На фоне остальной планеты, Северного полушария особенно, Сибирь долго позиционировалась огромным спасительным оксюмороном — изобилием всего редкого: нетронутых ландшафтов и пейзажей. Зверя, рыбы, птицы, всего, что люди назвали дарами природы. Покоя и воли наконец, столь нами искомых, притом что это был и остается каторжный край. Ныне точно изобильными остаются лишь природные пожары летом, разливы рек весной и осенью, снегопады зимой.

И снега распределены неравномерно. Есть местности в Алтае-Саянской горной стране, где лиственницы в ущельях и межгорных котловинах заносит по верхушки — на снегоходе подъезжай, нагибайся, развешивай на них звезды.

В армии мы сгребали снег с дорожек и плаца на плащ-палатки, но далеко не волокли, трамбовали по периметру, по краям тротуаров в самой войсковой части и тропинок в караулах. К весне передвигались в лабиринтах, что за поворотом — не видно. Как в позже снятом Балабановым «Замке» (по Кафке) — только там под снегом были каменные стены и своды, у нас же один снег. И есть Бурятия, где едешь на обычной машине — там, где стоял Янгажинский дацан (только ламских домов полтысячи). Все стерто в прах, взорвано, сожжено. Гладкая бесснежная плоскость. В 2006-м поставили здесь буддийскую ступу. Издалека сверкает, вся в инее и куржаке. Тот февральский день: с утра минус 32, через пару часов на 10 градусов выше, под ярким забайкальским солнцем (Сочи отдыхает) от бесснежной земли идет пар, со ступы капает, и вода испаряется.

Если лед Байкала снегом не занесен, на него страшно выходить — такой прозрачный. Его просто не видно. В Красноярске видно воздух, все, что ты вдыхаешь, а приезжаешь сюда — и ступить на лед — все равно что из самолета в небо. Это известный аттракцион (см. многочисленные видео в Сети): выехать на лед нашего внутреннего моря на машине с домашней собакой и открыть перед ней дверь — айда. Да хоть и не домашней, боевые лайки и хаски отказываются. Как ни убеждай. Даже на лед, застеленный ковриками и одеялами, даже подталкиваемые — со страхом.

А когда летишь над Байкалом самолетом местных линий, низко — смотри знаменитые кольца и круги, вдруг образующиеся на льду, гигантские и нет: идеальная геометрия.

Широкой полосой по всей Ангаре от Иркутска до устья, до Енисея — самые большие свалки отходов лесопиления в мире, китайские стены щепы, горбыля, опилок, макаронника высотой с пятиэтажки, опилки гниют и тлеют десятилетиями, земля под ними горит и тлеет, трактора и машины проваливаются в выгоревшие в земле пустоты, полости и каверны и тоже где-то там глубоко тихо гниют и горят.

Лиссабон (местное имя Лесосибирска) — на Енисее, рядом с его стрелкой с Ангарой: десятки километров опилок, дымов, плотного смога, штабелей гниющего отборного сосняка. На заборе реклама магазина «Мебель Малайзии».

Вахтовый поселок Еруда. Здесь золото. Дантов ад, его география: гигантская воронка глубиной в километр, самосвалы (каждый по $3 млн, в каждом по 220 тонн породы) с колесами в полтора человеческих роста ползут по полкам амфитеатра. Китайские электроэкскаваторы несколько лет назад зачерпывали по 20 тонн руды за раз, новые модели — по 100.

Как устанавливаются ледовые переправы, моторы у лесовозов не глушатся до весны: всегда в пути, останавливаются только под заправкой, заменой масла и погрузкой-разгрузкой. Впрочем, иногда с корейским погрузчиком случаются чудеса: «Леха не хочет, а Витек не может». Здесь тоже вахтовики, но нанимаются и местные (даже старообрядцы), и дисциплина слабей: в Еруде даже в курилку организованно трусцой, и голоса меняются, когда про начальство и работу заговаривают, а тут, несмотря на штраф в 20 тысяч за пьянку, порой народ срывается. Что не успеют вывезти из накошенного — весной сожгут. Или оставят гнить.

Обычно вывозят треть от заготовленного, не больше. Остальное покроет страховка. Здоровый лес вырубают прямо на берегу Енисея (в водоохранной зоне) — под видом пораженного шелкопрядом. Староверы готовятся сниматься и уходить снова — подальше от настигшей их в очередной раз цивилизации.

Знакомый ставил рыдван под вытяжку «Командора» (супермаркета). Заводился с полпинка, только в салоне постоянно воняло курами-гриль и пиццей. Уехал жить на Самуи.

Некоторым, впрочем, лучше бы не заводиться — потом глохнут на ходу, собирая своим задом следующих. Когда высокая влажность и куржаки на всех поверхностях, ни дымы, ни запахи не перемешиваются и не растворяются в остатках воздуха — стоят облаками: вот соляра, вот табак, вот какие-то модные духи, а это перегар, а тут ели что-то китайское; машины въезжают на остановках в облако газанувшего автобуса, думая, что он отъехал, и втыкаются одна за другой.

во дворе 27-й школы дети постарше заполняют каток, помладше мчатся с горок под July morning: дядя Саша, дворник, заливший каток и горки, врубил музыку своего детства.

А потом снова минус 37, и между Благовещенским монастырем и зоомагазином нищий на костылях отмечает близящийся праздник, пьет шампанское из бутылки. Рядом тувинские челноки: на выходные они приезжают в местный китайский торговый город за товаром, в воскресенье обратно, прут по перевалам. Они уже готовы: микроавтобус забит баулами под потолок, дно на земле, на крыше тоже тюки, на тюках четыре покрышки и восемь забортированных колес, все туго перевязано веревками. Перед подъемом на перевал в Туву помню отличное придорожное кафе для дальнобоев. Когда я был там, года три назад, их кормили обедами по 160 рэ: думал, такие цены остались только в бедной Москве, в столовой Госдумы и некоторых других корпоративных заведениях.

И в Хакасию, и в Туву скатываешься с перевала и — накрывает. Другими красками, запахами, ландшафтами. Иной жизнью. В Туве плавающее начало учебного года: «нам Путин разрешил». Потому что — уборочная. На исходе лета и в начале осени поспевает дикорастущая конопля. Селения пустеют, семьями выходят в поле.

Всякий раз, бывая здесь, узнаю про новые уловки — заклинивший багажник, удостоверения депутатов, погранвойск. Одно не меняется — распоясавшийся грузовичок с металлоломом. Он ездит туда-сюда вроде с одним и тем же ломом уже черт знает сколько лет.

Молодые тувинки во множестве работают в сетевых магазинах Красноярска. На бейджах и в кассовых чеках у них красивые, но сложные для тех, кто не привык, имена и фамилии. А отчества у всех Петровны да Ивановны (их часто по отчествам и кричат администраторы). Нет, отцы у них не русские, но рождены еще в СССР и до исхода славян из Тувы. А потом пошло «возвращение к корням». Однако девушки здесь теперь. Не в Туве. И не только студентки.

У них, кстати, это один из талантов. Роман Юрков, старообрядец, живущий в истоках Енисея — его охотничий участок последний на Кызыл-Хеме (точнее, первый), выше никого, граница с Монголией — говорил мне: «Да, ничего хорошего — в Кызыле на рынке, куда я шляпу последний раз заезжал купить, до сих пор кастеты с широким лезвием между пальцами продают, но я вот что скажу. Я к русским в их лавки уже не хожу. Только к тувинцам. Они шустро обслуживают, все на бегу, никаких очередей, носят товар — не одно, так другое: лишь бы купил.

Сибирь покорена и освоена главным образом вдоль Транссиба. По нему едут вахтовики. С Дальнего Востока в Енисейск — рубить лес, к ним в Бурятии подсаживаются 30–40-летние силовики, человек 30, в том числе уже пенсионеры — на заработки в Москву. В обратную сторону из Челябинска домой на Алтай и на затерянные между Омском и Новосибирском станции возвращается охрана медеплавильных мощностей. А нефтяники, газовики, золотодобытчики летают. Или вот охотник из Владивостока, тронутый, по всей видимости. Тоже летает. В верховья Енисея. Стреляет с вертушки медведей. Говорит, здесь самые крупные.

А остальные едут и смотрят в окно. Ни одного полустанка, деревни в 90-е не пропустили, ни одного поселка, все малые города и окраины крупных — все, что по Транссибу и автодорогам — залили пороховыми напитками. Из гидролизного спирта. Зачистили, обнулили, войной бы не получилось так гладко. Вагонами, тысячами тонн шли сюда (по бумагам — из Беслана) средства для мытья стекол «Максимка» и для принятия ванн «Трояр», дезинфицирующие и тонизирующие жидкости. Здесь, впрочем, и своих древесных напитков хватало — производного от тех гор опилок из Прибайкалья и Канска.

Разговаривал как-то с одним из тех, кто возил по деревням эту убийственную анестезию. Говорит, а что раньше они пили напитки благородней? До этого, особенно с антиалкогольной реформы,

Поскольку «Любовь и голуби» написал сибиряк Гуркин и про Сибирь, Меньшов поначалу и хотел снимать под Иркутском. Поехал с Гуркиным выбирать натуру. И, как тот потом вспоминал, «у Меньшова глаза на лоб лезли. Он поражался увиденной разрухе и говорил: «Если мы здесь будем снимать, люди не поверят, что так можно жить. Это словно 1914 год!». Правда, когда удалялись от железной дроги вглубь тайги, встречали симпатичные деревни. Все же решили снимать в Карелии.

Кстати, в 90-е землю все-таки обрабатывали, картошку сажали. Огороды, хоть и плохенькие, поддерживали. А потом вновь стало зарастать. То ли пенсии начали давать регулярно. То ли мужики перемерли от технаря. То ли выжившие сели на проходящие поезда и поехали на вахту.

Квинтэссенция Транссиба — Тайшет.

ESPO (марка сибирской нефти по имени трубопровода ВСТО, по которому она уходит из Тайшета), стой да жди, бесконечная череда товарняков. В прочно обжитой Сибири, везде, в квартире или на даче, будешь слышать голоса и рабочие звуки железной дороги — может, у меня так выходило. И всегда в июне, когда в Красноярск прилетают белопоясные стрижи, они первым делом гоняют над церквями и вокзалом, над пунктами транзита и эмоций.

И где-то есть «симпатичные деревни», куда летом только по реке, зимой по зимнику. Если накопил денег, кое-куда летают редкие вертолеты. Поныне распространена иллюзия, что там, вдали от магистральных путей цивилизации и вообще чьих-либо путей, — соль земли, не сводимая к полторушке «Охоты крепкой», к слабостям, выгоде, телику вместо мозга. Ну да, вот они, первые из таких деревень по Енисею — Анциферово, Усть-Пит, Колмогорово: ни одного предприятия, но и ни одного «Вихря» на лодках, сплошь все моторы — японские. И звери — то лиса, а то и медведь — терпеливо ждут в сторонке, когда тащите невод, а бывший председатель колхоза ходит все в том же пиджаке, в нагрудном кармане — соль: к только что выловленному тугуну. Потом, выпив, он эту мелкую рыбешку, сибирский эндемик, прямо в карман будет макать — как в солонку.

Но если вас занимают интеллигентские поиски другой соли, не каменной, все эти сказания про глубинный народ, можно забраться еще дальше. В селения, где есть староверы, потом туда, где их уже половина. И еще дальше, где только они, Византия в иконах, крюковое пение… У цивилизации однако пути теперь невидимые, и она уже здесь: только дети староверов не сидят в интернете, а стоят на табуретке, чтобы поймать Сеть. Или бродят вечерами у сельсовета, ловя бесплатный Вай-Фай. На третий день тебе, может, покажут первопечатное Евангелие и рукописные книги. Но до этого, в день первый, увидишь тут женские романы Даниэлы Стил и Бертрис Смолл. А значит, пили себе на север еще дальше, где староверы самые настоящие, не тронутые внешним миром, а тайга все не кончается, и можно еще дальше, к пределам в ней староверия, к фронтирам.

Раньше по речным долинам Енисея станки стояли не менее чем в 40 верстах (на Лене — в 50–60) — менять лошадей, ночевать; теперь — ни огонька, неодушевленные пространства.

И вот выплывают из пустых пространств Налимный и Александровский шлюзы (на заброшенном Обь-Енисейском канале), Безымянка — здесь последние годы жил и умер в сентябре 2008-го Афанасий Мурачёв. Благодаря ему на Дубчесе (это еще ниже по Енисею) сформировалась мировая столица часовенного согласия, старообрядцев-беспоповцев.

«Еще лет десять поживем. Дальше на Север уходить?» Потом немного о тамошней рыбе. И вновь: «Милый мой, давай сейчас не будем дискутировать — Россия и весь мир исторический момент переживают». И о рукописях Мурачёва говорят одно — об его многочисленных эсхатологических трактатах, в частности, «Периодической таблице Апокалипсиса» (1999) и «Пояснениях» к ней (2000).

Местные истории: на ребенка понесся медведь, а корова наперерез и воткнула в него рог. Медведь развернулся и убежал, ребенок спасся. Спасла его буренка. Хочешь увидеть героиню, но выясняется, что через два года родители подросшего ребенка эту корову зарезали и всей дружной семьей съели.

На телах старших детей видишь следы зверя. Двое пацанов ехали на мотоцикле. В гору двоих бы не завез, один слез. Когда второй заехал на гору и обернулся — на том, что шел пешком, уже сидел медведь.

Река Огня. Вода огня — каково? Их несколько, а еще река Огонь. Другие имена сибирских рек: Тайна, Ерунда. Убей и Кома, и Черная Кома. Река Порока. Погромная (их несколько, по номерам). Талая впадает в Холодную, а рядом и параллельно течет Кипелая.

Река Куда — ее именем заканчивается гениальная, любимая глава в третьей части «Улисса». Ну а каким еще она могла кончиться? Кого — спрашивает либерал. Когда уже — спрашивает националист. Куда — вечный вопрос всех нас и каждого. Непосредственно эта река — на север и в безмолвие, они же Гиперборея, рай (есть такая версия). Формально — сначала в Ангару, потом в Енисей и Ледовитый океан.

Река Она (в нее впадает Он). Река Тыя. У моего друга свое кафе в Красноярске, и он сам придумывает коктейли, в меню есть «Тыя». Мы, конечно, не умеем любить издали, вприглядку, так, чтоб без обладания объектом. А красота Тыи — ничья. Она острая и смертельная, как нож, — там нельзя современному человеку надолго: гнус, медведи, 55-градусные морозы, эту красоту ни унести с собой, ни сожрать, ни трахнуть, ни приспособить как-то. Эта красота, вопреки Сократу, не функциональна и не имеет утилитарного смысла.

В августе 1992-го, в праздник Наадым тувинцы обучили меня танцу орла. С тех пор, когда все хорошо или все плохо, его и танцую. Повторить скупые движения победителей в хуреше (национальной борьбе) и не пытайтесь, пользуйтесь внутренней Сибирью — вы и не подозреваете, но она всегда с вами. И потом — раз, и спасет. Допустим, первое па: руки вдоль швов, захватываете пальцами штанины и, удерживая ткань, в то же время с силой пытаетесь руки развести в стороны. Считаете до десяти и разжимаете пальцы, руки сами поднимутся вверх, гравитации больше нет. Ты жив и свободен, лети.