано полюбил Лермонтова, Тютчева, потом Иннокентия Анненского. Естественно, Достоевского.

Еще одно — может быть, это русская живопись. Я часто бывал в Третьяковке, в Петербурге, в музее Александра III, то есть в Русском музее.

Примерно с 8‒9-го класса я терпеть не могу Чернышевского, Добролюбова, всю эту братию. Довольно рано мне стало как-то стыдно, гнусно жить в Советском Союзе, служить Совдепии. Пытался найти какой-нибудь уголок, где можно спрятаться от советской агитации и пропаганды. Я предполагал (сейчас, правда, понимаю, что ошибался), будто церковь — это единственное место, куда их руки не достают.

— Когда Вы принимали священный сан, в Советском Союзе еще активно репрессировали верующих, нелояльных режиму. Не боялись ли Вы со своими взглядами оказаться в их числе?

— Никто из нас не герой — я это отношу в первую очередь к себе. Я никогда в жизни не чувствовал, что я герой, и никогда героем не был. Я принял крещение в августе 1955 года, будучи студентом Санкт-Петербургского института иностранных языков. «Он сдох, я его не боюсь» — эти слова приписывают академику Ландау. Вряд ли я был бы таким храбрым в 1937-м, 1938-м, 1950-м и подобных годах. Не знаю.

— Уже через пару лет после Вашего крещения, на фоне хрущевской оттепели, начались и новые гонения на религию…

Хрущевские гонения ничуть не лучше любых предыдущих гонений. По-моему, что Ленин, что Троцкий, что Сталин, что Хрущев — в этом плане одно и то же. Мой враг не Ленин, не Троцкий и не Сталин. Мой враг — большевизм.

— Так почему все-таки Вы как священник-антисоветчик не были подвергнуты репрессиям?

— Обратитесь в КГБ. Там на меня толстое-претолстое досье. В начале 1957 года на Литейном проспекте меня три дня допрашивали о так называемой антисоветской организации. Руководителем ее был, по-моему, Пименов. Меня потащили туда, потому что арестовали моего приятеля Бориса Борисовича Вайля, а тот на допросе упомянул меня. Отпуская меня, следователь сказал: «В первые годы советской власти нам было дано право судить людей судом революционной совести. По такому праву я бы Бориса Вайля сегодня выпустил, а вас бы сегодня расстрелял». Я ему сказал, что такого комплимента никогда в жизни не удостаивался.

На самом деле, я не был антисоветчиком, никогда не вступал ни в какую организацию. А ребят из этих организаций спрашивал: «Что вы собираетесь делать, строить?» Они говорили, что будут строить коммунизм с человеческим лицом. А я уверен, что коммунизма или фашизма с человеческим лицом не было, нет и быть не может. Советский, китайский, камбоджийский, какой угодно коммунизм это всегда зверская харя, это разные ветви на одном сатанинском дереве. Отец у них у всех дьявол.

Советское законодательство все же судило не за убеждения, а за действия. А у меня действия никогда не было, агитацией и пропагандой я не занимался.

— В 90-е годы активно обсуждался вопрос о деятельности агентуры КГБ в иерархии РПЦ. А теперь не принято об этом говорить. Это страх или просто не интересно?

— Как писал церковный историк о. Георгий Митрофанов, у нас в церкви накопился мусор, скоро уже из окон будет вываливаться. Во многих интервью я уже призывал этот мусор выносить, нам самим честно говорить о недостатках, даже о болезнях нашей церкви. Но мы стараемся молчать, все, что у нас делается, делается подковерно. Московская патриархия — это островок брежневской стагнации.

— Какова главная проблема РПЦ?

— Отсутствие соборности. Мы веруем в Троицу и во едину соборную и апостольскую церковь. Но РПЦ не едина и не соборна. Эта церковная организация устроена по большевистскому принципу, который они называли «демократический централизм». Наверху генсек, при нем политбюро. У нас патриарх, при нем митрополитбюро, а вокруг безгласная армия священников и диаконов. У нас ни один епископ не свободен. Те из них, кто открывал рот, оказывались за штатом или вообще лишались сана.

— Насколько актуальна для современной РПЦ проблема «сергианства»? Вроде никто уже не требует следовать «декларации» митрополита Сергия 1927 года о полной лояльности советской власти?

— Как не требует?! В «декларации» говорится: «Мы с нашим народом и с нашим правительством». Патриарх Кирилл сегодня повторяет то же самое. Но церковь не может быть ни с народом, ни с правительством. Ни советские, ни постсоветские патриархи не пытались восстановить соборность.

— При этом Вы не уходите из этой церкви, как сделали некоторые священники-диссиденты, тот же о. Глеб Якунин…

— Уходить некуда. Для меня путеводитель — митрополит Кирилл Казанский (Смирнов; расстрелян в 1937 году). Он категорически был против «декларации», отвергал митрополита Сергия, но он оставался в той же организации (после 1934 года митрополит Кирилл отошел от юрисдикции Сергия. — Ред.). Если тот же о. Глеб Якунин говорил, что создаст свою какую-то церковную организацию, то это ошибочно. Церковь одна! Господь говорит: «Созиждут церковь Мою, и врата ада не одолеют ее».

— Тем не менее масса православных церквей, пусть мелких, не признает, что РПЦ остается церковью…

— Да, Русская зарубежная церковь, например, 80 лет не признавала Московскую патриархию. Но, в конце концов, ее епископов и священников приняли в РПЦ в сущем сане (значительная часть клира и мирян Русской зарубежной церкви не признали «воссоединения» 2007 года и продолжают независимое от РПЦ существование. — Ред.). Значит, это была церковь, только административно отделенная от нас. Последние два первоиерарха зарубежной церкви, Филарет и Виталий, настаивали, что Московская патриархия — безблагодатна, что это не церковь. Но я не признаю расколы и разделения, это всегда зло. Но те зарубежники, которые воссоединились с Московской патриархией, закрыли рот. Они сегодня боятся противоречить патриарху Кириллу. Мы своим молчанием предаем церковь, предаем Бога.

— А могла ли в ХХ веке и может ли сейчас церковь, зависимая от государства, иметь свой свободный голос?

— Церковь сама по себе всегда была свободна. Но мы, священнослужители, несвободны. Мы лакеи нашего режима — кто в большей, кто в меньшей степени. Вот зарубежники причислили к лику святых мирянина Бориса Талантова — нашего, костромича, выступившего с открытыми письмами о гонениях на церковь в 60-е годы. Он писал, что тогдашние митрополиты Пимен (Извеков), Алексий (Ридигер), Никодим (Ротов) — лгуны, сотрудники советского агитпропа. И его голос был голосом церкви. Знаменитое письмо Эшлимана‒Якунина тоже правдивый документ.

С другой стороны, почему патриарх Кирилл разорвал литургическое общение с Константинопольским патриархом? Начальство приказало — он взял под козырек. Так же, как брал под козырек митрополит Сергий в 1927 году, в 1930 году и так далее.

— Остался ли у РПЦ какой-то духовный ресурс, чтобы позитивно влиять на моральное состояние российского государства?

— Я не помню, чтобы Господь наш Иисус Христос призывал царя Ирода покаяться. Каяться может только христианин. Не думаю, что мы должны обращаться к государству с призывом к покаянию. Задача церкви не в том, чтобы построить рай на земле. Задача церкви — максимально избегать ада на земле. Государство нам всегда будет враждебно — так было со времен Ирода Великого и останется всегда и везде.

— Почему РПЦ перестала давать моральную оценку тем вызовам, которые беспокоят общество, заступаться за жертв репрессий, выступать против пыток?

— Опять же, вспомните формулу «Мы с нашим народом и с нашим правительством». Был Сталин — и все сталинские идеи патриарх и синод поддерживали обеими руками. Вы можете вспомнить хотя бы один случай, когда патриарх в чем-то не согласился с генсеком?

Говорят, что якобы при Горбачеве или при Ельцине церковь обрела свободу, наши иерархи стали свободными людьми. Да нет, они были и остаются лакеями!

Сегодня ведь мы служим не из страха, а из материальных выгод.

— Какой выход из этой ситуации?

— Вера. Иисус Христос никогда не обращался к толпе. Он обращался только к человеку. И каждый человек в течение двух тысяч лет избирает, что ему дороже: рабство в Египте, где котлы с мясом, или свобода в пустыне, где есть нечего, но Господь посылает манну. В пустыне трудно, и перед каждым человеком стоит этот выбор: сытость в рабстве или свобода, но в пустыне.

— Кто из диссидентов советской эпохи произвел на Вас самое сильное впечатление?

— Я не люблю слово «диссидент»… Но вот, например, каждый день мы на службе поминаем Сергея Адамовича Ковалева, новопреставленного Сергия. Хороший человек! Но он меня укорял, что я хочу устроить охоту на ведьм. Это потому, что следую Ивану Ильину, который призывал лишить активного и пассивного избирательного права всех членов коммунистической партии, всех сотрудников ГПУ-КГБ-НКВД от полковника и выше, содержателей публичных домов, воров, рецидивистов и так далее. Когда я к этому призывал, не только Сергей Адамович, но и Александр Яковлев, и даже Андрей Дмитриевич Сахаров спорили со мной.

— Нужно ли «осовременивать» РПЦ с точки зрения богослужебных и прочих обрядовых традиций — например, служить на современном языке?

— Дикость, что православные люди не могут договориться не только о языке, но даже о календаре. Константинопольский патриарх придерживается одного календаря, вместе с ним — болгары, румыны, греки… А у нас другой календарь. Почему? Потому что нет соборности.

Можно служить по-русски? Можно! Если какой-то епископ, священник хочет служить по-русски, ну пусть служит. Господь Бог одинаково хорошо понимает все языки. Мне больше нравится церковнославянский. Но дело тут не совсем в языке, а в понимании. Я очень сомневаюсь, что человек, который в первый раз пришел в церковь, поймет слово «Троица»… Наверное, самые непонятные слова — их максимум сто — надо перевести на русский язык. Но когда Филаретовское братство о. Георгия Кочеткова в Москве ставит во главу угла вопрос о языке, я пожимаю плечами: это не главное.